Я не сомневалась, что как только я перешагнула порог, Клава набрала номер моего куратора на Лубянке, и потому не исключала наличие за собой «хвоста», но я легко оторвалась от него, воспользовавшись давкой в трамвае. Ведь именно этого и боялись чекисты, не разрешая мне пользоваться общественным транспортом. Я легко могла уйти из-под контроля. И ушла.
Занятия в академии только что окончились. Небольшими группками офицеры расходились. Увидев меня, сидящей на скамейке в сквере Алексей оставил своих товарищей и сразу подошел ко мне.
— Я вас искал, Екатерина Алексеевна, — сказал он с явным беспокойством. — Куда вы исчезли? Ваша домработница сказала, что вы заболели. Я хотел навестить вас, но так и не добился от нее, в какой вы больнице. Я обошел все московские больницы, но вас нигде не было. Как вы чувствуете себя, Катя? — он взял меня за руку, и я почувствовала всю нежность, всю заботу, которая переполняла его.
Что я могла ответить? Что пыталась убить себя? И даже совсем не желала, чтобы меня спасали? Нет, я не стала его расстраивать.
— Я сильно простудилась, — ответила я с непривычным для себя в последнее время смущением. — Подозревали воспаление легких. Но все обошлось, — добавила я, надеясь, что подробности уточнять он не станет. Алексей и не стал. Он понимал гораздо больше, чем говорил.
Помню, в тот вечер мы долго гуляли с ним по парку, пойти-то нам было некуда. На Тверскую привести его я не могла по причине присутствия там Клавы и многих не очень приятных для душевного провождения времени чекистских устройств, в наличии которых я не сомневалась. А мой подполковник жил в общежитии. Более того, почти сразу выяснилось, что он больше не был холост. Расставшись со мной в Варшаве, Алексей был уверен, что я уехала во Францию. Он так же, как и я, наивно полагал, что Дзержинский сдержит свое слово и отпустит меня. Он верил в благородство рыцарей щита и меча, в великие гуманистические идеалы революции, которыми увлекался тогда, в двадцать первом, и уже гораздо меньше теперь, в двадцать девятом. Но как бы то ни было, спустя два года он женился на Юле, работнице ткацкой фабрики, девушке с безупречным пролетарским происхождением, что для него, сына царского чиновника, было очень важно, так как давало возможность продвигаться по служебной лестнице. У них подрастал сын.
— Я не любил ее, Катя, — взяв за руки, он повернул меня к себе. — Вы верите мне? Как мог я полюбить ее после того, как полюбил вас! — Это признание последовало неожиданно, оглушительно. Над Москвой-рекой опускался красный шар солнца. Блики его лучей отражались на темной воде. — Если бы я знал, что вы не уехали! Лучше бы я остался рядовым, но не расстался с вами. Конечно, если бы вы позволили мне, — его голос дрогнул. — Если бы вы хотя бы раз взглянули на меня благосклонно. Не для того, чтобы занять место вашего супруга, — я вздрогнула, так как впервые за много лет кто-то заговорил со мной о Григории, — я даже не смею мечтать об этом. Но ради того, чтобы защитить вас, чтоб вам не было одиноко, чтоб вы чувствовали себя спокойнее. Но я был уверен, что вы давно уже в Париже. А мне предложили училище, а затем академию, для этого мне надо было подправить происхождение, так прямо и сказали, — женись на Юле, тогда возьмем. А с Юлей я познакомился на танцах в клубе, дружки затащили. Много выпил, сам почти ничего не помнил, как все случилось. А она — уже беременная. Вот так и вышло все, — он опустил голову.
— Что вы, Алексей, — я прикоснулась пальцами к его плечу, — вы вовсе не должны оправдываться передо мной. Вам не было никакой необходимости оглядываться на меня. У вас своя жизнь, от меня не зависящая. И ваш союз с вашей супругой — это только на пользу в создавшихся обстоятельствах. Передовая ткачиха, общественница, комсомолка, — я с трудом сдержала улыбку. — Вы станете генералом, если проявите терпение. Во всяком случае, большим начальником — это совершенно точно.
— Вы так думаете обо мне, Катя? — он посмотрел мне прямо в глаза. — Вы полагаете, что ради карьеры я могу предать свою юность?
— Но я же предала, — призналась я с неожиданной для него жесткостью. — И юность, и мужа, и всех его друзей, и даже вас, вашу веру в меня, боец Петровский.
— Вы служите в НКВД, — он произнес вслух то, о чем давно догадался. — Пожалуй, мне надо подумать о том, чтобы вернуться на Лубянку.
— Не надо, — остановила я его, — нам все равно не позволят быть вместе. А только используют нашу дружбу, чтобы обоих держать под колпаком. Оставайтесь тем, кто вы есть, Алексей. И забудьте меня. Живите спокойно…
— Спокойно? — он криво усмехнулся. — Что вы называете «спокойно», Катя? Каждый день видеть перед собой ненавистное женское лицо, слушать нескончаемую брань.
— А ребенок? — напомнила я.
— Ребенок? — он пожал плечами. — Конечно, Мишка мог бы примирить меня с Юлей. Но сколько я ни всматриваюсь в него, я не нахожу в нем ни единой черточки своей или моих покойных родителей. Зато круглой щекастой физиономией он очень похож на Юлю и на парторга фабрики, где она работает…
— Ах, вот в чем дело, тогда действительно невыносимо, — не могла не согласиться я с ним.
— Я разведусь с Юлей, вернусь в НКВД, меня возьмут, я уверен, — он горячо обнял меня, прижимая к себе. — У меня осталось много знакомых, которые сейчас при чинах на Лубянке. Я добьюсь того, чтобы стать твоим куратором, и тогда нам обоим будет легче, — он поднял мое лицо и прикоснулся к губам.
— Товарищи! — раздался громкий окрик, и мы обернулись, вздрогнув.
Перед нами стояли два народных дружинника в полосатых футболках, с красными повязками на рукавах.
— Вы что это безобразничаете, товарищи? В общественном месте, позор!
— Простите, — смутившись, Алексей отстранил меня.
Я же едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться. Я вдруг представила себе, как зимой семнадцатого года, когда Гриша выносил меня на руках из экипажа и целовал на ходу, к нему подскочил бы вот такой блюститель нравственности:
— А ну, товарищ князь, поставьте дамочку на место. Придумали тут!
Мне пришлось бы идти в бархатных туфельках по грязи, я бы промочила ноги и простудилась.
Однако гегемоны шутить были отнюдь не расположены. Записав фамилию нарушителя в блокнотик, они пообещали, что завтра же сообщат в парторганизацию академии, и Алексея обязательно разберут на собрании.
Меня это не напугало, но за Петровского я заволновалась. Ему и впрямь могли влепить выговор. Женатый человек целуется с посторонней женщиной! Для Советов подобный флирт — все равно что не выучить к политзачету апрельские тезисы Ленина. Падают по шапке как следует. Пристыдят публично и на вид поставят. И обязательно известят жену. Еще на собрание этажа в общаге вызовут.
— У тебя будут неприятности? — спросила я.
Но Алексей ответил с неожиданной беспечностью:
— Мне все равно! — и едва патруль скрылся за поворотом, снова стал меня целовать.
Теперь нам никто не мешал. Взяв меня за руку, он увлек меня в парк, а через него — ко флигелю академии. Окно одной из аудиторий на первом этаже оказалось закрыто неплотно. Алексей открыл его, забрался в аудиторию, а потом помог влезть и мне. Тихонько закрыл окно. Весь мир остался снаружи, мы были вдвоем, только вдвоем. Больше никого. С трудом оторвав взор от его лица, я оглянулась. На доске висела карта мира, усеянная приколотыми к ней красными флажками. Рядом на столе лежала стопка таких же карт, сложенная весьма аккуратно.
— Мы не расстанемся, Катя, — прошептал Алексей, притянув меня к себе. — Я не отдам тебя им, я никому тебя не отдам. Только если ты сама меня не прогонишь, — он поднял меня на руки. — Ваша светлость, увы, я не могу предложить вам ложе, застеленное бархатом. Пока, — он рассмеялся, — но вот Америку, Северную и Южную, это вполне возможно, — он сдернул с доски карту и, смахнув с нее флажки, постелил на два стола, сдвинув их вместе. Потом опустил меня и наклонился надо мной.
Признаюсь, когда я встретила Алексея на Тверской, у меня и в мыслях не было, что между нами могут вспыхнуть горячие чувства. Мне казалось, все кончилось для меня со смертью князя Григория. Я столько пережила после его гибели, что все эмоции мои притупились. Меня словно вывернули наизнанку и хорошенько отжали — никаких иллюзий, никакой надежды на сердечную привязанность. Находясь в больнице, я размышляла об Алеше как о друге тех прекрасных лет, которые были связаны с Григорием. Я старалась забыть, что он служил у Дзержинского. Я вспоминала его рассказ, как он наблюдал за мной из кондитерской на углу Невского, и мне даже казалось, будто я видела его тогда. Я не представляла, что с появлением Алеши в моей жизни начинается совсем другая история, не менее трагическая и жестокая, чем первая. Любовь, вспыхнувшая мгновенно, связала нас так тесно и оказалась так важна для обоих, что, не задумываясь, мы оба не пожалели за нее жизни. И не просили пощады, когда пришлось. А ведь пришлось. И очень скоро.
Конечно, мое отсутствие почти двенадцать часов вне досягаемости бдительного ока НКВД стало известно моим начальникам сразу. Они знали, что «хвост» меня потерял и болталась я неизвестно где. Еще слава богу, что пришла — почти в шесть утра следующего дня явилась к себе на Тверскую. Тихая, задумчивая, трезвая — в общем, странная. Без обычного раздражения выпила кофе, предложенный насупившейся, обиженной Клавой, переоделась в форму и вызвала машину. А пока ждала машину — сидела в кресле в гостиной, закрыв глаза, и улыбалась, как-то неожиданно, почти по-детски светло и радостно. Клава, разинув рот, смотрела на меня. Она никогда не видела меня такой. Да и никто из них не видел.
На Лубянке меня сразу вызвали на беседу. Я ответила, что отправилась на свое обычное «гуляние», но от «пастухов» оторвалась намеренно, чтобы «потренироваться». Вдруг придется еще отправиться за кордон, как бы не растерять навык? Не думаю, что мне поверили. Они никому не верили — не такая организация. Но до поры до времени оставили в покое — я была нужна.