Хорошо поет Жалма. Петь песни — как на быстрых конях скакать! Жалма всех обгоняет, никто за ней угнаться не может…
Доржи зевает, поворачивается с боку на бок и долго еще не спит, думает о песнях, о Жалме, о Балдане и о своей дальней дороге.
Все в улусе знают про любовь Жалмы и Балдана.
Они не встречаются по вечерам в условленном месте, не дают друг другу жарких клятв, не утешают себя несбыточными мечтами о будущем, как другие. И им хочется, конечно, пожить по-человечески — но куда пойдешь, где сыщется место теплее, хозяин ласковее? Воя сколько рассказов ходит в народе о богачах. Все они, видно, одинаковые…
Улусники оберегают любовь Жалмы и Балдана, желают им счастливой жизни. Стоит опечалиться чем-нибудь Жалме, женщины спешат успокоить ее: «Не горюй, дорогая, и для вас с Балданом настанут светлые дни. Все у вас будет — и свой очаг, и достаток. Ни у кого ведь нет таких сильных и умелых рук, как у Балдана».
Жалма не мечтает о богатстве. Лишь бы рядом был Балдан — неуклюжий, заботливый, молчаливый.
Жалма никому не завидует. «Своя юрта», «своя корова», «свой теленок» — эти слова звучат для нее странно, непривычно. Жалма слышит, как соседи говорят друг другу: «наша Пеструха», «наш конь». Понятные, простые слова. Но ни разу в жизни Жалма не смогла сказать их. Эти слова звучат как песня из чужого, неведомого мира.
Каждую осень Жалма вяжет для Балдана варежки и носки из овечьей шерсти. Она собирает шерсть по клочку у добрых соседок, снимает ее летучие хлопья с колючих кустов и в зарослях высокой крапивы. Кусты и колючки — лучшие ее друзья и помощники. Это они зелеными гребешками прочесывают овец, собирают для Жалмы шерсть. Чем больше думает Жалма о Балдане, тем теплее и мягче получаются варежки и носки. Балдан не благодарит Жалму громкими словами. Но она заглядывает ему в глаза и видит в них любовь и нежность. Это для Жалмы дороже весеннего солнца. Только ей, только Жалме дарит Балдан такую щедрую ласку…
А когда делает Жалма тяжелую, непосильную работу, Балдан подойдет и тихо скажет:
— Не поднимай тяжелые кадушки. Надорвешься. — И поднимет сам.
Угрюмо поглядит на уставшую Жалму и проворчит;
— Отдохни. Я за тебя сделаю.
Так жили они до последних дней…
К Мархансаевым зашла Янжима. Она о чем-то долго говорила с хозяйкой. После этого Сумбат и Мархансай стали для Жалмы страшнее волков, злее бешеных собак. «Может, Янжима меня оговорила? — терялась в догадках Жалма. — Она ведь меня за песни не любит».
Как-то Сумбат сказала Жалме:
— Сходи к Янжиме, принеси зеленых ниток для вышивки.
Жалма побежала. Тыкши Данзанова не было дома. Янжима сидела во дворе на большом ярком ковре, напевала песню, чистила золой свои браслеты и броши.
— Сумбат-абагай прислала меня за зелеными нитками, — проговорила Жалма.
— В летнике стоит красный сундучок. Принеси-ка его сюда! — не поднимая головы, распорядилась Янжима.
Жалма принесла.
Янжима открыла сундучок, и Жалма замерла, как когда-то замер от восхищения Эрдэмтэ перед коробкой с красками, которую открыл перед ним Жарбай. Жалма не думала, что может быть такое богатство. В сундучке лежали нитки всех цветов… Там хранились оттенки всех закатов и восходов, которые она видела в своей жизни, цвета всех радуг, которыми она когда-нибудь любовалась. Как Эрдэмтэ мечтал когда-то рисовать, так Жалме захотелось вышивать чудесные узоры этими красивыми нитками. Но вышивать она не умеет. Нет, не потому, что она бестолковая, неспособная. Просто ее учили другому. Ее учили, как сберечь ягненка, рожденного в степи, учили выдаивать молоко до последней капли, обрабатывать шкуры чужих овец и коров…
Жалма принесла нитки хозяйке, а вечером к Мархансаевым прибежала Янжима. Задыхаясь, брызжа слюной, кричала, что Жалма украла у нее коралловые четки с позолоченными украшениями..
Если бы Янжима сказала, что у них исчез кусок хлеба, люди бы не удивились: батраки у Мархансая живут впроголодь. Но зачем Жалме коралловые четки? У нее унтов нет, через рваный халат тело видно… Не нужны ей дорогие украшения. Даже Сумбат пожала плечами:
— Я не замечала за нею такого… Хорошо ли ты искала, Янжима?
— Руки мне отрубите, если я взяла, — растерянно озираясь, прошептала Жалма.
Янжима слышать ничего не хотела.
— Отдай четки, воровка! Ты, ты украла! В юрту тебя пускать нельзя. Из улуса камнями выгнать надо, как чумную собаку. Да недолго осталось паршивой овце стадо портить: скоро Ганижаб увезет тебя, следа не останется, имя твое забудется…
Балдан сидел неподалеку на бревне, обхватив голову большими руками. Слова Янжимы больно ранили его сердце. Когда же Жалма заплакала, Балдан вскочил с места и вдруг страшно, угрожающе закричал. Янжима замолкла и поспешно ушла. Разговоры затихли. Жалма перестала плакать.
Никто не поверил грязной лжи Янжимы. Всем обидно за Жалму. Только Мархансай потребовал:
— Отдай, дура, если взяла. А то плохо будет.
Четки Янжимы нашлись у Гомбо Цоктоева. Несколько дней назад он выиграл их в карты у Тыкши. Четки для Цоктоева — не богатство, а так, баловство. «Пусть Янжима побегает за мной, попросит, чтобы я отдал ей», — ухмылялся про себя Цоктоев.
Узнав, что четки нашлись, улусники еще больше возмутились гнусностью Янжимы. Многие с облегчением вздохнули: с Жалмы снималось тяжкое подозрение.
Но не забыть Жалме незаслуженную обиду. Она ноет в сердце, точно кровоточащая рана.
Скоро к Мархансаевым приехал Ганижаб. С ним — здоровый парень с такими же, как у Гомбо Цоктоева, вороватыми глазами. Жалма сразу насторожилась: ей вспомнилась угроза Янжимы.
Жалма несла в юрту деревянную тарелку с мясом, но услышала скрипучий голос Ганижаба и остановилась.
— Когда ее мать умирала, просила, чтобы я позаботился о Жалме, — говорил Ганижаб.
Его перебила Сумбат:
— Не знаю, не знаю, как мы без нее будем… Сна незаменимая работница. Все делает: скот пасет, сено косит, пищу готовит, одежду шьет. Видели бы, какими узорами унты вышивает — лучшие мастерицы завидуют.
У Жалмы сердце, кажется, остановилось, глаза перестали видеть. «Зачем она меня так расхваливает? — думала девушка. — Наверно, чтобы дороже продать».
— Она у нас добрая, послушная, — снова заговорила Сумбат, но Мархансай грубо оборвал жену:
— Знай свое бабье место, не лезь в мужские разговоры… Не слушайте ее, Ганижаб-бабай. — И, помолчав, укоризненно загнусавил — Что же вы не вспомнили о девчонке, когда она была маленькой? А теперь, когда выросла, стала красавицей, работницей, просите, чтобы мы отдали ее вам… А? Недавно приезжал ашабагадский зайсан, сватал ее за своего сына. Да тот не понравился Жалме. Ну, мы неволить ее не стали… Так и уехал зайсан ни с чем… А вы говорите — отдайте Жалму…
Жалма слушала беззастенчивое вранье Мархансая, и по лицу бежали горячие слезы.
Мархансай неторопливо продолжал:
— Нет, нет… И не думайте, Ганижаб-бабай. Не уступлю. Что я, пять дойных коров не видал, что ли? Восемь дайте.
Ганижаб сказал:
— Пусть будет восемь. Я не жадный.
Мархансай помолчал, а потом со вздохом проговорил:
— Коров за Жалму пригоните осенью, чтобы в улусе не стали болтать, будто мы ее продали.
Сумбат не выдержала, опять заговорила:
— Такая у нас судьба… Все сирые, все голодные и холодные у нас находят приют. Гунгар, Дулсан, Жалма эта… Шантагархан сколько лет околачивался, глухой черт. Как мы о нем заботились!.. Одели, денег дали. Благодарил бедняга, уходить не хотел…
— Ладно, не болтай лишнего, — заворчал на жену Мархансай.
— У вас вроде сиротского приюта, какие в городах бывают, — заскрипел Ганижаб. — И у меня то же самое… Трудно с ними приходится, понимаю. Я готов помочь вам, Мархансай-ахайхан… Могу освободить от лишних ртов, приютить у себя и Балдана… У вас одним сиротой меньше будет.
— Нет уж, спасибо. Мы Жалму отдаем не из-за восьми коров, а чтобы с Балданом ее разлучить. Вскружила ему глупую голову. Того и гляди лишимся из-за нее такого работника.
— Ха-ха! Значит, я спасаю вам Балдана! Не я вам, а вы мне должны за это восемь коров! Ну да ладно. Увезу Жалму, отдам ее замуж, некому будет вашему Балдану голову кружить.
— Зачем отдавать замуж? Девка хоть куда. Сами можете приголубить, года у вас хоть и большие, а кровь-то не остыла, наверно? — пропела Сумбат. — Только…
Жалма уронила тарелку с мясом. Подбежавшая собачонка схватила кусок. Жалма кое-как собрала остатки, не отряхнув от песка. «Вы хуже собак. И после них сожрете».
— Что — только? — спросил Мархансай.
— А ежели она не захочет уходить от нас?
— Не захочет?.. Кто ее спрашивать станет? Прикажу — побежит, — рассердился Мархансай.
— Так уж и побежит, — усомнился Ганижаб и подзадорил Мархансая:, — Люди говорят, что вы не умеете держать в руках своих голодранцев… Они у вас своевольничают: что хотят, то и делают.
— Ну уж, у меня не посвоевольничаешь! — голос Мархансая впервые зазвучал искренне. — Арсы не дам — с голоду подохнут. Среди зимы овчины с плеч сдеру — как клопы, замерзнут. Я их вот так, вот так…
— Ха-ха-ха! — задребезжал Ганижаб.
Жалма догадалась, что хозяин и Ганижаб пьяны.
Снова заговорила Сумбат.
— Жалма у нас молодец. А как она меня любит! Матерью называет… Мы ей шелковый халат собираемся шить.
Жалма услышала эти слова и грустно усмехнулась: «Счастливая я, однако. Красавица, мастерица вышивать унты, зайсаны сватать меня приезжают, Сумбат мне родную мать заменяет. Завидуйте, девушки всех степей и долин!»
— Ну, по рукам! Когда заберете девку?
— Да хоть сейчас.
— Только без шума.
— Ничего. Здесь бы обошлось тихо. А у меня может и пошуметь, не велика беда.
— Иди, Сумбат, посмотри, где она? Что-то долго мясо не несет…
Жалма вошла в юрту. Ноги ее не слушались, из рук ушла вся сила. В глазах мутилось. Она снова уронила тарелку.
Мархансай замахнулся по привычке, но удержался, погладил свою голову.