по тетрадным страницам, он забывает о времени, месте и обстановке, и лишь когда официант, словно сеятель, сыплет из джутового мешка на кафель опилки, он, внезапно очнувшись, выходит из задумчивости. Даже в караван-сарае «Глоб-Скул» - помещении, открытом в свободные часы для преподавательского Состава Школы иностранных языков на Бульвар дез Итальен, ему удается сосредоточиться, пока бывший адвокат из Барселоны ведет шумные дискуссии с прогоревшим банкиром из Ливорно, мнимый лорд заваривает на покрытом кляксами столе свой чай, а тучный венгр, спрятавшись за списанной кафедрой, тайком подстригает ногти на ногах. Утром портье встречает каждого из них поклоном:
— Bonjour, professeur!
Большинство из них - пройдохи, «десперадос».
Во франкфуртской скромной пенсионерской комнате вдовы Бланкгаупт он вновь оказывается среди обломков детства. Цветастый диван, смертный одр отца, окруженный старыми фотографиями; мальчуган в бескозырке с надписью «S.M.S. litis»; семейный портрете красивой молодой мамой в шиншилловой шубе; сестры, что выстроились наподобие органных труб; отец в панаме, опирающийся на громоздкий сложенный зонт. - У окна стоит мамин стол для шитья с умышленной царапиной: перочинный нож с перламутровым покрытием он выменял аж за три стеклянных шарика. - А из платяного шкафа доносится слабый запах камфары, и череп вновь встречает издавна знакомой костяной улыбкой кузена Михеля. К приезду Ансельма мать два года берегла бутылку «либфрауэнмильх».
Рига - столица автономной республики, золотая осень. На Зюндерштрассе (ему нравилось название - «улица грешников») три комнаты, обставленные тяжелой черной мебелью, где они слышали, как за стеной ночи напролет хозяин монотонно читает еврейские молитвы - о бледной маленькой Двойре, изнасилованной и убитой в лесу на берегу Дюны. Первые крупные гонорары за предварительную публикацию придали Ансельму уверенности, а Татьяна была приглашена в русский театр на характерные женские роли: несколько месяцев спокойного комфорта в старом космополитичном торговом городе. Но как только широкая Дюна вынесла в море колотый лед, Ансельм уехал в Берлин. В 1930 году над Берлином сгустились тучи: в связи с мировым экономическим кризисом перед окошками касс выстроились очереди безработных. Кабинетные битвы уже больше не становились газетными сенсациями.
Татьяну он увидел еще лишь раз - на перроне вокзала «Фридрихштрассе», под завывающим восточным ветром. Она ехала в Париж. Со скорого поезда сошла чужая женщина. Стоянка - двадцать минут. В зале ожидания пахло угольным дымом, бульоном и одеколоном. Как быстро можно стать чужими!
Беспорядки на Кайзераллее. Он видел все своими глазами из окна «Кафе Йости». Штурмовики и «Рот-Фронт», внезапно объединившись против уже почти поверженной республики, брали приступом трамвайный вагон со штрейкбрехерами. Об этой коалиции, послужившей неким прообразом пакта Гитлера-Сталина, забыть нелегко: знакомые звуки шальмаев показались ему тогда фальшивыми[32].
В диком винограде напротив брандмауэра заливается черный дрозд - рассветный сигнал. Хватит на сегодня: распахни окно, накрой пишущую машинку. С холодной торжественностью наступает день, но он приближает нас еще на одни сутки к мировой войне. Маршевая музыка, гремящая с утра до вечера из репродукторов по всей Германии, не оставляет никаких сомнений.
Домашний обыск в семье Кошвиц. Перед комнатой жильца стоит на посту штурмовик. Седая фрау Кошвиц холодно сообщает: нет, ее сына нет дома. Старая Лизхен, прислуживающая в семье с 1876 года, сидит на кухне и плачет. Лео, сын семейства, еще ночью пересек границу. Когда несколько лет спустя пожилую даму отправят в Освенцим, верная старая служанка не бросит ее и последует за ней в газовую камеру.
После обеда они вышвырнули щуплого герра Коэна в разбитое окно его табачной лавочки, и Курфюрстендамм оживилась. Залитого кровью табачника подобрал сердобольный водитель «ГАОМАЗа»[33]. И зря. Они вытащили его снова наружу, а вместе с ним - самого человеколюбца, и, избив обоих до полусмерти, забросили на поджидающий грузовик к другим «пропавшим без вести». «ГАОМАЗ» загорелся. Кто из праздношатающихся сжимал в карманах кулаки? Крики одобрения заглушали звуки вальса из кафе «Уландек» на другой стороне улицы. Полиция разгоняла зевак:
— Расходитесь, расходитесь!
Судетский кризис. На Кайзераллее поразительно много прохожих вставили в петлицу красную гвоздику. В «Йости» разговор совсем не по-берлински перекидывался с одного столика на другой. Взволнованный краснощекий виноторговец:
— Я - капитан запаса, и если он развяжет войну, мои пушки будут стрелять в обратную сторону, клянусь вам!
Старший почтовый советник в отставке говорит вполголоса о «сумасшедшем ефрейторе». Старый официант одобрительно мычит: он знает, какую газету читает каждый из завсегдатаев. - Но когда сумасшедший ефрейтор уже через год развязал войну, он давно уже приручил свой народ пропагандистскими речами, и ни одна пушка не выстрелила в обратную сторону. При каждом возгласе «Хайль Гитлер», достигающем ушей, Ансельма душит стыд от собственного бессилия. Ему снится город из пемзы и пепла, где опорами мостов через замерзшую реку служат кости динозавров; жители со свиными рылами носят форму СС с черепами; а под низким покровом облаков парят крылатые существа с ассирийскими бородами.
В затемненном ателье - лишь свет радиоприемника. Несмотря на статические помехи, голос звучит отчетливо. Четверо или пятеро надежных друзей собрались, словно для совершения ритуала. Тому, кто слышит этот голос, угрожает смертная казнь, но он позволяет выжить, как верующему -духовное утешение: пища для надежды, лекарство от малодушия и отчаяния.
В июле 41-го он снова солдат, но уже с сединой на висках. На террасе Сакре-Кёр - внизу раскинулся город: желтый дым каминов мешается с вечерней дымкой. Солдат оккупационных войск - со вчерашнего дня. Он видел унижение Парижа. Имеет ли мужчина право плакать? Он разрыдался над городом своей судьбы. Когда перед вечерней зорей торопливо шел по переулкам, его ботинки на шипах звенели о булыжную мостовую; на темном Монмартре ступени лестниц были помечены светящейся краской. Словно фосфоресцирующей падалью.
Со смертью он был знаком так же хорошо, как опытный усталый санитар из анатомического театра. Великогерманский Вермахт поручил ему надзор за солдатским кладбищем в Иври. Поскольку длинные ряды могил самоубийц служили для Сопротивления готовым пропагандистским материалом, трупы эксгумировали, чтобы затем распределить по другим кладбищам. Так их снова извлекли на свет - целую роту мертвых молодых солдат. Когда отваливались крышки гробов, покойники напоминали больших уродливых кукол в истлевших игрушечных коробках: волосы превратились в мокрые свалявшиеся колтуны, а форму украшали арабески из белой плесени и темных соков. У самого раннего уже обнажилась челюсть. А предпоследний, унтер-офицер Целлер, знакомый Ансельму лично по многочисленным спорам о послевоенной судьбе Германии, навел на себя служебный пистолет, когда его должны были перевести на Восточный фронт:
— Коммунист не может сражаться против других коммунистов.
После бомбардировки предместья погибшие штатские лежали в ряд под стегаными одеялами и джутовыми мешками - на фоне горящих домов на краю дороги. К Ансельму подошел кучер:
— Monsieur, mon cheval... il crie, il crie... Ayez pitié, tuez-le![34]
Ансельм достал пистолет и пристрелил кричащую лошадь, зажатую под тлеющей балкой. Единственное теплокровное существо, у которого он отнял жизнь. Иногда в его кошмарах тощий вороной конь несется, оскалив зубы, и кричит, кричит...
— Мне нужно на кладбище, пойдешь со мной?
Его провожает Антуанетта. Она подбирает позвонок. Их тогда много валялось на поле с уже засыпанными и будущими могилами. За старыми кипарисами cimetiére communal[35] они обсудили план его дезертирства. Ансельм решился с самого дня призыва. Укрытием станет мансарда на рю де Сен, доверху набитая книгами: складское помещение для товаров одной букинистки. Там они живут знойным летом, питаясь овощами и скудной едой, продающейся без карточек, которую удается раздобыть Антуанетте. Снова керосиновая лампа. Влюбленная пара. В ожидании топота полевых жандармов по обветшалой лестнице; в ожидании трибунала и карательного взвода на рассвете - все лучше, чем сражаться за дело Гитлера!
— Тебя тоже казнят, Антуанетта.
— Для начала пусть попробуют нас найти!
Ее смех радует сердце - она верит в удачу.
Когда церковные колокола своим ликующим перезвоном возвещают парижанам об освобождении, оба выбегают на улицу. Весь Париж в экстазе: триколоры, кокарды, цветы, песни. С крыш еще доносятся выстрелы отставших из милиции Виши. Во время этой последней прогулки перед разлукой им не раз доводилось прятаться в воротах за выступами стен.
— Когда кончится война, мы разыщем друг друга.
Ансельм назвался в префектуре полиции военнопленным.
Возвратившись из плена, все свое он носит с собой. Библиотека и имущество в Берлине сгорели. Во Франкфурте он узнает о смерти матери: отказало сердце. Соседи отвезли труп в детской коляске на кладбище, поскольку прислуга обессилела. Город лежит в руинах. Во вдовьей комнате ютятся displaced persons[36], оторванные от родины террором и войной. Они также разделили между собой остатки бланкгауптовского наследства. Исчез даже кузен Михель. Уже другие дети играют у маминого стола для шитья старым перламутровым перочинным ножиком.
Жилищное управление выделяет ему деревянную хибару в сельском саду у подножия Таунуса. Она убога, идиллична и наполовину скрыта за шуршащими цветами ломоноса. Из возрожденного, сияющего огнями Парижа Антуаннета хитростью проникает в голодную Германию - практически в каменный век: никаких технических приспособлений и каждодневная забота о пропитании. До колодца - полкилометра, а чтобы раздобыть ведро для воды, требуется изобретательность. Тяжелое время после лихого, но Ансельм хотя бы нашел спутницу жизни.