Что касается брака, то изначально основанный на расчете, тот оказался почти счастливым, ибо даровал обоим именно то, чего они желали: ему финансовую поддержку, а супруге свободу, о которой она могла лишь мечтать, находясь до замужества под гнетом властного и деспотичного отца. Впрочем, пожалуй, ни один брак, нельзя назвать абсолютно счастливым, на чем бы основан он ни был. Ибо даже самые сильные чувства, рано или поздно засыпает песком времени, а слова любви, словно вензеля на дереве, что были, когда то символом той любви, сотрутся от тысяч нежных, но однообразных прикосновений. От ежедневных разочарований и разуверений, любовь разрушиться, рассыплется, исчезнет, явив на смену новый союз, основанный на чувстве, пожалуй, крепче и сильнее первого, потому что, напоминает родственную связь, связь, рожденную не нами, связь которой мы хотя и не желаем, но разорвать которую уже не в силах.
Так и между супругами Арсентьевыми после прожитых лет, где случалось всякое, и дурное и хорошее, в конце концов, воцарился мир, основанный по большей части на терпении и снисхождении, правда, с толикой раздражения, оттого что, как бы не хотелось порой в минуты разлада исправить и поменять жизнь прошлую, пришло время, когда менять ее было уже слишком поздно и бессмысленно, так как поменяв что-либо едва ли каждый из них обрел бы счастье большее, нежели то, которое имел сейчас.
Прошел почти час, а может больше, Лиза потеряла счет времени, погрузившись в свои тягостные мысли, с трудом различая чувства, обуревавшие ее, не ведая где есть любовь, а где страх. Сердцем, душой, и всем естеством, она ощущала, что он не мог поступить так, как говорил Трусов. С другой стороны его побег, и молчание, и жесты и взгляды, и многозначительные фразы, указывали, что за всем этим стоит нечто, о чем он не хотел говорить. Нечто чего он страшился, стыдился, от чего скрывался, но что неизменно догоняло его в мыслях и думах. Ей необходимо было спросить у Мейера напрямую о произошедшем. Ей нужно знать, что на самом деле заставило его подать в отставку и словно отшельнику искать успокоения в забытом и почти заброшенном именье. Она желала и страшилась ответа, но больше всего она боялась другого, она боялась саму себя. Боялась, что каков бы ни был ответ, ее чувства останутся неизменны.
Значит ли это, что не только он, но и она дурной человек? Ведь о чем бы она не узнала, она никогда ни словом, ни взглядом не выдаст его. Но и молчанье – соучастье. В голове теснились сотни вопросов без ответа. Жизнь, казавшаяся такой простой, будто прямая линия на бумаге, сделала зизгаз, а потом сойдя с ума, понеслась вскачь, не разбирая ни строк, ни полей, уходя в неизвестную даль за край листа. Как теперь разобрать, что плохо, а что хорошо? Ведь раньше было все так просто, дурной человек поступает плохо, а хороший, никогда не совершает роковых ошибок, но что если в жизни все куда сложнее? Вдруг, посреди всего это хаоса мыслей, она вдруг поняла, что ежели все, что говорил Трусов, правда, значит за столь дурным поступок будет следовать не менее страшное наказание. Она совсем не смыслила в делах закона, но даже она, человек далекий от всего этого, осознавала, что плата за столь страшное преступление будет высока. Но какова цена? Смерть? Каторга? Ее вдруг охватил такой ужас, при котором ни говорить, ни даже двигаться, будь на то необходимость, она бы не смогла. Душой Лиза готова была хоть сейчас сорваться с места и бежать к нему, сквозь лес и ночь, только лишь затем, чтобы увидеть его, убедиться, что он все еще там, что жив, что невредим.
Нельзя. Условности. Придется ждать.
Наконец вечер в кругу семьи подошел к концу, пора было расходиться. Прощаясь со всеми и желая доброй ночи, перед тем как отправится к себе, Лиза, ненароком поймала пытливый взгляд матери, и вопреки обыкновению, не ответила на тот взгляд, а смущенно отвела глаза. Все эти годы она была близка и с отцом и с матушкой, но сейчас, словно в одночасье все изменилось. Интуиция подсказывала ей, что теперь, нет и не будет в этом деле для нее поддержки. Секрет, который она бережно хранила с недавних пор в сердце, отдалит ее от родителей, превращая ее из девушки в женщину. Пробил ее час, время, когда сила любви, заставляет нас покидать отчий дом и создавать свой собственный, забывая кто мы и откуда, повторяя лишь как заклинание слова любви, лишающие нас памяти и прошлого в погоне за будущим и новой жизнью.
– Голубушка, здорова ли ты? – неожиданно спросил отец, по всей видимости, также заметивший неладное.
– Да, папенька, мигрень, и ноги, ноги будто чугунные, – и в знак того, что действительно больна, потерла висок, затем ногу, затем снова висок, для пущей достоверности.
Матушка отвернулась, будто все поняла, и не желала видеть ту ложь, а может не желая смутить и без того смущенного лжеца, встающего на тропу первого, но неизбежного обмана.
И к счастью Лизы Мария Петровна, ничего не сказала, и виду не подала.
Лишь отец расстроенно нахмурился, и произнес:
– Может быть тебе завтра не отправляться с нами на охоту? Побереги себя доченька.
Лиза помедлила, затем с притворной грустью, ответила: – Батюшка, я ведь так хотела! Ты же знаешь, несмотря на то, что не люблю охоту, любому поводу побывать на природе рада.
– Знаю доченька, но что ж поделаешь. Лучше поберечься милая, оставайся, – назидательно сказал отец.
– Может мне с тобой остаться? – неожиданно спросила Мария Петровна.
Лиза в испуге посмотрела на матушку. Она пыталась понять, уж не знает ли та, что уже который день, она тайно видится в саду с мужчиной. Тем более как теперь выяснилось, с мужчиной, чья репутация была настолько дурна, что даже невинное общение с ним, могло стать роковым, для девушки благородного воспитания.
– Не стоит, маменька. Я знаю, как всем будет чудесно вместе, и не хочу стать причиной, по которой вы или батюшка, или сестрица будете вынуждены пропустить увеселение, – заключила она.
Мария Петровна еще раз внимательно посмотрела на дочь, будто бы начала о чем-то догадываться, но снова промолчала, и возражать не стала. Чему Лиза была несказанно рада.
Оказавшись, наконец, в своей комнате одна, Лиза смогла выдохнуть лишь тогда когда плотно закрыла за собой дверь. Она была уверена, что не уснет сегодня ночью. Может и ложиться не стоит? Что толку мучиться в постели, пытаясь уснуть? Ведь чем больше она будет пытаться отогнать от себя мысли и торопить время до их следующей встречи, тем медленнее оно будет тянуться. Она легла на девичью постель, одетая, с твердой убежденностью и желанием не засыпать, но, не успев пролежать и пяти минут, уснула глубоким сном. Сном без мыслей и сновидений, что лечит нас от бед и тревог, когда уж сами мы не справляемся.
Петербург. Сентябрь 1878 г. Девять месяцев назад.
В гостиной у Евдокии Васильевны стало невозможно скучно, начали говорить о спиритизме, и еще какой чуши, и Михаил Иоганович, после трех рюмок водки, откровенно дремал. Если бы не необходимость бывать здесь по роду службы, то никогда в жизни по доброй воле он бы не пришел сюда. В этот салон декаданса, где глупость соперничала с бессмысленностью и то выигрывала, то проигрывала, впрочем, без пользы для дела. Вдруг в накуренной комнате стало шумно, Мейер приоткрыл один глаз, словно дремавший филин, чей сон был бесстыдно нарушен непрошенными гостями. То были две дамы и один знакомый ему карточный шулер. Картежник рыскал глазами
как хищник на охоте. Он искал желторотого юнца или богача, в возрасте, да в подпитии, чтобы уговорить на партию, другую в штосс, исход который был предрешен задолго до начала игры. Нет, выигрыш не зависел от воли случая. Дамы, сопровождавшие кавалера, не были случайными попутчицами, одна или другая, а может, обе сразу должны были подавать заранее обусловленные жесты, выдавая расклад карт, а он, обводя наивных игроков вокруг пальца, мог вытянуть из них до сотни рублей за ночь.
В происходящем для Мейера не было ничего необычного, а потому не было ничего интересно, к такой картине он привык, не проявляя сочувствия ни к жертве, ни к ее палачам, считая, что каждый получает в жизни по заслугам, не участвовал, но и не вмешивался.
Вот только не сейчас… Дама справа… И стряхнув с себя вид скучающий, сел поудобней в кресле.
Ее нежные голубые глаза были сколь чисты столь и порочны. Она цепко окинула гостиную, стрельнув вправо, затем влево, взглядом метким, взглядом ловкого стрелка. Не найдя для себя ничего интересного погрустнела и даже приуныла, но затем, увидев Мейера заметно оживилась. Глаза вспыхнули жарким алчным блеском, но лишь затем чтоб потухнуть вновь. Увидев, что Мейер, заметил в ее взгляде любопытство, отвела взор, и, скучая, зевнула, дав понять, что тот не представляет для нее ровным счетом никакого интереса. Вот только это был лишь ловкий трюк опытной охотницы, не дать понять жертве, что на нее объявлена охота. Впрочем, Мейер был также бывалый игрок, так что, закурив сигару, и пуская клубы дыма, в комнате, где дым его сигареты тотчас смешался с общим, занял выжидательную позиция. Знакомство не заставило себя ждать, опытная кокетка, поняв, что первый шаг должен быть за ней, недолго думая, сменила тактику и перешла в наступление. К тому времени ее уже окружала несколько осоловевших толи от любви, толи от спиртного ухажеров, но ее цепкий как когти взгляд не упускал Мейера ни на минуту из вида, тогда как он, наоборот, казалось, перестал проявлять к ней какой бы то ни было интерес.
– Господа, – воскликнула она, желая привлечь к себе внимание, – право слово, здесь так скучно, а не поехать ли нам в «Париж»?
Вызов брошен.
– Ксения Осиповна, это же сколько верст нам придется скакать? – удивился подвыпивший поклонник.
– Пять тысяч верст? Или шесть тысяч верст? – заплетающимся языком вопрошал он то одного, то другого.
– Две тысячи верст, с аршином, – полушутя уточнил Мейер, затянувшись сигаретой.
Ксения Осиповна громко рассмеялась, обнажая ряд белых и крупных как жемчуг зубов. А затем, стрельнув глазами в сторону Мейера, который в тот момент не смог скрыть восхищенного и жаркого мужского взгляда, продолжила: