Он, однако, не подчинился, и потому они перешли от предостерегающих слов к делу. Между ними назревал скандал, но тут произошло следующее.
Повернувшись к Тамблти, я вскрикнул, увидев, как из-под его капюшона стекает, причем обильно, так что его шея и ворот быстро темнели, густая, похожая на патоку жидкость. Я подумал, что он не сдержал рвоты, причем с рвотой поднялась черная желчь, хотя было непонятно, как он мог извергнуть ее, пребывая в своей онемелой неподвижности. Возможно, я даже потянулся бы к нему, но тут…
Констанция вскрикнула одновременно со мной, ибо выкрашенный в красный цвет холст ложной двери разорвался и в храм проникло серное зловоние, столь сильное, что рвота началась и у других адептов. Все это время провисшие над нами шелка извивались, и казалось, что они неминуемо прорвутся, поэтому Констанция и остальные прикрыли свои головы руками. Премонстратор призывал к порядку и повиновению, но обряд все равно обратился в хаос, в сущий Пандемониум. Смрад был столь ужасающим, что адептам оставалось либо бежать из храма, либо попадать на пол. То, что я остался на месте, наверно, объяснялось лишь путаницей моих ощущений: то я видел запах в оттенках красного, то слышал вид разорванного холста как звон кимвалов. И в то время как остальные адепты бежали из храма через пронаос на улицу и прочь, я остался и стал свидетелем самого худшего.
Упавший Иерофант и Владетели храма (кроме нас пятерых и Тамблти, в помещении никого не осталось) воззрились на американца, застывшего, словно изваяние, в коленопреклоненной позе. От него исходило равномерное бормотание (неужели так преобразился голос Сета?) и извергался тот адский поток жидкости, которая, как теперь до меня дошло, и являлась источником фиалковой вони, накладывавшейся на серный смрад, истекавший из ложной двери. Только шелка над головой, к счастью, больше не прогибались и куда-то исчезли шевелившиеся по ту сторону тени. Да и та уже не была открыта, как казалось раньше. Мы, все пятеро, воззрились на американца, но именно мне, не знаю уж почему, пришло в голову потянуться и сорвать с него капюшон, чтобы открыть…
О, это был настоящий лик ада, восставшего ада!
Все его волосы, включая растительность на лице, заметно порыжели, даже покраснели. Макушка стала липкой от пота, кожа на скулах натянулась, как барабан, глаза закатились, челюсть отвисла, так что рот широко распахнулся, давая выход ужасному извержению, демонстрируя зев и распухший язык, на котором… Где найти слова, подходящие для описания невероятного?
На языке Тамблти, на его усах, подбородке, горле шевелились, ярко светясь среди черной блевотины, семь маленьких скорпионов, тех самых, которых, согласно преданию, получила Исида от Секвет для защиты младенца Гора от Сета. Но сейчас повелевал ими именно он, Сет, произнося их имена устами американца, который, оставаясь неподвижным, если не считать дрожащих век, возглашал нараспев снова и снова:
— Тефен, Бефен, Местет, Местетеф, Петет, Фетет, Матет…
Казалось, остальные восприняли эти имена как тарабарщину, если вообще их услышали. Биллиам, именно он, наклонился и коснулся плеча Тамблти, как поступил бы человек, желающий разбудить спящего. Черные зрачки Тамблти стремительно вернулись на место, кожа на левой щеке лопнула, из трещины стала сочиться черная жидкость, и скорпионы устремились к ней, словно желая напиться. Фрэнсис Тамблти застыл в коленопреклоненной позе, преображенный до неузнаваемости. По белоснежной коже растекалась черная жижа, на фоне которой поблескивали белые скорпионы, а волосы приобрели огненно-рыжий оттенок.[138]
Йейтс отпрянул от Тамблти, но Император потянулся, чтобы вытереть лицо человеку, пораженному припадком.
— Осторожно, — предупредил я. — Они жалят.
Мой капюшон был теперь откинут, а с ним отпали и все притязания на анонимность, ибо Император обратился ко мне по имени:
— Что вы имеете в виду, мистер Стокер? Что значит «жалят»? Этого человека стошнило, и прежде всего ему нужно умыться. Правда ведь, бедолага?
С этими словами он погладил Тамблти по плечу, и тот повернулся ко мне.
Мог ли я отвернуться? И я увидел, как семь скорпионов исчезли во рту Тамблти, растянувшемся в улыбке, и в шраме на его щеке. Я услышал, словно многократное эхо, как он повторяет их имена. Неужели остальные вообще ничего не слышали? Неужели я один видел этих скорпионов, слышал, как демон отзывает их?
И тогда я решился спросить:
— Разве вы не видите…
Тамблти перебил меня, произнеся своим вкрадчивым тоном: «Сто-кер». Он улыбался, он ухмылялся, когда снова по слогам проговорил мое имя: «Сто-кер», а потом шикнул на меня, как на ребенка.
— Видите, — сказал Император, услышав что-то совершенно другое, — он хочет всего лишь, чтобы вы протянули ему руку помощи… Вы ведь, конечно, сделаете это, мистер Стокер?
В этом не было необходимости, ибо Тамблти, поднявшись, уже сам схватился за мою руку, в то время как Владетели храма — я просто ушам своим не поверил — попросили у него прощения. Извинились перед ним! Может быть, они слишком быстро исполнили весьма замысловатый обряд… и в храме было сегодня очень уж жарко… и, наверно, ордену не следовало в этот день собираться? Но неужели они не видели того, что видел я? Где была Констанция? Где были остальные адепты? Конечно, они могли бы подтвердить все то, что я видел. Но нет, они не сделают этого.
Констанция заболела и слегла на Тайт-стрит. Биллиам только злится, и ответа на вопрос: «Что вы видели в прошлую пятницу?» — от него не дождаться, Флоренс Фарр вообще отрицает, что там присутствовала. Пек вернулся в Эдинбург, откуда я, пока безрезультатно, ожидаю его ответа на две мои телеграммы. Похоже, что я один из всех адептов не нырнул головой вниз, в Лету![139] Чудеса, да и только. Я мог бы усомниться в себе, в своем здравомыслии, если бы не боялся ответа. Вместо этого я буду придерживаться фактов, какими бы странными они ни казались, и собирать их, насколько смогу, побольше, и тут не обойтись без К-Е-Й-Н-А. Я отправлюсь к Кейну. Я вытрясу из него правду о Тамблти. Я узнаю историю этого человека от Кейна во что бы то ни стало, ибо от самого Тамблти мне этого не добиться. В этом я очень скоро убедился.
Мне надо было быстро покинуть храм, но я понял, что мне не позволят уйти без Тамблти. Очевидно, он ранее говорил обо мне с Властвующими и наверняка воспользовался моим именем, чтобы обманом проникнуть в орден, и поэтому теперь все считали, что я несу ответственность за больного американца. Пусть так. Я выведу его из храма, если это поможет мне выбраться самому. Но как только мы окажемся на улице, я задам ему вопросы. И пусть он, черт возьми, на них ответит!
В пронаосе храма адептов не осталось: все они разошлись каждый своим путем, очевидно так и не высказавшись о том, что видели. Владетели храма, выглядевшие несколько растерянно, сменили ритуальные одеяния на обычную одежду и молча удалились, не удостоив странные события даже словом. Вот так забывчивость! Не результат ли это внушения, которому подверглись все, кто присутствовал на… превращения человека в одержимого? Не следует ли мне рассматривать происшедшее в храме именно так?
Вопросы. Слишком много вопросов. Прежде всего необходимо получить ответы у Кейна. И первым будет вопрос: что сейчас с этим американцем? О нем нет вестей вот уже целую неделю, и хотя это меня ничуть не огорчает, но вызывает недоумение.
Мы вышли из храма вместе с Тамблти. Оба молчали и не успели пройти и пяти шагов по улице — причем Тамблти спотыкался, ибо весьма нетвердо держался на ногах, — как я повернул его лицом к себе.
Да только напрасно: что-то в его облике остановило меня, и никаких вопросов, никаких обвинений с моей стороны не последовало, будто я вовсе утратил дар речи, — просто таращился на него, не знаю уж, как долго. В тот самый момент, когда я увидел или, вернее, понял, что Тамблти не дышит, что он стоит передо мной, застыв, как труп, точнее, как ходячий мертвец из преданий… именно в этот момент я услышал пронзительный крик.
Обернувшись, я увидел, что на улице опрокинулся кеб. Кричала не переставая проходившая мимо женщина, которая испугалась бившейся в упряжи упавшей лошади, пытавшейся высвободиться из-под тяжести экипажа. Вокруг пассажира и кучера, лежавших на краю тротуара, собралась толпа. Слышны были свистки, призывавшие констеблей.
Я отвернулся от этой суматохи… и никого не увидел.
Тамблти исчез. Пропал.
Сомнительно, что он нырнул обратно в храм, но на всем протяжении улицы в обоих направлениях его не было видно. Мне оставалось лишь прийти к выводу, что он исчез. Однако исчез ли? Ведь я не так долго смотрел в другую сторону… или долго? От растерянности я громко выбранил американца и в тот же миг услышал, как он опять по слогам произносит мое имя: «Сто-кер». Неужели он рядом? Но где же? «…что я могу становиться невидимым и непонятым для любого сотворенного духа и всякой души человека и зверя, и всего, что мы видим и ощущаем, и всякого Божьего чуда и кары Божьей». Был ли он сокрыт в сине-черном яйце Гарпократа, повелителя безмолвия? Нелепость. Я бы посмеялся над собственными измышлениями, если бы кровь не застыла в моих жилах.
Я пошел прочь, хотя в душе бежал, несся со всех ног, так мне стало страшно. Я никогда не встречался ни с чем подобным.
И когда я дошел до угла, за спиной у меня громыхнуло, да так оглушительно, раскатившись эхом, что мне пришлось прислониться к стене, чтобы перевести дух. Оглянувшись, я увидел констебля — его револьвер еще дымился — он пристрелил сломавшую ногу лошадь, но мне почудилось… — впрочем, что такое игра воображения теперь, перед лицом тех истин, которые я видел? — мне почудилось, будто кровь лошади вытекает из ее ноздрей и, устремившись потоком, буквально заливает улицу. Я стоял, ожидая, что волна крови обрушится на меня, а когда не дождался, то даже опустился на колени у бордюра, чтобы убедиться в ее отсутствии на покрытой щебнем дороге, коснулся ее обеими руками, а подняв их, удостоверился, что они лишь испачканы грязью, а вовсе не заляпаны кровью. Только тогда я поднялся и уж на сей раз действительно побежал.