Погружаясь все сильнее в мир разгула и порока, он, отчего то, находил в том и удовольствие и утешенье. Словно устав как цирковая лошадь скакать по кругу, под удары хлыста, он несся вольно в неведомую даль, приносящую ему ощущенье свободы и полета. Впрочем, скорее, ложное, нежели истинное.
Воспитанный в крайней строгости, чем часто грешат родители, поведение которых, так далеко от идеала нравственности и морали, он к своим почти сорока годам, словно засиделся в роли мальчишки, чья главная задача, быть лишь примером послушанья и не боле.
И теперь оказавшись на воле, что даровала ему она, не знал, что с этой свободой делать, и оттого кидался из одной крайности в другую, стараясь преодолеть за день путь длинною в жизнь.
Дни, недели и месяцы завертелась в калейдоскопе разноцветных, но по сути однообразных событий. Жизнь разгульная, жизнь кутежная, жизнь распутная. И не было б тому конца, если б не одно мартовское утро…
Он впервые проснулся, не застав ее рядом. Сначала он не придал тому значенья, и, посмотрев тяжелым и мутным взглядом в потолок, вновь погрузился в сон. Еще несколько попыток проснуться, но голова болела с похмелья, отчего то больше чем обычно, а тревожные сновиденья, терзали не только разум, но и душу.
Наконец, выбравшись из похмельного тумана, он очнулся, и, превозмогая разбитость, сел на кровать. Еще с минуту, действительность плыла перед глазами, пока он не смог различать предметы так, как они были в действительности. Мейер оглядел комнату, пытаясь собраться с мыслями. Все было на своих местах: стул, раскиданная одежда, бутылка шампанского, и даже две, но что-то было не так. Он еще не мог понять, что именно, но чутье, подсказывало, это утро, чем то отличается от утра вчерашнего, да и всех других пробуждений до сего дня. В воздухе по-прежнему стоял резкий запах ландыша, по нему он безошибочно узнавал ее, когда она была рядом, или что была здесь.
Окинув комнату усталым взглядом, вдруг увидел, что ящик рабочего стола бесцеремонно открыт, а ключ как напоминанье о содеянном, оставлен в замочной скважине. Что ж, тот, кто обыскивал квартиру, не то что не потрудился скрыть следы своего преступленья, но и бросал вызов.
Холодный пот выступил на его спине, он подскочил с постели в чем был, а точнее в чем не был, и, подбежав к столу, вынул ящик, и, высыпав все содержимое на смятую кровать, начал лихорадочно его перебирать. Старые пожелтевшие письма от матушки, листы бумаги, клочки мелких записок и прочего нужного и ненужного хлама, казалось все на месте, за одним исключеньем. Той самой стопки писем, перевязанных холщевой веревкой, единственно представлявших истинную ценность нет.
Все события минувших месяцев, пронеслись в голове со скоростью света. Все сказанное и не сказанное, все, что говорили о ней другие, все, что говорила она сама, все сошлось воедино, являя перед собой мозаику любовной сцены, где проиграл, кто слеп.
Сев на стул, он обхватил голову руками и если б мог, то зарыдал. Но не мог, и теперь горечь предательства давила где-то не то в груди, не-то в горле, и была похожа на самую страшную желудочную боль, с той лишь разницей, что не было надежды на исцеление от того недуга.
Мейер очнулся от воспоминаний, как от тяжелого сна, и медленно выходя из оцепененья, с трудом, осознавая время и место, тем же тяжелым взглядом из-под прикрытых век, вновь обвел взглядом пруд. Ни звуков птиц, ни дуновенья ветра, лишь шелест крыльев несметного количества поденок, что, как и минуту назад взметались ввысь, в своем первом и последнем танце жизни.
Он развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не по тропинке, а в самую густую чащу, чрез бурелом, сквозь плотный ковер кустарника, царапая, руки и лицо, словно в наказанье. Преодолев преграду, он вышел на поляну, на пригорок, усыпанный нежными и трогательными ветреницами, трепетавшими от каждого дуновенья ветерка. Качаясь на своих тонких, как нить стеблях, они, к удивлению, не ломались, а лишь наклоняли, увенчанные цветочной короной головы вниз, во имя спасенья, во имя жизни. Что уж у слабого выхода лишь два, сдаться или погибнуть, – подумал Мейер.
Он лег прямо на них, сминая своим телом, тех несчастливиц, что попались на его пути, и, заложив руки за голову, устремил взор ввысь. Влажная еще холодная земля, студила спину, а яркое солнце, пробивавшееся меж крон деревьев, грело грудь. Мейер закрыл глаза. Он вдруг почувствовал, себя таким усталым, будто целую вечность греб против течения, а остановившись, понял, что не сдвинулся и с места. И теперь, стоя на перепутье, не знал, продолжить ли бесплодные попытки и двигаться к намеченной цели, силой воли преодолевая силу течения, или сдаться на милость судьбы и принять исход со всей ответственностью и мужеством.
Почувствовав как продрог, и что весна, на свою кажущуюся ласку и тепло, может быть по зимнему опасна, поднялся, и, сорвав цветок ветреницы, направился вновь в сад, ведь он так отчаянно сейчас нуждался в ней, словно тонущий, цепляясь за соломинку, не отдает себе отчета, чем она может ему помочь, но в отсутствии плота, был рад и этому.
По-прежнему никого. Уж не узнала ли она о нем правду, или точнее ту правду, что сказали люди? Он не был наивен, уже нет, и не был глуп, он знал человеческую природу, так что нетрудно догадаться, история его падения, пересказанная через двое или трое уст, обрастет и жуткими подробностями, и грязными слухами, и даже демоническими обстоятельствами. Уж лучше бы он сам ей все рассказал, быть может, она поняла бы его, быть может, она бы его простила, а теперь из-за малодушия, проявленного им, он мог ее потерять. Покрутив цветок между указательным и большим пальцами, он вложил его в книгу, которую она забыла вчера, и отправился обратно к себе в именье, с тяжелым сердцем и угасающей надеждой.
Промаявшись, весь вечер от безделья и слоняясь из угла в угол, он чувствовал себя таким измотанным и утомленным, что когда с трудом доплелся до кровати, был уверен, что тотчас уснет. Но вместо сна, пришла бессонница. Пожалуй, нет человека, который бы желал оказаться ночью в ее компании, но словно чуткий зверь, она приходит быстро и бесшумно, на вкус страданий и мучений.
Он ворочался из стороны в сторону, будто бессонье, как голодный волк, ежеминутно кусало его то за правый, то за левый бок, но никак не мог уснуть. Нет, он не переживал больше о своей судьбе, будто и забыл о ней вовсе, забыл о том что было, и не думал о том, что будет. Все его мысли были теперь заняты только ей. Кажется, еще вчера, он был здоров, а сегодня, не увидев ее на том самом месте, был поражен, странным и неизлечимым недугом. Верно, любовь придумали, лишь за тем, чтобы от других горестей отвлекаться, – подумал Мейер. Он вспоминал каждый ее жест, и эту угловатость, и наивность, и трепет губ, когда слова срывались невпопад, и нежные такие умные тревожные глаза, что проникают прямо в сердце.
Еще год назад, повстречай он ее на балу, то скорее, даже не заметил бы, предпочитая дам другого сорта, но теперь, после всех событий, приключившихся с ним, он словно вернулся из зазеркалья, и увидел вещи такими, какие они есть, без мишуры, фальшь – блеска и обмана. А в том прозренье, есть и сладость чувств, и горечь пораженья.
Петербург. Март 1879 год. Три месяца назад.
Нетвердой походкой вышел он из кабинета Главноуправляющего Третьим Отделением Собственной Его Императорского Величия канцелярии.
Тяжелый и жесткий разговор, следовавший за доносом и его немедленная отставка стали ожидаемым и неизбежным завершением всего того, что свершилось с ним за предыдущий год. Череда, на первый взгляд, бессвязных, однако же, на самом деле подчиненных определенной логике событий, ошибки, не верные действия и бездействие, привели его к такому результату. И теперь он был даже рад сбросить с себя этот неподъёмный груз, если б не одно но. Это ли окончательное разрешение вопроса? Более чем сомнительно, скорее всего, отставка лишь начало долгого и тернистого пути, конец которого может так случится, будет не только бесславным, но и трагичным.
В одночасье мир вокруг изменился и словно перевернулся с ног на голову. Он смотрел на все происходящее теми же глазами, но не узнавал ни себя, ни других.
Третье отделение гудело как пчелиный улей своей привычной жизнью, где-то громкий смех, а где-то ворчанье, и посетители, требующие кто чего, каждый на свой лад. Вот только здесь он теперь совсем чужой.
К нему подбежал его помощник и с горящими глазами, выкрикивая бессвязные фразы и яростно жестикулируя, пытался толи объяснить ему что-то, толи от него требовал ответа. И Мейер в такт его движений махал головой, и даже сказал несколько слов, но спроси его через минуту, о чем был тот разговор, он бы не смог ответить и под пыткой.
Наконец оказавшись в кабинете, он заперся на ключ и сел за стол. Увидев пистолет, лежащий в чуть приоткрытом ящике секретера, он громко его захлопнул, толи со злости, толи, не желая видеть искушение, сулящее ему быстрый и «легкий» исход событий. Он откинулся в кресле и с глухим стоном, запрокинув голову назад, закрыл глаза, пытаясь привести хаос мысли, хотя б к подобию порядка.
Внезапно в дверь настойчиво постучали. Он не ответил. Постучали вновь.
Недовольно встав и отперев дверь, он вопрошающе уставился на мальчишку посыльного, который одному Богу известно как, умудрился проникнуть в Третье Отделение, оставшись почти незамеченным.
За ним, правда, бежал его помощник, встревоженный и взлохмаченный, и, предвидя недовольство своего начальства, быстро затараторил:
– Эк, какой шустрый, Ваше Сиятельство, мальчишка говорит Ваш важное поручение принес, и ни в какую конверт не желал мне для перепоручения отдать. Объяснил, мол, дело особой важности и ему строго настрого велено сей конверт лично Его Сиятельству, вручить. Ну не бить же его ей Богу, хотя ежели велите, я его быстро выпровожу, – и, показав мальчишке кулак, от смехотворности и неуместности такого жеста, засмеялся сам.