й своей тяжкой жизни. Как облегчить им жизнь? «Все мы обязаны думать об этом — я, муж, все наши друзья».
Ухинхэн говорил спокойно, хитровато улыбался. У прищуренных глаз собрались мелкие морщинки.
— Мы с девочкой осенью опять приедем, — сказала задумчиво Мария Николаевна.
— Приезжайте, приезжайте, будем рады, — сказал Ухинхэн. — А сейчас пойдемте к нам чай пить.
— Пойдемте, — повторила Дарима.
— Ну что ж. От приглашения и от угощения не отказываются.
— Идите, идите, — кивнула Тобшой. — Только Сэсэгхэн оставьте. Пусть со мною побудет.
«Надо, чтобы тетя Мария и к нам в гости пришла», — подумал Доржи и побежал домой.
Сэсэгхэн хотелось побегать, поиграть, но бабушка не отпускала ее от себя. Тобшой не верилось, что внучка такая стала. Ничто не ускользало от ее всевидящих пальцев: головка у Сэсэгхэн гладкая, причесанная, в косичках ленты. Старушка потрогала, из какого материала сшито платьице… Она провела руками по плечам, по спине внучки: хорошо сшито. Теперь она знала даже, сколько на нем пуговиц, какие на ногах у Сэсэгхэн русские унтики. Но прочные ли они? Пощупала как следует, решила, что легкие и прочные. Сверху на них дырочки, чтобы ножкам летом не жарко было. Видать, все у русских с умом делается.
Тобшой ощупывала внучку — не худенькая ли, вспоминала, как тогда ее рубашонки с каждым днем становились все просторнее.
Она взяла девочку на руки.
— У, какая тяжелая стала! Скоро я тебя не смогу поднять.
Тобшой прислушивалась, что говорят соседи о ее внучке. А те хвалили девочку: «Красивая стала Сэсэгхэн, щечки румяные. Увидела бы Аюухан, порадовалась бы».
Значит, напрасно Тобшой не спала ночей, беспокоилась о внучке.
Утром Доржи и Бадма встали пораньше, принялись молоть муку для саламата. Мать мокрым веником вымела земляной пол, до блеска начистила посуду, постлала чистые войлоки.
Отец наточил ножи, чтобы крошить мясо для боз. Ребята побежали собирать по склонам гор дикий лук. «Жил бы в улусе Степан Тимофеевич, тетя Алена нарвала бы луку в своем огороде», — подумал Доржи.
Когда все было готово, отец пошел за Марией Николаевной.
«Почему их так долго нет? — Доржи забеспокоился. — А вдруг она не придет? Мальчики ведь говорили, что она не войдет в юрту пятидесятника». На смену этим мыслям приходят другие: Тетя Мария всегда его хорошо встречает… Письмо обещала. Нет, она обязательно придет!
Вот идут, идут! Где же Аламжи, Эрдэни и Даржай? Когда нужно, их нет. Доржи сказал бы им: «Смотрите, тетя Мария в гостях у нас! Прикусите свои болтливые языки!»
Мария Николаевна вошла в юрту, подала руку Цоли, Бадме и Харагшану. Доржи потихоньку вызвал во двор Бадму и чуть не плача попросил:
— Разыщи Аламжи, Эрдэни и Даржая… Очень нужно…
Мать поставила перед дорогой гостьей самое лакомое угощение: белые пузатые бозы, горячие и сочные лепешки с маслом, сметану, саламат… В юрту, зашел Мунко-бабай с внуком Гулгэиом. Гулгэн еще плохо ходит, не говорит. Цоли налила всем по чашке араки.
— Очень вкусно, — похвалила Мария бозы.
— Я рад, что в Казани живет ваша сестра. Моему сыну повезло. А то город незнакомый, далеко от нас… — проговорил Банзар.
— Все будет хорошо, — успокаивающе сказала Мария Николаевна. — Доржи вернется ученым…
Они долго говорила о сестре, рассказывала о городе, о театре, гимназии, университете, о Волге.
Волга уже видится Доржи — широкая-широкая. До другого берега глаз не хватает, из пушки пали, на том берегу не услышат. Так и ходят по реке волны, словно кто-то трясет серебристый шелк. А по волнам медленно плывет много тяжелых, связанных вместе бревен. На них стоит с длинной палкой в руках Степан Тимофеевич в засученных до колен штанах, лицо у него мокрое от пота. Рядом сидит Саша с удочкой. Он такой же желтоголовый, веснушчатый. Не знают они, что Доржи на их родину едет…
Мария Николаевна собралась уходить, когда Бадма привел мальчиков.
— Видали? — с гордостью спросил их. Доржи.
Мальчики виновато молчали.
Вот уже новая заря, новый день. Красиво ранним утром в улусе. Над юртами вьются дымки. И над кузницей Холхоя, что рядом с юртой Мунко-бабая — светло-сизый бойкий дымок. Слышится звонкий стук молота.
Под кузню Холхой приспособил просторный летник. Вместо окон вверху стен — продолговатые отверстия. Дверь открыта. От дыма или от синей железной пыли воздух в кузнице голубоватый. На земляном полу — золотистые ленты солнечных лучей.
Самый тяжелый молот, которым работал Степан Тимофеевич, лежит сиротливо в углу.
Холхой поворачивал на углях острый кусок железа, будто мясо жарил. Другой рукой легко и быстро давил на ручку меха. Мех, как свирепый дракон с длинным журавлиным клювом, дул и дул на красные угли. Чем жарче пылал горн, тем злее становился мех — хрипел, задыхался. Холхой отпустил ручку. Мех стал дышать все слабее и реже… Вот и последний вздох умирающего дракона…
Холхой торопливо бил по раскаленному куску железа. Белые искры летели во. все стороны. Они казались длинными огненными стрелами.
Железо было совсем белым, потом стало краснеть, будто стыдилось, что человек может его согнуть, как захочет. Холхой снова накалил его. Доржи догадался: Холхой делает сошник. Вскоре готовый сошник зашипел в корыте с водой. Над корытом поднялись белые клубы пара. Холхой вытер пот и обернулся.
— А, это ты, Доржи… а я думал — Затагархан пришел. Он часто бывает у меня — смотрит, помогает… Не только плотником, кузнецом станет. Молодец парень.
Лицо у Холхоя темное. Будто даже немного злое. Может, это от огня? Зубы так крепко, так тесно сидят, что между ними никакая неправда не просочится. Как смеялся Холхой, когда у Доржи выпали передние зубы! «Э, Доржи, ты теперь вовсе старичок. Покупай у меня — каждый зуб жирного барана стоит. Если другие не вырастут, я тебе из железа вот такие большие зубы сделаю». Доржи очень боялся, что не вырастут и Холхой в самом деле откует ему железные.
— Это вы для себя сделали? — Доржи показал на сошник.
— Нет, для Эрдэмтэ. Он давно просил: пуд овса из русской деревни привез, хочет посеять. Поздно уже, но зеленка будет… Сам-то он никогда не ковырялся в земле. Дагдай обещал показать ему.
Доржи подумал: «Как интересно! Степан Тимофеевич учил Дагдая, а теперь сам Дагдай учит».
Холхой вытащил из корыта остывший сошник, осмотрел его и отнес в угол.
— Значит, скоро уезжаешь?
— Да, скоро.
— Ну что ж, счастливо съезди и вернись. Дело хорошее. Мы все за тебя радуемся. Нам не пришлось учиться… Я вот даже свое имя по-русски написать не умею. Если бы понимал, как оно пишется, из толстого железа скрутил бы буквы.
Холхой закурил трубку, сказал задумчиво:
— Я думал, может, ты мне покажешь…
— Конечно, покажу. Это не трудно.
— Ты же скоро уедешь.
— Весь букварь изучать долго, конечно. А научиться имя написать можно быстро. Всего шесть букв.
Доржи присел и нацарапал гвоздем на твердом земляном полу первую букву имени соседа. Ученик с седеющими висками и маленький учитель — черноглазый, краснощекий, — склонились, будто зернышко на полу ищут.
Холхой был удивлен. Оказывается, его имя и в самом деле всего из шести букв. Да и буквы-то легкие. Вот косой крестик — это буква «Х». С нее и начинается имя. Просто, и запоминается легко. Следующая буква тоже нехитрая — кружочек. Такие кружочки Холхой не только гвоздем чертить, но и из железа гнуть может… Потом идет клинышек острием вверх — «л». Вот уже набралось три буквы: «Хол»… Дальше опять косой крестик, опять кружочек…
Холхой радовался, что это так просто… А Доржи, как настоящий учитель, требовал, чтобы буквы были ровные, красивые.
— Не забудете, как пишется ваше имя?
Холхой неуверенно ответил:
— Кто его знает… Может случиться.
— Были бы у вас бумага да чернила, я написал бы вам.
— Зачем бумага, зачем чернила…
Холхой поднялся, нажал ручку меха, накалил острый железный стержень, потом взглянул на буквы своего имени и на толстом бревне стены глубоко выжег пылающим острием косой крест, кружочек….
Доржи тоже надел кожаную рукавицу, взял раскаленный стержень. Громко повторяя каждую букву, он выжег рядом с именем кузнеца его фамилию, год, месяц, число. Этот день им обоим останется навсегда памятным: кузнец Холхой впервые вывел по-русски свое доброе имя, а Доржи впервые в своей жизни показал взрослому соседу русские буквы.
Только на улице Доржи почувствовал, как жарко в кузнице. Из юрты Мунко-бабая вышла жена Сундая, Ади.
— Доржи, не видел Гулгэна?
За Доржи ответил Холхой. Он стоял в дверях кузницы.
— Шагдыр и Даржай его с собой увели… Посмотри-ка, Ади, какой дорогой гость к вам идет. Связались вы с его коровой… Все наперед знал Степан, будто сам у этого толстоногого когда-то корову брал.
Мархансай еще издали прогнусавил:
— Сундай дома? Пусть выйдет. Ну как, Ади, Буренка доится?
— Да так… лучше, чем совсем без коровы…
— Ничего, ничего. Не горюй. Она потом станет больше молока давать.
Мархансай обернулся к подошедшему Сундаю:
— Я хочу огородить новые покосы и тээлъники. Нужны хорошие жерди — длинные, ровные, чистые… Чтобы я свою жердь за версту мог признать, если кто украсть вздумает. На твою долю вышло заготовить триста штук.
Сундай почесал затылок и робко проговорил:
— Мархансай-бабай, может, пока двести, а сто осенью?
— Вот какой ты… Когда коровенка понадобилась, к кому пришел?
Сундай молчал.
Мархансай по/вернулся к нему спиной.
— Чтобы к началу сенокоса сделал триста жердей!
Когда Мархансай был уже далеко, Холхой угрюмо проговорил:
— Теперь к Эрдэмтэ пошел. Пока не обойдет всех, кто коров у него взял, домой не вернется.
Доржи представил себе: Мархансай заходит в юрту Эрдэмтэ, спрашивает маленького Бато: «Ну, Бато, мама молочка дает?» — «Дает немного», — сквозь слезы проговорит мальчик. «Ну и хорошо, что дает. Слава богу».
Потом Мархансай обратится к Эрдэмтэ-бабаю