– Глупцы! Париж, это самый веселый трактир в Петербурге. Неужели же никто из вас там не бывал? – спросила она, обведя презрительным взглядом собравшихся. – И коль уже здесь накурено как там, – с этими словами, помахав подле лица ладошкой, словно отгоняя клубы сигаретного дыма, так, что напротив оказалась в их плену, словно Венера не в морской пене, а в тумане порока, спросила: – Так не лучше ли отправиться туда где хотя бы весело?
Никто не возразил. Не возразил и Мейер. Еще несколько минут назад он собирался домой, но теперь об этом не могло быть и речи. – «Еще слишком рано», – соврал он себе. – «Да и ночь обещает быть занятной»…
Так что на двух бричках вся компания двинулась в трактир «Париж». Мейер намеренно не сел в одну повозку с объектом своего интереса. По пути он решил разузнать о ней у порядком осоловевшего воздыхателя. Ибо, как и любой другой охотник, любил ходить на охоту во всеоружии, не слишком полагаясь на удачу.
В ходе беседы Михаил Иоганович выяснил, что дама его интереса, ни кто иная как Ксения Осиповна Чаплыгина, из Тамбовской губернии. Происходила она из семьи крестьянской, однако в юном возрасте сбежала с унтер-офицером из родительского дома, но история сей любви как водится, закончилась печально. И, в конце концов, та оказалась по слухам в самом дорогом публичном доме Петербурга, у известной в узких кругах госпожи Веллер, где за ночь брали до двадцати пяти рублей, а интерьеры и обхождение могли поразить даже самого искушенного сластолюбца. Правда там она к счастью не задержалась и в скорости обрела богатого покровителя, который и выкупил ее у госпожи Веллер. По словам собеседника, тот покровитель был не то генерал, не то тайный советник, впрочем, подвыпивший рассказчик путался не только в рангах, но и в других деталях, то преувеличивая все детали, а цифры помножая на два, верно чтоб произвести впечатленье. Так что ко всей информации Мейер отнесся скептически, так как знал, что ежели послушать про любую Петербургскую кокотку, то все они находились на содержании непременно генералов и адмиралов, тогда как в действительности не брезговали и самыми низшими чинами, а между шампанским и перепелами, перебивались хлебом с солью, спуская все немногое на азартные игры и другие пороки.
Наконец бричка остановилась перед трактиром «Париж» и вся шумная компания из двух дам, карточного шулера и еще одного повесы вошла в этот дворец разврата и порока. Мейер, ежели говорить не лукавя, к своим тридцати семи годам много где бывал. Вот только все что он видел до сего момента в самых злачных местах Петербурга, здесь, в «Париже» было помножено на два. Полумрак, что и на расстоянии руки ничего не видать, дым, чад, и копоть, и шум и крик, и звон посуды. Разгул тот был в разгаре.
Однако же Ксения Осиповна чувствовала себя будто рыба в воде, покачивая бедрами, ловко проскальзывала между пьяниц и обслуживающих их дам, со многими здороваясь и обмениваясь сальными и бесстыжими шутками, зная некоторых не только по именам, но и прозвищам. И наконец найдя свободный столик, махнула рукой компании, стоявшей у входа в растерянности и замешательстве, дав знак следовать за ней.
Стол тот был, правда, залит вином, но никого это не смущало, и Мейер решил не смущаться. До того момента отличавшийся педантичностью, выросший в строгой немецкой семье, он вдруг захотел дать волю низменным инстинктам, почувствовать свободу, перестав контролировать и жизнь и себя. Ему захотелось без оглядки предаться разгулу и пороку, и она, угадывая его тайные желания, дала знак, словно фальшь – маяк к которому он теперь плыл как корабль, затерянный в тумане, правда лишь затем чтоб разбиться.
Раннее утро. Дверь тихонько отворилась. Она не могла с точностью сказать, кто это, но чутье, подсказывало, что это матушка. Только ее шаги были мягки, неспешны и бесшумны, и только она умела открывать скрипучие двери, не издав ни звука. Лиза перестала дышать, боясь, что маменька догадается, что она давно уже не спит, но вовремя спохватившись, поняла, как неестественно выглядит сейчас и постаралась выровнять дыхание, сделав его мерным и глубоким, будто у спящего. Мария Петровна постояла немного на пороге, словно намереваясь разбудить ее, но так и не решилась, затем тихо вышла и прикрыла за собою дверь. Еще с полчаса в коридоре раздавались гулкие и торопливые шаги, то туда, то обратно, тяжелые и громкие, по всей видимости, Трусова, легкие и короткие – сестры, затем все стихло, ни треска половиц, ни приглушенных голосов. Все еще не решаясь вылезти из-под одеяла, Лиза все же облегченно выдохнула.
Она, конечно же, могла соврать, сказаться больной, или просто объявить, что не желает смотреть на убиенных птиц, кстати, и это было не далеко от истины. Но отчего то, этот секрет, все дальше и дальше отдалял ее от семьи. Она чувствовала себя льдиной, отколовшейся от огромного айсберга и пустившейся в неизведанное путешествие в одиночку, полагаясь лишь на попутный ветер, да солнце, что указывает путь, не ведая при том, что своими ласковыми, но жаркими лучами оно несет лишь погибель.
Окончательно убедившись, что во всем доме ни души, она быстро оделась, взяла с собой новую книгу, взамен старой, забытой вчера на скамье, и, захватив трость, готова была мчаться в сад, насколько ей позволял недуг, как вдруг слуга окликнул ее уже на выходе.
– Ваше Сиятельство, Елизавета Николаевна, к Вам гости, пожаловали-с, графиня Батюшкова, разрешите препроводить их в гостиную.
Лиза едва не выронила книгу из рук от неожиданности.
– Скажи, что никого нет! Скажи все на охоте! – запальчиво воскликнула она.
Прохор помешкал немного, затем, запинаясь, проговорил: – Так, барыня, я уже сказал, что вы остались, я Елизавета Николаевна не знал, что нельзя говорить, не велите гневаться, – растерянно произнес слуга.
Лиза, не смогла сдержать возглас гнева и отчаянья, да так, что Прохор с испугу даже назад попятился.
– Веди ее тогда в гостиную, да вели чай принести, да как можно скорее, да сделай чай такой сладкий и такой горький, чтоб его и пить невозможно было. Понял меня?
Прохор за всю свою жизнь насмотрелся на господ, и на их причуды, что его уже мало чем можно было удивить, но сегодня молодой барыне удалось это. Но задавать вопросы не его работа, так что слуга, получив указания, исчез с намерением точно выполнить все, что велено. Уж он то знал, что ежели господа так свирепствуют, да что-нибудь будет сделано не так, как они того желают, то не сдобровать ему тогда, и милый лик молодой барыни, всего лишь видимость, потому что барыня она и есть барыня.
Чинно сев в гостиной, Лиза начала судорожно придумывать как быстро отделаться от несносной графини. Был ли тот визит спонтанным или запланированным? И не оттого ли все так спешно отправились в этот день на охоту, что знали о приезде графини Батюшковой заблаговременно и успели вовремя ретироваться, правда, забыв ее предупредить об этом.
Вскоре появилась сама графиня. Была она уже не молода, однако еще не в том преклонном возрасте, когда человек и немощен, и безобиден и беззащитен, а в том, когда злость и досада об уходящих летах соседствуют с телом еще полным сил, но лишь для того, чтобы злость и обиду ту вымещать на тех, кто все еще молод и прекрасен. Словом была она похожа на огромный шкаф с острыми углами, посередь гостиной, взаимодействие с которым сводилось лишь к тому, чтобы его обойти.
– Что же все отправились на охоту, и даже меня не потрудились уведомить? – недовольно спросила с порога графиня.
Лиза тотчас поднялась с кресла, приветствуя Батюшкову:
– Доброго Вам дня, Анастасия Александровна, простите за случившееся недоразумение, я и сама не знала, что все отправятся на охоту. Давеча прибыл Пал Палыч, муж моей сестры, не знаю, знакомы ли вы? – начала оправдываться Лиза.
Ах, как она не любила в себе это малодушие, что неизменно на чванство или грубость, отвечала лишь шагом назад, пасуя перед человеческим хамством и наглостью, не защищаясь, а отчего то, сдаваясь без боя.
– Ну да не важно, вот только полчаса туда, а теперь полчаса обратно, и все без толку, – недовольно продолжила графиня.
– Не желаете ли чаю, коль уж так случилось, и вы здесь, и потому нужно прибытие сие употребить с пользой для дела? – попробовала пошутить Лиза, стараясь изо всех сил, сгладить щекотливую ситуацию. Она знала, что Батюшкова с ее грозным нравом, и дурным характером, была во всех гостиных персоной нежеланной, вот только фигура ее была настолько значима и весома в дворянских кругах, что принимать графиню все же требовалось со всем радушием и гостеприимством, как если бы милее и чудесней человека было и не сыскать. И не важно, что думала сама Лиза по этому поводу, имело лишь значение, что Батюшкова гораздо выше ее по социальному статусу, не говоря уже о возрасте.
– Коль уж прибыла, значит выпью, – к великому сожалению Лизы, согласилась графиня.
Подали чай. Воцарилось молчанье. Графиня не желала начинать разговор, а Лиза не знала, как его начать.
– Анастасия Александровна, любители вы чай, как его любят в нашей семье? – попыталась заговорить Лиза.
– Пустое это занятие, без пользы для дела, за стол надобно садиться только тогда, когда необходимо принять пищу, остальное баловство, да и только, – ответила графиня, затем посмотрев на книгу, лежащую на коленях Лизы, неожиданно спросила:
– И как ваш батюшка относиться к тому, что вы читаете посередь дня?
– А как к этому батюшка может относиться? Крайне положительно. Как же еще? Что ж дурного, ежели девушка будет образована, и знать будет о вещах разных не меньше мужчины? – ответила Лиза, потупив взор, так как ответ был хотя и любезен, но все же содержал в себе и скрытый вызов и даже толику дерзости.
Графиня, не отличавшаяся ни красотой, ни очарованьем, а главное не обладающая добрым сердцем, в гневе своем стала почти безобразна, что ж, злость обезображивает даже самые прекрасные черты лица, и первые красавицы со временем становятся дурны собой, ежели их обладательницы черны сердцем.