И почему люди говорят, будто не знают, за что любят? – удивленно думала про себя Лиза. Она знала его, и знала, что в нем любит. Она могла бы говорить о нем вечно, зная о нем все и не зная ничего. Ведь как же можно любить без причины? На все в жизни есть причина, а значит и у любви она есть.
Лиза вновь снизу вверх посмотрела на него. Он держал ее в руках крепко и гордо, словно ловец птиц, держит свой главный в жизни трофей, и она покорно склонив голову ему на грудь, была рада тому нежному плену.
– И значит это наша последняя встреча? – неожиданно для самой себя, спросила Лиза, озвучив свой самый потаенный страх. Затем испугавшись, сказанного, запнулась и немного помолчав, продолжила: – перед твоим отъездом.
– Не думай об этом, да я и сам об этом думать не хочу, – коротко ответил Мейер, – И потом, как только прибуду, тотчас напишу, и буду писать тебе до того дня, пока не вернусь. А как вернусь, попрошу твоей руки. Хотя и не ожидаю от твоего батюшки согласия, но разве ж это помеха, попрошу еще, и еще, и еще, раз, – и с этими словами он весело закружил ее, так что от страха потерять равновесие Лиза еще сильнее прижалась к нему, цепляясь за ворот сюртука.
– А ежели и тогда не согласится, – продолжил он, – стало быть, тайно увезу. Ты вот была во Франции?
– Была
– Вот, незадача.
– А гуляла по улочкам Вены?
– Мне право слово, уже и скрыть сей факт бы надобно, кокетства ради, но его я лишена, так что честно признаюсь без лукавства, и там бывала, – засмеялась Лиза.
– Черт знает что получается, будто я и не благодетель вовсе. Что ж это значит? Жена не будет смотреть на меня благоговея с восхищением, как если б я ей целый мир открыл? – удивленно и раздосадовано пошутил он.
– Разве же тебе мало, того восхищения в моих глазах, каким смотрю на тебя, любимый? – спросила она, касаясь ладошкой его колкой щетины.
Он, спохватившись, что колюч, как еж, прижав ее ладошку к своей щеке, сказал:
– Я и совсем тут одичал, и не брился сколько. Но теперь с этим покончено, я и сам устал, от своего уныния, больше не стану, какое это право слово дурное занятие, себя жалеть. Человеку надобно меньше в себе истину искать, в себе истины не найдешь, в себе только погрязнешь, а вот оглянись вокруг, – и он обвел рукой простирающийся до самого горизонта луг, – и здесь истина, здесь она, – и заключив ее лицо в ладони вновь поцеловал ее, поцелуем нежным, трепетным и невесомым.
Но ничто не длится в жизни вечно, а стало быть, пора было прощаться. Дойдя до кромки леса, что разделяла усадьбу ее отца от усадьбы Мейера, он произнес:
– Подписывать письма своим именем может так статься опасно, я буду именовать себя Ателье Атамановой, так что письма с таким именем не упусти.
Лиза махнула головой в знак согласия, затем задумчиво помолчала, и будто, наконец, разрешив дилемму, внутри себя, решилась произнести:
– Ты всегда говоришь лишь о благоприятном решении дела, и тому я рада. Но что если … – она словно не могла произнести это, но явственно осознавала, что если не произнести это сейчас, потом, может оказаться слишком поздно. – Что если все обернется, не так как ты говоришь и не так как я и мы с тобой желаем? Что если…? – и она запнулась на полуслове.
– А что о том говорить? – нарочито беззаботно спросил он. – Об этом и говорить не стоит.
– Не произноси это? – в ужасе воскликнула она. Ведь даже тогда я хочу быть с тобой, – и она обвила его шею руками.
Он раздраженно отстранился. – Не будем о том. Сказал же. Забудь тогда. И говорить тут не о чем, а ежели, не хочешь расстаться сейчас в ссоре, то не произноси ни слова больше, – со злостью резко ответил он.
Она недоумевающе посмотрела на него, стараясь понять причину его гнева и отстраненности. Страх будущего терзал ее, но еще больше она боялась прогневать его сейчас, боялась, что в пылу раздражения, он сейчас развернется и уйдет, и это их расставание в обиде, камнем ляжет ей на грудь.
Она не будет больше заговаривать об этом, не сейчас, и потом, не может так быть, чтобы все дурно кончилось, Господь всемогущ, он не допустит несправедливости, зачем же тогда было давать людям счастье, счастье лишь на миг, ежели затем суждено потерять его? В этом и смысла нет, – утешала и уговаривала саму себя Лиза.
– Не сердись, – мягко сказала она. – Не буду, все обойдется, я знаю, – примирительно шептала она. – Но ступай, ведь не могу же я держать тебя подле сердца всю жизнь, ступай, так будет легче, – с трудом произнесла она.
– Я напишу, – ответил он.
Казалось, он хотел поцеловать ее на прощанье, но ноги, словно не слушались, он на секунду заколебался, а затем резко развернулся и зашагал прочь, быстрым и широким шагом, так что за минуту, стал лишь тенью в конце аллеи.
Она хотела бы задержать его, хотя б на миг, еще чуть-чуть, догнать и вцепившись в ворот умалять остаться, не уходить, сбежать, жить в сторожке, есть травы, да коренья, иль голодать, не важно, лишь бы не отпускать его. Хотелось стонать и плакать, но громкая тишина сковала ей уста, так она и стояла на том самом месте, где их пути разошлись.
У счастья время – миг, у горя – время вечность.
Путь до дома был короток, но занял у Лизы не меньше получаса, словно оставив там свое сердце и душу, вместо живого человека, брела по аллее лишь его бесплодная тень. Она мысленно уговаривала себя, что слишком рано горюет, что все уладится, он умен, хитер, и искушен, он знает жизнь, он знает власть, он не отдаст себя словно агнец на закланье. И все же, страх, где то в глубине души, словно зацепившись семенем за благодатную почву, дал ростки, что укореняются в самую плоть, и чьи побеги так тяжело убить даже самой отчаянной надеждой.
На пороге дома ее ждала испуганная и взволнованная камеристка.
– Сударыня, я уже изволновалась! Вы ничего не сказали, а Мария Петровна только сейчас упомянула о завтрашнем событии! Время полдень, а для вас ничего и не готово! Я собрала несколько платьев, не откажитесь выбрать?
– Бал! – Спохватилась Лиза. Она совсем о нем забыла. Лиза и раньше не жаловала сии развлечения, и все же никогда прежде она не испытывала такого нежелания выезжать в свет, как сейчас. Будто скрипку ее души, настроенную на плач, заставили играть кадриль на потеху охмелевшей и разнузданной толпы.
– Ах, выбери сама, и не тревожь меня, – горько махнула Лиза рукой, поднимаясь по ступенькам.
– Как же это Елизавета Николаевна! А, ежели, не угожу! Как же это возможно, без вас! – растерянно воскликнула камеристка.
– Выбери хоть соломенный мешок, ей Богу нет разницы, – горько ответила Лиза, и не желая больше слушать ни слова, поднялась в свою комнату и заперлась на ключ.
Камеристка посмотрела уходящей барышне в след, и от досады едва не закричала. Ведь как могут быть эти господа несчастны, когда живут в таком именье, и прислуги на одной лишь даче человек сто-двести, и все за ними по пятам ходят, а они лишь знают, что из сада в гостиную, да из гостиной в сад ходить, и чем лучше живется, тем горестнее лица. Баронесса с младшей барыней, только с кислыми лицами и ходят. Барон, конечно, другое дело, он и улыбается часто и даже кажется счастливым, впрочем трезв бывает редко, так что и не разберешь, какого рода это счастье, толи истинное, толи пьяное. Как же право жизнь несправедлива, ежели бы ей так жить, то не было бы счастливее ее человека на земле, и она горестно посмотрела вверх на высокие башни именья,
– Ах, как не справедлива жизнь, – вздохнула еще раз камеристка, и отправилась готовить барышне платья на завтра.
Назавтра, пока еще дамы не были готовы, как и положено дамам, а все еще собирались на концерт, Николай Алексеевич вызвал к себе поверенного.
– Доброго Вам дня, Ваше сиятельство, – поздоровался Тимофей Дмитриевич с Арсентьевым.
– Доброго, доброго, – ответил тот, погруженный в свои думы, что ясно свидетельствовало, дело, по которому он позвал поверенного, важное, да серьезное.
– Тут, Тимофей Дмитриевич, дело такое, не сочтите за труд, надобно узнать, об одном человеке, да так, чтобы не вызвать кривотолков, узнать деликатно, осторожно, без подозрений. Поняли ли, о чем толкую?
– Конечно, Ваше сиятельство, как не понять, незамедлительно будет сделано, вы только имя скажите.
– Михаил Иоганович Мейер, – коротко ответил Арсентьев.
Поверенный и виду не подал, что был удивлен. А лишь произнес:
– Все будет сделано, в лучшем виде, когда сведения следует предоставить?
– Как можно скорее и во всех путях для получения оных сведений, поступайте так как вы считаете, и об деньгах не беспокойтесь, в них вы не ограничены при исполнении сего поручения, так что употребите в пользу все свое влияние, без изъятия. Поняли ли вы меня, Тимофей Дмитриевич?
– Все понял, Ваше Сиятельство, как есть сделаю.
Внезапно в дверь постучали, не дожидаясь ответа, в комнату вошла супруга:
– Добрый день, Тимофей Дмитриевич, не думала вас так рано у нас увидеть, – произнесла она, удивленно глядя на поверенного, чей вид был всегда крайне озабочен, но сейчас был озабоченнее прежнего.
– Добрый день, Ваше сиятельство, – поздоровался поверенный, и уже открыл было рот, чтобы дать пространные и витиеватые объяснения своего появления в столь ранний час, как его тут же перебил сам Арсентьев.
– Дела, дела, милая моя. Ну, ступай, ступай, голубчик, и не забудь о том, что сказал, – велел он поверенному, после чего тот, словно эфир, фигура бестелесная, исчез в двери, так ловко, и так деликатно, словно всю жизнь, только тем и занимался, что ускользал, в каких бы деликатных ситуациях его не заставали.
– Пойдемте Николай Алексеевич, уж и экипаж подан, ты же знаешь, я не люблю опаздывать.
– Без нас не начнут, – засмеялся Арсентьев, впрочем, жене перечить не стал, и поспешил на выход.
На концерт Арсентьевы прибыли вовремя, хотя, по правде, можно было так и не стараться, ибо «прославленный» композитор, любил опаздывать на час и на два, держа публику в благоговейном напряжении. Но композитор тот был из Вены, а значит, многое ему прощалось. К тому же, он был невероятно хорош собой и пользовался благосклонностью дам, бросавших томные взгляды в сторону сцены, каждая втайне лелеяла надежду быть замеченной. И кстати не зря, в том году, он так пристально глядел на графиню Синицыну, что в скоростях меж ними закрутился роман, причем ни его, ни ее, ничуть не смущало, что графиня была не только замужем, но и имела пятерых детей.