– В вашем положении, – начала свою поучительную речь графиня, и взглядом указала на трость, стоящую неподалеку, – девушке надобно не читать, а заниматься делом полезным, шитьем, к примеру, а знать слишком много вредно для души и чести девицы из благородного семейства, так как неизменно зарождает в человеке интерес и любопытство, вот только не к делам праведным, а ко всем греховному, да порочному.
Не отрывая взглядом от чашки, где одиноко плавала чаинка, Лиза неожиданно не только для графини, но и для самой себя спросила:
– Не затруднит ли вас, Анастасия Александровна, разъяснить, я ведь страшно несообразительна, вот и батюшка всегда об этом говорит, мол, рассказывает мне что-то, рассказывает, а я и в толк не возьму, о чем речь. Так и сейчас не пойму, что значит это «мое положение»?
– Ваше положение?! – не веря своим ушам, переспросила графиня.
Лиза, ничуть не смущаясь, вновь повторила свой вопрос, будто разговаривала не с дамой, что вдвое, а то и втрое старше себя, а с несмышленым младенцем, что никак не может понять вещи, хотя простые и понятные, вот только сказанные ему не по возрасту:
– Вот вы говорите, Анастасия Александровна, что «в моем положении» надобно заниматься шитьем, а не чтением, вот я и любопытствую, что это за «положение» такое, что является преградой для всего того, что могут делать девушки моего возраста и статуса? – с этими словами она поставила чашку на стол, и, бросая вызов, открыто посмотрела в глаза графине.
– Ваше положение известно всем, и в первую очередь вам самой, а означает оно не что иное, как невозможность осчастливить мужчину, как и подобает женщине, для чего и создал ее Господь. Вы можете дерзить, юная особа, сколь угодно, однако вам не меньше моего известно, что вы калека, стало быть, и замужество для вас невозможно, – резко ответила графиня, затем встала и со стуком поставила чашку чая на стол, отчего блюдце пронзительно загремело, а чай готов был выплеснуться из чашки.
– И все таки, Анастасия Александровна, я по-прежнему в толк не возьму, отчего мужчина будет счастлив лишь с женщиной без изъян? И, неужто, счастливы лишь те, кто телом совершенен? По моему скромному разумению, кто красив и ладно сложен, отчего то больше других несчастливы, ибо жизнь их заключается лишь в том, чтобы наслаждаться своим телесным обликом, едва ли задумываясь о красоте душевной. И, потом, ежели мужчину отпугнет мой недуг, и он не сможет быть счастлив со мной, только лишь из-за моей инаковости, значит, этот мужчина слаб и малодушен, и слишком полагается на общественное мнение, такой мужчина едва ли будет счастлив даже с первой красавицей Петербурга, так как неизбежно будет прислушиваться и ловить, куда дует ветер людской молвы, а в таком положении, будто флюгер, поворачиваясь, то на север, то на юг, то влево, то вправо, едва ли можно стать счастливым.
Графиня оторопела, отчего рот ее то открывался, то закрывался, не издавая ни звука, как у, выброшенным штормом на берег, рыбы. Не то чтобы смысл сказанного был для нее понятен, но та уверенность и спокойствие с какой Лиза увещевала ее, будто неразумное дитя, ставя себя выше ее, не по возрасту и статусу, а по мудрости жизненной, глубоко оскорбило ее и стало причиной возникшей стойкой ненависти к молодой Арсентьевой. Она могла бы еще стерпеть оскорбление, от какой-нибудь молодой дерзкой и вздорной красавицы, но от калеки, что ниже ее по всем законам людским, как ей казалось, от калеки она не потерпит такого никогда! И давясь от ярости и бессилия, она резко направилась к выходу, но в последний момент обернулась и, задыхаясь, разразилась гневной тирадой:
– В-в-вы, в-в-вы! Да как вы! Да как вы посмели! Вы так разговаривать со мной! – бессвязно выкрикивала графиня. – Я немедленно в письме сообщу об этом барону Арсентьеву. Он вам запретит читать! Такая вопиющая дерзость, могла случиться лишь с девушкой дурного воспитания, и он немедленно должен принять меры! Вас перестанут принимать в приличном обществе! Вас подвергнут остракизму! Вы еще пожалеете об этом! – наконец заключила она и исчезла, оставив за собой лишь запах табака, злости, да ладана.
Будто вложив все силы в этот разговор, Лиза без сил тяжело опустилась в кресло. Ноги как после долгого и изнуряющего бега налились свинцом, так что казалось, будто она не сможет сдвинуться и с места, даже если от этого будет зависеть ее жизнь. Облокотившись о кресло, а голову подперев рукой, Лиза закрыла глаза, пытаясь прийти в себя и усмирить сердце, бьющееся сто ударов в минуту.
Зачем она так сделала? Какой прок был спорить? Разве ж можно изменить человека за одну минуту, если его взгляды и мировоззрение, складывались десятилетиями? Чего добилась она этой дерзостью, кроме того, что теперь ее неминуемо ждут неприятности. Она не испытывала страха перед отцом, но кто знает, даже в самом тихом и вкрадчивом человеке дремлет зверь, теперь то она это точно знала. Кто бы мог подумать, что такая тихая мышка, как она, сможет выступить в открытой борьбе против противника вдвое больше и сильнее себя, забыв о последствиях и пренебрегая инстинктом самосохранения? Как право мы мало знаем себя, и как многое открывается нам о нас самих, когда в нашей жизни происходят те события, о которых, в привычной суете дней, мы и помыслить не могли. Но верила ли она сама в то, что сказала в пылу праведного гнева? Верила ли она сама, что есть, что существует такой мужчина, что взглянет на нее глазами, не замечающими ее физического уродства? Что сможет противостоять и осуждающим взглядам и насмешкам и дурной молве, что ежечасно и ежедневно, устоит перед лавиной осуждения, кто готов к остракизму, коим неминуемо подвергнет их общество, за инаковость.
Мужчины, перестанут уважать его, за то, что из всех, красавиц, он выбрал ее, ведь выбрать калеку, есть не что иное, как слабость, свидетельствующая о его мужской немощи. Ведь сильный мужчина выбирает женщину, чья стать, здоровье и красота равны его состоятельности, а слабый… Союз с ней неизбежно уронит его статут в мужском обществе.
А женщины? Женщины не простят их связь никогда, ибо никогда не смиряться, что их предпочли калеке. Их красивых и умных, их здоровых и сильных, предпочли слабой и увечной. Сей факт неизменно заронит в них зерно сомненья. Что если пустота, что живет в них, настолько пугающа, что даже красота, аргумент вечный и незыблемый, не смогла стать перевесом при выборе?
Но существует ли она, настоящая любовь? Та самая всесильная и абсолютная, что сможет преодолеть все трудности, которые суждено встретить им на своем пути?
Ответа нет.
Так или иначе, она должна узнать это. Невозможно бояться всю жизнь. Неизменно приходит время, когда следует посмотреть своим страхам в лицо. Нельзя вечно закрывать глаза на правду, равно как и вечно хранить секрет, что лежит на сердце, тяжелее камня. Сегодня, она намерена во что бы то ни стало, получить ответы на свои вопросы. И пусть судьба, укажет путь, что уготован ей.
С этими мыслями, Лиза решительно направилась в сад.
Вот только в саду никого. Лишь примятая трава подле скамейки, указывала, что он был здесь. А теперь нет никого.
И снова одиночество и снова сад.
И такая тоска сковала ей грудь, что и дышать стало трудно. Лиза присела на скамейку, тревожно вглядываясь вдаль, но вязы, как прежде молчаливы, и только щебет малых пташек, пронзал безмолвие и безмятежье. Лиза взяла в руки книгу, с влажными, после проведенной под открытым небом листами, чей переплет перестал быть надежной опорой для них, отчего те с легкостью открылись именно на том месте, где была закладка. В руки упал беззащитный цветок ветреницы, до того момента находившейся в плену страниц чужой истории. Цветок, что символ начала любовной повести, знак, что он ждал ее, знак, что был здесь. Она ласково, едва касаясь пальцами, провела по тонкому стеблю и по его увядшим лепесткам, затем вновь вернула его на место, закрыла книгу и прижала ее к груди. Лиза боялась, что символ сокровенного чувства, который она оберегает от людей, может исчезнуть, растаять или разрушиться, ежели, будет явлен миру, но пока он здесь, подле ее сердце, с ним ничего не случится, она сохранит и защитит его.
Часом ранее в саду.
Может он пришел слишком рано? Или слишком поздно? Только позабытая книга, лежавшая на скамейке, напоминала о ней. Мейер подошел, взял ее в руки, и бегло пролистал. Это был французский роман, вероятнее всего любовный, по крайней мере, если судить по тому, как часто на его страницах мелькало слово «любовь». Вот только имел ли он какое то отношение к любви? Едва ли, – ответил сам на свой вопрос Мейер, и вернул книгу на место.
И отчего любовь в жизни, ничем не напоминает любовь в книгах? Зачем писать, то чего нет, вводя в заблуждение бедных читателей, что затем ищут ее и не находят. А, смиряясь с разбитыми мечтами и желаниями, принимают любовь настоящую, шероховатую, словно лист вяза, колючую, будто стебель шиповника, и невзрачную, как цветок подорожника.
Постояв немного, но, так и не дождавшись Лизу, решил скоротать время и прогуляться, а за одним изведать новые места, тем более что за всю неделю, еще не заходил дальше этой тропинки. Затем он вновь вернется и может быть тогда, застанет ее в саду. Тем более управляющий упомянул об озере, совсем неподалеку.
Туда-то, Михаил Иоганович, и отправился.
Озером, правда, тот пруд едва ли можно было назвать. Затянутый в плен зеленых водорослей, он был примечателен лишь мириадами поденок, что поднимались над его гладью, как утренний туман, и, кружась, взмывали ввысь в вечном танце природы, дарующим не только жизнь, но и смерть.
И ни одной живой души больше. Ни всплеска рыбы, ни даже кваканья лягушек.
– Что ж, в мутной, и грязной стоячей воде выживают лишь насекомые, да пиявки, – разочарованно подумал Мейер.
Ему вдруг вспомнилось то утро, два месяца назад, и горечь прошлого накрыла его с новой силой…
Март 1979 год. Три месяца назад.
Вот уже полгода, как он был влюблен, а точнее ему казалось, что влюблен.