— Где же мы найдем твоего учителя? — уже который раз спрашивает Гытыла Доржи.
— Выйдем за ворота. Может, там встретим.
Они проходят через большие красивые ворота. Над ними — золотое колесо, по обеим сторонам колеса — золотые лоси.
— Подожди здесь, Доржи. Я сейчас вернусь, схожу к отцу.
— Постой! Я же его не узнаю! — кричит Доржи.
— Как увидишь, сразу узнаешь! — весело откликается Гытыл и исчезает в толпе.
ВСТРЕЧИ
Доржи заметил неподалеку невысокого русского человека. Рядом с ним молодая красивая женщина в светлом платье с кружевами. За руки они ведут кудрявую белоголовую девочку. Лицо мужчины показалось знакомым. «Где я видел его?» Мужчина взял у женщины маленькую фарфоровую фляжку, проговорил:
— Ты посиди с дочкой в тени, я принесу какого-нибудь питья.
Доржи решает, что это он, Бестужев. Если побежать за Гытылом, можно упустить Николая Александровича, «Нет уж, пусть Гытыл нас ищет!» Мальчик несмело идет за русским. Как подойти, с чего начать разговор?
На поляне, где утром была лишь трава, теперь возник маленький городок — белеют палатки, торгуют китайцы. Те, у кого нет палаток, устроили парусиновые навесы.
Русский, с которого Доржи не спускает глаз, останавливается у палатки, покупает квасу, потом просит свесить еще фунт пряников.
«Где я мог его видеть?» — силится вспомнить мальчик.
На одной тарелке весов лежит гиря, на другой кучка пряников. Китаец ломает пряник, а тарелки весов качаются, не могут остановиться… Ну да! Это было в первый день, когда он отправился посмотреть Кяхту. Грузчики подшутили над ним, подсадили на тарелку базарных весов и раскачивали, как ребенка в люльке. Тогда пришел этот человек и выручил Доржи из беды. Неужели это был Бестужев?
Мальчик набирается смелости и решает подойти, но не успевает и шагнуть, как к тому подходит какой-то мужчина, с силой трясет ему руку. Доржи слышит радостные возгласы:
— Николай!
— Сережа! Когда?
— Вчера. Заходил к бабушке, а вас нет. Оказывается, в дацан поехали. Ну и я за вами. Как живете?
— Видишь: живем, пряники жуем.
Они смеются.
— Ну, Сережа, милый, расскажи, что нового в Петербурге. Чем он живет и дышит?
— Молодой критик Белинский! Все говорят о нем, о его «Литературных мечтаниях», что печатались в «Молве».
— Постой, постой… В «Молве»? Когда же?
— Во многих номерах — с сентября, почитай, до конца года.
— Тогда-то мне и не приносили «Молву». Уж я бранил почту… А после узнал, что и другие подписчики не получили.
— В этом, наверно, не почта, а другое ведомство виновато. После об этом. Как он о Пушкине сказал! Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностью, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем. А Фаддею Булгарину как досталось и всей его братии! Впрочем, почитаешь сам, я привез полный комплект «Молвы» за прошлый год.
— Чудесно! Спасибо, дорогой, почитаем.
— Конечно! Я всем дам читать. Наш-то с ума сойдет, закричит: «Да это же крамола!» А мы и в Кяхту пошлем, пусть Орловы своему Уфтюжанинову покажут. Тот сразу министру жалобу настрочит!
— Еще какие новости?
— Потом, потом все расскажу. Пока пойдем смотреть нам.
Доржи оглянулся: нет Гытыла. Сердце у Доржи стучало так, что, кажется, окружающие слышат, — вот он, Бестужев! Гытыл говорил, что он в кандалах, с ним солдат ходит… А этот как все другие — ни кандалов, ни солдата. Теперь кандалы с него сняли, наверно… Он добрый, начальники и отпустили его на время. В его честность поверили, в доброту. Мальчик подошел красный от смущения.
— Мы с Гытылом искали вас, хотели поговорить… Мы едем учиться в Казань. Вернемся писарями или переводчиками… Вы — Николай Александрович?
Оба с интересом посмотрели на краснощекого мальчика-бурята, чисто говорящего по-русски.
— Да, я Николай Александрович. А как тебя зовут?
— Я Доржи… Банзаров. Доржи, сын Банзара.
— О чем же ты хотел поговорить, Доржи?
— Я сам… нет… я хотел сказать, что знаю вас, Николай Александрович. Вы меня из беды выручили… В Кяхте, на рынке. С весов спустили, когда грузчики надо мной подсмеялись. Я тогда убежал…
Николай Александрович улыбнулся.
— Что-то вспоминаю. Ты там, кажется, под крышей ревел? Так, говоришь, в Казань собираешься?
— Я не один, нас пятеро.
— Казань — это моя родина… Счастливо лететь вам, первые ласточки. Вашему народу очень нужны ученые, грамотные, сильные люди. Нужно бы послать не пять мальчиков, а по меньшей мере пятьдесят. Для всех нашлось бы потом дело. Среди русских есть ученые, а у вас их, можно сказать, совсем нет.
Николай Александрович задумался, и не поймешь, к кому он обращает свои слова — к Доржи ли, к другу ли, приехавшему из Петербурга… или, может быть, размышляет вслух?
— И у русских учатся далеко не все. Дети богатых и знатных… А какой из них толк? Паркетные шаркуны или солдафоны… Есть, правда, и другие… Они стремятся нести просвещение в народ, не за страх, а за совесть служат отечеству. Но таких еще очень мало, и трудно им…
Доржи вспомнил Владимира Яковлевича: «Он тоже не за страх, а за совесть служит отечеству».
— Народ помянет их добрым словом, — негромко продолжал Николай Александрович. Он помолчал, улыбнулся и с большой убежденностью произнес: — Я верю, придет когда-нибудь более счастливое время. Взойдет солнце и для народа… — Потом взглянул на Доржи, положил ему на плечо руку. — Согреет и твой многострадальный бурятский народ…
Николай Александрович повернулся к своему другу.
— Всякий раз, когда я думаю об этом, Сергей. Мои мысли невольно устремляются к Александру Пушкину…
Он не договорил: рядом остановились два мальчика в нарядных халатах. На груди у одного поблескивала большая старинная монета: будто он уже важный нойон и пожалован царской наградой. Второй держал в руке железную клеточку — мышеловку. В ней билась испуганная пеночка.
— Где вы ее поймали? — спросил Николай Александрович.
Мальчики переглянулись — видать, по-русски не понимают. Доржи перевел им вопрос.
— Утром поймали, она в амбар залетела… Ничего не ест… Даже конфет не хочет.
— Скажи им, что она не привыкла жить в клетке, в плену. Пусть продадут ее мне.
— Они спрашивают, сколько монет вы им дадите, — перевел Доржи.
Николай Александрович отдал всю медную мелочь, какая нашлась в кармане. Взял мышеловку и открыл дверцу. Пеночка сначала прижалась в угол, потом легко подпрыгнула, пропела удивленным тоненьким голоском «тень-тень-тень-тень» и выпорхнула из клетки. Она полетела не прямо, а зигзагами, как бы прыгая по воздуху от охватившей ее радости. Все громче и радостнее звучала ее песенка: «тень-тень-тень».
Когда птичка поднялась высоко, превратилась в едва заметную золотую звездочку. Николай Александрович обернулся к приятелю:
Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать.
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Сергей улыбнулся и сказал Николаю Александровичу:
— Стихотворение прекрасное, а вот утешение… Утешение маленькое. О большем же мы пока можем только мечтать…
Так же вот, вспомнил Доржи, и Алеша Аносов выпускал на волю птиц. И стихи эти же самые говорил. Он ведь любит ловить птиц. Поймает, погладит, потомит немного в неволе и откроет клетку. Птица выпорхнет, зальется звонко от буйной радости и полетит в степь сзывать своих подружек. Алеша смотрит ей вслед и тоже радуется.
Подошло несколько бурят и русских, знакомых Николая Александровича. В это время раздались унылые звуки ухэр бурэ и бишхура, загремели сан и хэнгэрэг[50]. Но Доржи не слышал дацанской музыки: в его ушах звучало имя Белинского, о котором столько толков в Петербурге. Почему он не слышал о нем раньше? Если бы в школе остался Владимир Яковлевич, он рассказал бы, конечно… Тогда Доржи понял бы все, что говорил о Белинском друг Николая Александровича, и вообще весь их разговор. Когда Доржи станет писарем, он прочтет каждую строчку, которую напишет далекий Белинский…
Николай Александрович взглянул на взволнованное лицо мальчика и сказал приветливо:
— Закончишь в Казани гимназию — постарайся, Доржи, обязательно постарайся поступить в университет. Ректором там Николай Иванович Лобачевский — большой ученый, хороший человек. В Казани много мыслящих людей.
— Николай Александрович, приезжайте к нам на Гусиное озеро, ведь вы у нас еще не были, — пригласил один из подошедших бурят.
— Нет, лучше к нам в Ехэ Хункере… у меня брат женится, бурятскую свадьбу увидите…
— К нам в Боргой обещались…
— Приеду, ко всем приеду. Спасибо…
Жарко пекло солнце. От земли поднимались влажные волны испарений. Доржи смотрел на Николая Александровича счастливыми глазами.
— Я всем в улусе расскажу, что виделся с вами. У нас знают и любят вас. Ухинхэн часто вспоминает вас. Мне будут завидовать. Наверно, даже не поверят, что я разговаривал с Бестужевым.
— С Бестужевым? — он Добродушно улыбнулся и потом уже серьезно сказал: — Какой же я Бестужев! Я Андреев! Разве разрешили бы Бестужеву приехать сюда? Он ведь не на воле живет.
Доржи, оказывается, обманулся: имена, отчества одинаковые, видом вроде похожи… Доржи подвело воображение. Но ничего, он увидит когда-нибудь и другого Николая Александровича! И с Владимиром Яковлевичем встретится, и со. Степаном Тимофеевичем. И Сашу, и тетю Алену, и Марию Николаевну увидит, все они тоже очень хорошие, настоящие друзья бурятам. Оказывается, много русских людей думают одинаково с Николаем Бестужевым. У них разные имена, но одно большое, доброе сердце.
Николай Александрович начал прощаться:
— Давайте расходиться, как бы в полицию не заявили, что мы здесь сходки устраиваем. Да и мои богомольцы ищут меня, наверно.
Только успел он проговорить это, как откуда-то появились два урядника. Оба низкие, пузатые, румяные, с черными усами. Остановились. Руки за спиной, подозрительно поглядывают…