Разумеется, я отправился немедленно.
Упомянутый римлянин является священником и другом леди Уайльд. Она получила от него сведения, касающиеся, в частности, одержимости, о чем я вскоре поведаю, но сначала… Ох, Кейн, извини, что пишу так бестолково. Сумбур на этих страницах отражает сумятицу последних дней.
Прости меня, друг мой, что не послал телеграмму: виной тому ужасное происшествие, имевшее место еще до моего возвращения.
Я медлил в надежде раздобыть побольше фактов, но из этого ничего не вышло. Немногие же имеющиеся приведу ниже.
Некто (нет сомнений в том, что именно он) зажарил обеих своих собак на гриле «Бифшекс-клуба», удалив сначала у них сердца. Сущий кошмар! Но хуже того, Генри привлек к нам недреманное око инспектора Скотленд-Ярда Ф. Дж. Эбберлайна, в чьем ведении некогда находился Уайтчепел и т. п. Если ты что-нибудь знаешь об этом человеке, срочно телеграфируй. Не бойся, от инспектора (но не от Сперанцы) я твое имя утаил. И опять же не бойся: она женщина мудрая, многоопытная и свои насмешки приберегает для простофиль. Художники для нее — вне общепринятой морали, а раз эти законы к ним неприменимы, то и не могут быть нарушены.
О Кейн, как бы я хотел, чтобы ты был здесь! Боюсь, этот устаревший способ общения, на который уходят дни, не адекватен моменту. Будь добр, установи у себя телефонный аппарат. И держи у двери собранный в дорогу саквояж, ибо может случиться, что ты будешь срочно вызван в Лондон, будем надеяться, мною, а не инспектором Эбберлайном. Времени на сборы может не оказаться. И Кейн, как только получишь вызов, приезжай! Ты должен! Ты будешь нужен здесь леди Уайльд и мне, дабы наша троица стала полной. Ибо он покажется снова. Точнее, уже показался. Нынешней ночью.
Но сначала о римлянине.
Он задал Сперанце такой вопрос: установлено ли нами, какого рода одержимость Тамблти — полная или неполная? Понимая, что тебе это ничего не говорит, привожу пояснения, которые этот священник дал Сперанце, а уж она, в свою очередь, мне.
Итак.
При неполной одержимости одержимый является добычей своего… скажем так, захватчика, но остается при этом самим собой. В теле одержимого обитают две сущности, которые борются между собой, и экзорцист может вмешаться в эту борьбу, изменив баланс сил в пользу одержимого. Иное дело — полная одержимость, встречающаяся, по словам римлянина, гораздо реже, когда личность одержимого полностью подавлена, воля к сопротивлению отсутствует. Он как бы становится соучастником, сам желая одержимости. (А если кто и ищет благосклонности инфернальных сил, так это, несомненно, Фрэнсис Тамблти!) Полностью одержимый человек проявляет безволие, никакой борьбы с силами зла не происходит, а там, где нет внутренней борьбы, экзорцизм не приносит результата. НИЧЕГО ПОДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ.[163]
Если в случае с Тамблти это так — он и есть истинное зло.
Кейн, Кейн, Кейн, что же мы будем делать? Что-то, конечно, делать придется, ибо было бы глупо надеяться, что мы больше не услышим об этом человеке и о вселившемся в него демоне. Ну а если одержимость полная, человек и демон составляют единое целое. Так ли это в данном случае, мы должны выяснить. Пойми, Кейн, если можешь, мы должны найти изверга и установить: неполной или полной является его одержимость. В первом случае можно рассчитывать на помощь Церкви в изгнании беса: что порождено ритуалом, ритуал и исправит. Во втором случае, если Тамблти одержим полностью, зло пребывает среди нас, и…
Римлянин пишет, что единственное средство в такой ситуации — убить одержимого: тогда демон вынужден будет покинуть его тело.
Убить, вот так! Но прежде чем назвать меня безумцем, Кейн, позволь еще раз напомнить тебе, что Тамблти уже явился! Или это я пришел к нему? Но тогда, выходит, он притянул меня. Не в этом суть, главное: я знаю о его присутствии.
Предваряя рассказ, я должен сообщить, что мы с Генри в определенной степени восстановили дружеские отношения как раз в связи с этой жуткой историей с собаками. Поскольку трудно было не связать ее с исчезновением Тамблти, это заставило Генри взглянуть на него в совершенно новом, не столь благоприятном свете. Генри не смог отрицать факты и склонился к общему мнению об этом человеке, хотя того, что ошибался на его счет, признать все-таки не пожелал. Что же до меня, то я могу лишь выразить надежду — от своего имени, от твоего и от имени всех, кроме инспектора Эбберлайна, — что мы видели след доктора Тамблти в последний раз. Чтобы успокоить Генри, а также отвадить Эбберлайна от «Лицеума», мне пришлось уволить ни в чем не повинную женщину по имени миссис Лидия Квиббел. Однако, упуская все эти жалостные подробности, я лишь скажу снова: да, мы с Генри достигли своего рода примирения и по этому случаю после вечернего спектакля, как это часто бывало, отправились с ним на прогулку. Из-за самоуверенности нашего Бассанио Генри кипел от ярости, и все же прогулка обещала стать бодрящей и долгой. Так оно и вышло.
Нас понесло в Уайтчепел.
Вообще-то Генри не против того, чтобы его узнавали во время посещения трущоб. Однажды мы с ним даже случайно встретились с принцем Уэльским. Но нынче был другой случай, ибо в Генри все еще бурлил гнев.
Покинув «Лицеум» в спешке, он умудрился остаться в том самом черном плаще Шейлока, на котором так хорошо видны плевки Антонио.[164]
А поскольку он еще и не стер грима, его бледность привлекала такое внимание, что я посоветовал ему поднять повыше ворот плаща. Так он и сделал, впрочем, от воротника и накидки не было никакой пользы. По настоянию Генри мы зашли в «Десять колоколов», засели в углу за его любимым столиком и стали наблюдать, а точнее, «изучать жизнь низших представителей нашего вида». К счастью, Генри никто не узнал.
Поскольку сейчас стрелка часов приближается к трем утра, выходит, что мы с Генри вновь вышли на улицу примерно часа два назад, минуты не в счет.
Идея послоняться по закоулкам Уайтчепела принадлежала Генри. У меня еще теплилась надежда, что удастся поспать, однако, когда я сказал об этом Генри, он меня и слушать не захотел. В том настроении, в котором он пребывал той ночью, ему во что бы то ни стало была нужна компания. Хоть моя, хоть обезьяны по имени Джек, которая так потешает публику в зверинце Риджентс-парка.
В качестве компромисса — редкое явление, когда имеешь дело с Генри Ирвингом, — мы сошлись на том, что пропустим напоследок по пинте в ближайшем пабе, после чего расстанемся. Я отправлюсь домой, а Генри — куда ему заблагорассудится.
Вскоре мы обосновались в «Красном льве», что на Бэтти-стрит, к востоку от Бернер-стрит, совсем рядом с Коммершиал-роуд. Там Генри узнали, и настроение его улучшилось. Мы могли бы пропьянствовать всю ночь, будь у нас обоих такое желание. Но на выпивку тянуло только его. Я потягивал свое пиво, глядя в окно, и слушал, слушал, слушал, как он разглагольствует о делах «Лицеума».
И тут я увидел Тамблти.
Собственно говоря, первым его увидел как раз Генри.
— Стокер, — тихо спросил он, — ты знаешь этого человека?
— Какого человека? Где?
— Да вон же, прямо там. Таращится с улицы.
Тамблти чуть ли не расплющил нос, прижавшись к стеклу, но при свете фонарей, падавшем сзади, казался… или это была тень…
Нет, сначала я его вообще не видел. Но он был там, был. И смотрел! Кровь застыла у меня в жилах. Тамблти вернулся, он был здесь, но хуже того — Генри его не узнавал!
— Так ведь, Генри, — недоумевал я, — это же он! Это…
— Кто, Стокер? Я его знаю? Он… стоящий человек? Позвать его к нам?
«…что я могу становиться невидимым и непонятым для любого сотворенного духа и всякой души человека и зверя, и всего, что мы видим и ощущаем, и всякого Божьего чуда и кары Божьей».
Удивительное дело.
— Нет, — сказал я. — Ты… ты его не знаешь. Не стоит подзывать его к нам, вовсе не стоит.
Тамблти тем временем неотрывно смотрел на меня, да так, что Генри, прикрыв рот ладошкой, как будто хотел прокашляться, заметил:
— Стокер, ты только посмотри, как он на меня уставился. Мне это совсем не нравится.
— Мне тоже, — только и смог произнести я в ответ.
Но как мог Генри видеть Тамблти, не видя его? Или обряд Незримости, совершенный над ним, обеспечивал не невидимость в буквальном смысле, а маскировку? То есть Генри видел его, но не узнавал. Но я-то и видел, и узнавал. А еще я его слышал.
«Сто-кер, Сто-кер», — послышался его зов.
Если Генри что-то и говорил, я этого не слышал, ибо все мои чувства были обращены на стоявшего там, за стеклом, Тамблти. Его тело было скрыто под плащом и казалось каким-то искривленным, перекрученным, словно у него появился горб. Проще говоря, его тело казалось не вполне его собственным. Даже не знаю, Кейн, узнал бы ты его или нет. Или же в миг явления Сета, когда я стоял на коленях рядом с ним, ритуал каким-то образом сделал его видимым только для меня, для меня одного? Но, боюсь, на этот вопрос, Кейн, у тебя будет случай ответить самому, ибо, похоже, выбор у нас с тобой такой: или преследуем мы, или преследуют нас, или охоту ведем мы, или она идет на нас.
Я таращился… нет, мы оба, я и Тамблти, таращились друг на друга, и он произносил, как заклинание, мое имя: «Сто-кер, Сто-кер», причем губы его при этом не шевелились, но физиономия расплывалась в улыбке, подобной… Увы, как ни хотелось мне отвести взгляд, ничего не получалось, и мне поневоле пришлось созерцать доказательство его одержимости.
Кожа на его лице была натянута, как на барабане. От морщин и всех прочих признаков возраста не осталось и следа. А когда он улыбнулся, кожа на его левой щеке, от уса кверху, лопнула и разошлась, как это было в храме, и оттуда стала сочиться та же черная, липкая жидкость. Глаза закатились так, что были видны белки, но через мгновение вернулись в прежнее положение, полыхнув огнем.