Наконец заговорил Владимир Яковлевич.
— Напрасно господин смотритель считает учеников глупыми мальчиками, — начал он. — Мой университетский учитель Николай Иванович Лобачевский, да и все просвещенные люди нашего времени учат нас, что к детям надо относиться с уважением и любовью. Только тогда учитель сможет принести им пользу. Вы обвиняете меня в том, что я восторженно отзываюсь о творениях Александра Сергеевича Пушкина. Вы пытаетесь даже представить меня защитником Пушкина… У него и кроме нас с вами хватит в России искренних друзей и… злобствующих врагов… С каждым годом все больше и больше почитателей его таланта и ума. Скажите честно, Николай Степанович: был ли в России до Пушкина сочинитель, который бы поднял такую бурю в умах? Был ли когда-нибудь более самобытный поэт, подкупающий гениальной простотой стиха?
— Хватит о Пушкине! Что он за фигура — чиновник министерства, попечитель дворянства? Кто не пишет стихов? И моя дочурка пишет, недурно получается… Могу показать…
— Да читали ли вы, Николай Степанович, стихи Пушкина?
— Читал и читаю… Даже люблю. Но не вашего Александра Пушкина, а стихи Василия Пушкина, талантливого стихотворца.
В смотрительской раздался осторожный смешок, потом вновь послышался голос Владимира Яковлевича:
— Я не откажусь от своих слов. Как русский человек, я горжусь творчеством нашего соотечественника Ивана Крылова. В чем вы меня можете обвинить?
— А в том, что с вредным умыслом подбираете басни для чтения детям. И смысл их толкуете злонамеренно… Ученики услышали от вас басню «Рыбья пляска» и теперь поговаривают: мы, мол, знаем, кто лев и кто староста и что за рыбки пляшут на сковороде… Разве у Крылова нет других басен? Разве у него мало басен, которые учат добронравию, почитанию старших?
Доржи шепотом спросил:
— Алеша, ведь он про рыбьи пляски прочитал нам не на уроке, а у себя на квартире. Откуда они узнали?
— Это Климов, наверное, наябедничал.
— Я читаю лучшие, — продолжал Владимир Яковлевич, — и вообще этот разговор носит странный характер: Иван Андреевич Крылов у государя в почете. Он еще в четырнадцатом году произведен в коллежские асессоры, а ныне — статский советник, кавалер нескольких орденов. В чем же вы опасность усмотрели?
— Знаем, знаем Крылова… Ему ордена дают не за басни, подобные «Рыбьей пляске»… Не за это его и чинами жалуют… Наоборот — для того, чтобы подобных басен у него меньше было… Да не впрок ему, видно, государевы милости. Ну, довольно об этом. Расскажите лучше, как вы осмелились очернить память Гавриила Романовича Державина.
— Я внушал ученикам, что отечественная словесность очень многим обязана превеликому таланту Гавриила Романовича. Я учил детей видеть и его недостатки: сокрытие пороков нашего общества.
— Ну, все?
Еще раз хочу сказать, что у меня нет вины перед отечеством, перед наукой, перед учениками моими. Долг учителя я вижу в том, чтобы не затемнять сознание учащихся, а дать простор для свободного полета их мысли, способствовать их стремлениям к науке, истине, желанию улучшить судьбу родного народа. Мы должны воспитывать их так, чтобы сердца юношей исполнились гордостью за все прекрасное, чем богато наше отечество, чтобы сердца их были открыты гневу за каждую несправедливость, которых, увы, немало в нашем обширном отечестве.
Меня может отозвать отсюда только директор училищ Иркутской губернии — он назначил меня сюда. Вы не властны уволить меня, господин смотритель. Я ухожу. А вы можете продолжать свое судилище.
После ухода Владимира Яковлевича в смотрительской долго все молчали.
Когда узнаешь что-нибудь интересное, очень трудно удержаться и не сказать об этом друзьям. Но Доржи и Алеша вытерпели: ни один человек не узнал, что происходило в смотрительской.
…Рано утром приоткрылась дверь, в комнату юркнул Бимбажапов — без стука, без предупреждения. Подошел к столу и сказал, отчеканивая каждое слово:
— Не двигайтесь с места. Сейчас пожалует сам господин смотритель.
Голос у Бимбажапова сорвался — получилось смешно. Он повернулся к двери, открыл ее настежь. В комнату ворвался холодный утренний воздух, белый кудрявый пар.
— У вас воздух такой, что медведь задохнется.
Скоро пришел смотритель. Он молча остановился у стола. Бимбажапов с трепетом взглянул на него и замер.
— Ученики! Из смотрительской исчез резной бронзовый подсвечник с амуром. Случай возмутительный. Подозрение падает на всех вас. Откройте свои сундуки и ящики. Живо!
Мальчики покорно выдвинули из-под кроватей сундучки. Бимбажапов обошел их и ногами подровнял:
— Отомкните замки. Все сразу, быстро! А ты что медлишь? — закричал Бимбажапов на Шираба.
Бимбажапов, как большая лягушка, быстро двигался от одной кровати к другой. Он заглядывал в ранцы, перетряхивал белье… Особенно тщательно осматривал книги: читал названия, долго тряс каждую книжку.
Мальчики были удивлены: потерялась ведь не почтовая марка, не конфетная обертка, которую можно спрятать между страницами книги, а бронзовый подсвечник…
Смотритель не двигался с места, не дотрагивался до вещей, будто ребята больны холерой и он боится заразиться.
Бимбажапов рылся тщательно, с видимым удовольствием и умилением. Обыск прекратился лишь тогда, когда ушел смотритель. Бимбажапов встал, оглянулся, вытер подолом халата руки и прошипел со свистом:
— Мы вам всем покажем!
— Они не подсвечник искали, — со злостью сказал Алеша, как только Бимбажапов вышел. — Мы с Доржи знаем: они боятся Владимира Яковлевича… Он нас учит не так, как они хотят… Они думают, что он нам книжки неразрешенные давал. Вот что они искали, а не подсвечник.
Все думы Доржи — о молодом учителе. Пусть он не дает уроков в их классе, лишь бы остался в уездном училище. Лишь бы хоть изредка спрашивал: «Ну, Доржи, как успехи? Не шалишь ли слишком? Смотри у меня…» Зайти бы к нему, сказать, что ребята его любят… Доржи вспоминает все известные ему русские ласковые слова.
И вот на следующий день после уроков Доржи решился пойти к учителю. Он умылся, крепко затянул ремень, застегнулся на все пуговицы. Пошел он Один, даже Алеше не сказал.
— Нету здесь вашего Светлова, не живет больше. Я не стану держать неблагонадежного… — сердито встретил Доржи церковный староста.
Доржи разыскал новую квартиру Владимира Яковлевича. Учитель поселился у маляра на Таможенной улице, в покосившемся низеньком домике. Мальчик вошел, огляделся. Пахнет сыростью, скипидаром и лаком. Владимир Яковлевич разбирал на полу книги, складывал их на низкую кровать.
— A-а… Доржи?.. Садись, садись.
Доржи снял фуражку, поздоровался и сел на стул. Стул оказался на трех ножках, и Доржи едва не упал.
— Сюда садись, на кровать.
— Как ваше здоровье, Владимир Яковлевич?
— Очень хорошее. Отличное, Доржи.
Доржи смотрит на руки учителя. Какие они сильные, чистые… Такие руки могут сделать немало хорошего. Звонкая струна хура Борхонока, тяжелый молот кузнеца Холхоя, острый резец Эрдэмтэ-бабая, меткая кремневка отца — все, кажется, им под силу.
— Мне бы какую-нибудь книгу.
— Какую книгу, Доржи? Да ты сам ли надумал разыскать меня? Может, тебя кто-нибудь подослал! Не смотритель ли?
— Что вы, Владимир Яковлевич…
— Ну хорошо. Я знаю — ты честный и добрый мальчик.
— Нам сказали, что вы захворали. Все ребята забеспокоились, вот я и пришел навестить. Не принести ли какого лекарства? Может, позвать лекаря? Есть хороший лекарь, Мария Николаевна Орлова. Если я ее попрошу, она придет.
Учитель рассмеялся:
— Спасибо, Доржи. И я с Орловыми знаком. Ничего мне не нужно.
Владимир Яковлевич не желал, видно, говорить о том, что так интересовало Доржи. Мальчик не осмеливался сказать учителю, что он случайно подслушал разговор в смотрительской. Владимир Яковлевич, наверно, рассердился бы, ведь нехорошо подслушивать разговоры взрослых.
— Я рад, что вы, мальчики, мной интересуетесь, — сказал Владимир Яковлевич. — Но, дорогой Доржи, заниматься мне с вами не придется. Я должен уехать. Ты в школе об этом не рассказывай и не приходи больше, если худого мне не желаешь. И другим накажи. Ладно?
— Владимир Яковлевич… — Глаза у Доржи застилали слезы.
— Понял меня, Доржи?
Доржи молча кивнул.
Вот так и дядюшка Хэшэгтэ однажды ушел из жизни Доржи.
— Возьми книгу. На память. Это баллады Жуковского. Книга полезная.
— Владимир Яковлевич… Если будете проезжать через улус Ичетуй, зайдите к нам в юрту, пожалуйста. Мы живем недалеко от дороги. Мать будет рада вам. Она угостит вас саламатом.
— Спасибо, дорогой Доржи. Обязательно зайду.
Вернулся он от Владимира Яковлевича поздно. Мальчики проснулись. Доржи спросил Алешу:
— Проверка была?
— Была.
— Я спал?
— Ну да. Вон и сейчас еще под одеялом лежишь, — Алеша кивнул на койку. Там будто и в самом деле кто-то лежал, так ловко устроили.
Все засмеялись. Доржи быстро разделся и укрылся одеялом.
Открылась дверь, и в комнату вошел Петр Гаврилович Микушкин. Он прислонился к косяку двери, долго снимал фуражку, чему-то улыбался, а когда пошел к столу, уронил табуретку.
Мальчики ужаснулись — Петр Гаврилович был пьян. Как же это так, ведь они его никогда не видели таким… Что будет, если узнает смотритель?
Они не знали того, что случилось днем. Микушкина вызвал смотритель и сообщил ему то, чего Микушкин больше всего боялся.
Петр Гаврилович стоял посередине комнаты, пошатывался, озирался по сторонам, будто не понимая, куда он забрел. Тяжело сел за стол.
Мальчики с тревогой смотрели на учителя. Он все в том же ветхом военном мундире. Локти заштопаны. Лопатки торчат, как сложенные крылья.
— Доброго здоровья, ребятушки…
Микушкин погладил обвисшие усы, побарабанил пальцами по столу, вздохнул, заговорил упавшим голосом:
— Вот и нету больше учителя военной экзерциции Петра Гавриловича. Теперь есть ночной сторож чайного склада Микушкин.