ФД: Случается вам чувствовать пресыщение?
ГВ: Умственно?
ФД: Да.
ГВ: Усталость - да, часто. Случается, я устаю умственно. Но я спасаюсь тем, что отсыпаюсь вволю. Благодаря этому я до сих пор более-менее «держусь в седле». Я невероятно много сплю. Всякий раз это возрождение. Утром я свежа, как роза. Я встаю в пять утра.
ФД: Вы работаете по утрам?
ГВ: Нет уж! Я работаю днем. Утро уходит на всякие тривиальные дела, которые отнимают у меня массу энергии. Но приходится их делать... я люблю чистоту, я люблю порядок. А еще нужно в банк, на почту, к врачам... Мне повезло, что квартира у меня тихая, и из нее виден старинный парк Ротшильдов. Я слышу только свое дыхание. Я работаю до без десяти семь, как служащая, потом ставлю точку и читаю до полуночи. Ритм жизни у меня, как у монаха. Когда я не читаю, то посвящаю вечер друзьям. У меня сильнейший культ дружбы. Есть друзья, которых я знаю больше 25 лет... мы и сейчас встречаемся.
ФД: Друзья немецкие или французские?
ГВ: Немецкие. С декабря, с тех пор как я стала известной, со мной заводят знакомство весьма симпатичные люди...
ФД: Давая ретроспекцию высказываний К., вы приводите такую фразу: «Воистину мертв тот, кто ничего не оставил после себя». Расскажите мне об этом следе... как - и зачем - оставлять по себе след, если в то же время отстаивать - как вы это беспрестанно делаете - свое право ненавидеть размножение?
ГВ: Важен лишь интеллектуальный след.
ФД: Вы также пишете: «Жизнь К. не имеет другого смысла, кроме того, который она получает посредством смерти, в самой смерти». Вы думаете, что ваше существование будет иметь только тот смысл, который оно обретет посредством смерти, в самой смерти?
ГВ: Да, это, говоря по-латыни, сумма, или итог. Подведение итога. Мне хотелось бы, чтобы у меня было несколько минут перед смертью, чтобы подвести итог. Но я уже начала высчитывать алгебраическую сумму своих приобретений и упущений.
ФД: Но разве писательство - это немного не то же самое?
ГВ: Да, разумеется.
ФД: Может быть, это тоже след...
ГВ: Да, временный след.
ФД: Временный, да... А смерть - это навсегда.
ГВ: Вот видите.
ФД: «Смерть К.» - великолепный текст, полагаю, он ваш любимый...
ГВ: У меня от него мороз по коже. Я читала его на публике, полторы недели назад, во Франкфурте... У меня ком стоял в горле, и слезы на глазах.
ФД: Этот текст оставляет нас в состоянии наполненности... близком к обращению в ничто. Душа остается как бы подвешенной там, где Вы пожелали ее оставить...
ГВ: В сущности, это саспенс, «подвешенное» состояние... Вы видели передачу «Культуральный бульон»? Бернар Пиво спросил меня, почему я все время возвращалась к удару ножом... да потому что это единственное, что мы знаем точно! Я поехала в Индию - после смерти Кристофера - и врачи мне сказали, что можно было его спасти...
ФД: Если бы нож несколько раз не повернули в ране.
ГВ: И это-то всё и решило!
ФД: Из-за этого К. Обречен...
ГВ: Это решающий момент, и потому-то он и возвращается все время лейтмотивом.
ФД: Я подольше задержусь на другом вашем произведении, которое при своей фрагментарности все же обладает нерушимой связностью - «Страстный пуританин».
ГВ: Окажите такую любезность, Феличита.
«Страстный пуританин»
Чего я ждал?.. Ничего в итоге, и даже это было слишком
ФД: Вы утверждаете, что не верите в Бога, но в «Страстном пуританине» я вижу впечатляющую анаморфозу христианского Откровения. Ваш текст проясняет тайну воплощения, сообщая картинку-перевертыш пресуществления: Матье ест хлеб, зуб тигра разрывает плоть, и Бланш насыщается облаткой... Нужно быть верующим, чтобы проникнуться вкусом святотатства! А может, вы атеистка-мистик?
ГВ: Вовсе нет. Атеисты-мистики - это, например, марксисты, которых я терпеть не могу. Марксизм - религия без Бога, но все же это религия.
ФД: Материалистическая.
ГВ: Извращенный материализм, не забудьте. Материализм, готовый к жертвам: живите плохо, ешьте впроголодь, носите лохмотья, и ваши дети заживут хорошо!
ФД: Светлое будущее - обещание рая вне этого мира или вне Истории!
ГВ: Все марксисты, которых я знала, были мещанами и страшными пуританами. Зато анархисты, с которыми мне довелось свести знакомство, принадлежали к радикально противоположным кругам: одни были разнорабочими, другие - выходцами из высшего русского общества. Их всех объединяло одно: громадная щедрость сердца. Благородство сердца, какого нигде больше не найдешь. Подлинный анархизм основан на утопии: человек хорош - так хорош, что не нуждается ни в полиции, ни в армии, ни в чем-либо подобном. Люди, верившие в это, судили по себе: они-то были хорошими! Вот вам и ошибка... Ошибка, которую еще Монтень допустил, утверждая, что знает людей, если знает себя самого. Да нет же! Достаточно вспомнить, что Монтень написал это в эпоху религиозных войн, будучи свидетелем чудовищных ужасов, не миновавших и его зáмок!
ФД: Внушает ли вам человечество веру?
ГВ: Нет, абсолютно не внушает. Голая обезьяна пилит сук, на котором сидит. Долго это не продлится. Мне-то наплевать. Но продолжайте плодить детей! У вас есть ребенок?
ФД: Нет, я на службе у трех котов.
ГВ: А! Как мило! Обожаю животных. В такой же степени мне противны дети и куклы... Говоря о куклах - когда я была маленькая, я выкалывала им глаза и топтала их. А вот животных прижимала к сердцу. Потому я и не ем мяса. Но вы содрогнетесь, если я вам скажу что я... фетишистка мехов.
ФД: Но вам известно, каким образом...
ГВ: О! Я ведь чувствую себя ужасно виноватой! Я жестоко мучаюсь чувством вины, но, что поделать, фетишизм всегда предполагает боль. У меня эта боль от чувства вины.
ФД: Вы опережаете мое перо, когда пишете: «Я же никогда не был похож на себя. Я хочу сказать: я - инородное тело, в истинном смысле этого слова, в двусмысленном его звучании,
в многообразном значении». Какие эмоции, какие чувства, наконец какие сны вдохновили вас на эти две фразы?
ГВ: Я всегда ощущала себя отличной от других. И не только от других, но порой и от себя самой. Как сказал Рембо: «Я есть другой». Это ключ, не отмыкающий ни одну дверь. За исключением двери смерти. Тогда, возможно, мы что-то узнаем...
ФД: Любопытное отношение...
ГВ: Конечно, а как же! Жизнь, лишенная любопытства, была бы невыносимой и даже немыслимой.
ФД: Вы пишете: «Химера никогда не приходит к нам через врата свобод». Не могли бы вы развить эту мысль?
ГВ: Химера - это невозможное, фантазм, воображение. Что касается меня, то она рождается из морального или физического запрета.
ФД: Я цитирую: «Все любови - уходящие, убегающие линии - параллельны, так как встретиться им никогда не дано». Мне страшно это понять... вы не объясните?
ГВ: Каждое существо испытывает эту ностальгию по любви, разделенной в равной мере, но такого не существует. Или же есть только Бог... Или ничего!
ФД: Поскольку Матье - это персонаж, придуманный страстным пуританином Дени, вы намечаете последующую рекурсию: «если бы Матье - который сделать этого не может - писал бы, в свою очередь, роман или дневник о человеке, сочиняющем историю другого персонажа, который был бы создателем следующего по счету героя, никакая логика не помешала бы этой цепочке удлиняться вечно, и образ зеркал мог бы тогда множиться до бесконечности. Но есть одно препятствие: тигр».
Сразу же возникает мысль о Хорхе Луисе Борхесе: из-за рекурсивной повествовательной перспективы и из-за колдовского воздействия этого плотоядного млекопитающего.
ГВ: Я об этом не думала. По правде говоря, с творчеством Борхеса я знакома не очень хорошо.
ФД: Мне известны только два автора, которых настолько завораживает тигр: это вы и Борхес.
ГВ: Этого я не знала.
ФД: Добродетель, по-вашему, не что иное, как «незаслуженная снисходительность?»
ГВ: Мы не созданы для добродетели.
ФД: Думаете ли вы, что можно уважительно относиться друг к другу, не будучи добродетельными?
ГВ: Безусловно! На этом и основано мое поведение. Меня упрекают в эгоизме, потому что я против детей, но я считаю такой эгоизм бесконечно менее опасным, чем эгоизм женщин, уверенных, что они имеют право на все, раз опростались ребенком. Я, конечно, эгоистка, но я всегда отвечаю любезностью на любезность. Я всегда стараюсь закрывать двери бесшумно, не распространять дурных запахов... Есть люди, которых это не заботит.
ФД: Вы пишете: «Правда - это часть речи, обойденная молчанием».
ГВ: Эта фраза определила всю мою жизнь и мое товарищество с Юстусом Витткопом.
ФД: Вы считаете это достойным сожаления?
ГВ: Нет, это фактическое положение дел.
ФД: В интервью, которое вы дали Жерому Гарсэну, вы сказали (я цитирую): «Я сорок лет прожила с мужчиной, который предоставлял мне полную свободу и с которым у меня было такое взаимопонимание, что мы могли рассказывать друг другу о своих любовных приключениях. Но он ставил одно условие: мои садистские наклонности должны оставаться тайной, мужественные и декадентские черты моей натуры никак не должны проявляться в нашей общественной жизни...»
ГВ: Не забудьте: мой муж родился в 1899 году! Он был очень раскрепощенным, но... Давайте закажем еще вина: одного маленького бокала маловато.