И все же, он возвращался в Петербург совсем другим человеком. На смену упадка и отчаяния пришла уверенная надежда на добрый исход. Как только он прибудет в столицу, он поступит по-новому, он использует все возможности и сделает даже то, что невозможно, чтобы ситуация разрешилась наилучшим образом. Не для себя, точнее для себя, но не только, скорее во имя нее. Уж коль он так слаб, что цепляясь, за луч света, увлек его с собой во тьму, то сделает все возможное, чтобы в этой самой тьме, не погубить его и не дать ему погаснуть.
В конце концов, он пестовал свою гордыню столько лет, и куда это привело? Быть может, стоит перестать идти дорогой славы и тропами тщеславия?
Сотни разных мыслей и дум, сменяли друг друга, как мелькающие картины природы в замутненном окне поезда. Малахитовые леса, рваные линии распаханного поля, болота и рощи, и поезд, увлекающий его в неизвестность. Поезд, что время, удаляющий его все дальше и дальше от настоящего, с каждой минутой, с каждым движением стрелок часов, превращая здесь и сейчас в дым прошлого, в дым рассыпающихся и исчезающих воспоминаний, что уносит ветер прочь…
Целая неделя прошла с отъезда Мейера. За эту неделю произошло так много и так мало для самой Лизы. Приехала сестра с мужем, торжественное примирение, и ужин и охота, и снова ужин, и охота, и жизнь потекла своим чередом. И все же, все было не так как раньше, их семья, напоминала расстроенный и разлаженный оркестр без дирижера, в котором каждый инструмент хотя и продолжал играть свою партия, однако же, играл ее, не обращая внимания на других, и мало заботясь о слаженности всего оркестра, и оттого вместо мелодии, лишь странный, нестерпимый шум, да хаос.
А Лиза? А Лиза чувствовала как все дальше и дальше отдаляется от своих родных. Вся жизнь для нее превратилась лишь в утренний ритуал проверки почты, а мир вновь сузился до одного лишь сада, где прислушиваясь к каждому шороху и шелесту в кронах деревьях, она пыталась услышать его, сквозь время и чрез расстоянье.
В конец отчаявшись, она начала сама, без спроса отца проверять всю входящую корреспонденцию, боясь пропустить по ошибке переданное другим, известие от него. Но и это не дало результата.
Ни письма, ни весточки.
Может, он слишком занят? Может не досуг? А может почта из Петербурга стала ходить с опозданием?
Жизнь без него словно потеряла смысл. Но почему так случилось. Ведь жила же она не зная его, и не чувствовала той пустоты, что пожирала ее сейчас. Хотя, кого она пыталась обмануть? Пустота эта была и раньше, ведь не зря же создан мужчина и создана женщина, ежели, каждый мог быть счастлив, сам по себе, зачем же тогда нужен другой?
Как ритуал, теперь каждый новый день после обеда Лиза отправлялась в сад, предпочитая одиночество пребыванию с родными. Каждый день она гуляла, связывающей их участки тропой, вглядываясь в следы на примятой траве, что хранили память о нем. Здесь он стоял, а здесь развернулся и пошел прочь, все напоминало о нем, и одинокая скамейка, где первый раз он поцеловал ее, и книга, хранившая память утренней росы, и сухой цвет ветреница, как знак любви и быстротечности времени.
Чтение, жадно увлекавшее в неизвестный и непостижимый мир, поглощая разум и чувства, потеряло власть над Лизой. Теперь же она читала, словно пролетая над текстом, едва касаясь слов и букв, так что сюжет медленно скользил перед влажными от слез глазами, не трогая ни души, ни сердца.
В один из таких дней, к ней в саду присоединилась сестра. Лиза не знала, было ли на то ее желание, либо она поступила так по завету матушки, чей сочувственный взгляд она ловила после обедни, когда неизменно любезно извинившись и заверяя, что отлучится на часок, уединялась на весь день, тщательно избегая встреч с кем бы то ни было, в своем саду любви, а ныне скорби и страданий.
Они с сестрой стали так далеки друг от друга. Так, две родственные яблони, высаженные на разных участках земли, одна на жарком солнцепеке, а другая в тени и на ветру, через несколько лет оставили лишь память, о том, как когда то давно, они были, словно близнецы, неотличимы, а теперь не имели ничего общего, всяк прожив жизнь разную, и оттого став совсем чужими.
И теперь в трудную минуту, казалось, самое время примириться, однако ж случилось все наоборот…
– Какой жаркий май, – начала разговор Мария. – Еще вчера было прохладно, и так приятно, а теперь. – Ей Богу, не знаю, как ты сидишь на солнцепеке, и без зонтика, ведь солнце так вредит!
– Да? – словно, вырванная из путешествия внутри себя, удивленно спросила Лиза. – Я и не заметила, да ты и сама знаешь, как я люблю тепло, кажется, всю жизнь бы провела под его ласковыми лучами, а без него, и мерзну и чахну, – шутливо ответила Лиза.
– Сдается мне сестрица, ты не потому в саду целыми днями, и не солнце тому причиной, – осторожно заметила Мария, искоса посмотрев на сестру.
Лиза, сделав вид, что не расслышала сказанного, с притворным интересом уткнулась в книгу, как если бы сюжет в ней, принял такой оборот, что и оторваться не при каких обстоятельствах не было возможным.
– Разве ж ты не хочешь, мне что сказать? – не унималась сестра.
– Да разве ж стоит что-то говорить, ежели, ты итак уж все знаешь? – раздраженно ответила Лиза, оторвавшись от книги, так как и дальше продолжать молчать уже не имело смысла.
– Не серчай на нас, на меня, на батюшку, на Павлушу. И в особенности на Павлушу, – с этими словами Мария робко коснулась плеча сестры.
– На «Павлушу» я как раз и не серчаю. Павлушу мне что чужой, – резко ответила Лиза, – и не будем об этом. Все уже итак сказано. Что тут говорить, тут и говорить не об чем.
– И все же нам стоит объясниться. Я сама хочу этого, – упрямо заявила Мария, –Павлуша поступил так ради тебя, и меня, и нас. Как ты не понимаешь, что своими поступками, ты поставила под удар все наше благополучие. Навлекая на себя позор и бесчестье, ты тем самым навлекаешь их и на нас, в особенности на Павлушу, что совсем не виноват в том. И потом, сейчас, именно тогда когда перед ним открылись такие перспективы, и он, человек умный и дальновидный, может рассчитывать на хороший пост… Пойми, ведь от этого зависит наше счастье! – воскликнула Мария, – а ежели ты и дальше будешь общаться со столь недостойным человеком, ведь тень его позора, ляжет и на нас… Подумай об этом.
Убрав руку сестры с плеча, мягким, но твердым движением, Лиза посмотрела на сестру, так, будто видела ее впервые: – Полно тебе, лгать да верить. Где был бы твой «Павлуша», ежели бы не протекция батюшки. Все что он имеет – не его заслуга. Так что ежели и тень падет на него, так что ж, в жизни всякое бывает, по успеху и расплата. И потом, странно слышать от тебя такое сестрица, это что же получается, ради Вашего счастья я должна отказаться от собственного. Отчего же ваше счастье важнее моего? И отчего счастье одного человека, важнее счастья другого? Ведь и тот и тот человек, стало быть, и тот и другой, на весах равен.
– Но по разуму… – неуверенно начала Катерина.
– По разуму?! – воскликнула Лиза, – Да разве ж сама жизнь не есть движение вопреки разуму?
– Это ты все правильно говоришь, – замешкалась Катерина, – но ведь не мной заведен сей порядок, так ведь судьба сложилась, что для одних одно, а другим другое, – осторожно ответила она, при этом опустив глаза, не решаясь посмотреть на Лизу.
– Что ж, сестра моя, смею разочаровать тебя. Не будет тут смирения, и жертвы моей не будет, – резко ответила Лиза, – и даже если весь мир будет думать, что каждому свое место, и пусть даже и есть правда в том порядке, что ж, к чертям весь этот мир тогда! – и не дожидаясь ответа, встала и направилась домой.
В груди клокотала ярость, чувство несправедливости, неправедности, ложности этого мира и чувство бессилия, от того, что ничего не можешь сделать с этим, душили ее.
Ни минуты, ни секунды она не усомнилась в правильности своего решения, и даже если так станется, что он, оставит ее, это будет его решение, сама же она не откажется от этой любви никогда, даже если придется пойти против всего мира. Она была готова к борьбе, и не только и не столько ради него, а прежде всего себе самой, ведь это было ее право на счастье, право на равенство.
Каждый день Мейер садился за письмо к Лизе, и каждый день не написав ни строчки, вновь и вновь раздосадованный и раздраженный откладывал перо и бумагу в сторону. Добрых новостей не было, а писать о любви, вселяя в нежную, невинную и наивную душу пустые надежды, ежели исход дела не решен, бессмысленно и беспощадно. Он напишет ей, лишь тогда, когда дамоклов меч перестанет висеть над его головой, ведь как может он подарить ей счастье и благополучие, если сам на волосок от гибели.
Уже неделю как Мейер прибыл в Петербург, но только сегодня ему удалось добиться аудиенции у Чревина. Очутившись в Третьем отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, где целых семнадцать лет он пробыл в должности младшего помощника, затем старшего помощника, экспедитора, и только теперь гостя, почувствовал и тревогу и смятенье и растерянность одновременно. Словом, находился он в такого рода замешательстве, как если бы совершил путешествие назад в прошлое поневоле, не имея к этому ни желания ни стремления.
И запахи, запахи стали совсем чужие, старое дерево, табак, чернила, писчая бумага, и тысячи листов страданий, кои он пропускал между пальцев, как песок, не видя и не слыша их, в одно мгновенье обрушились на него своей лавиной. И он теперь один из них. И та же глухота и то же безучастье.
Целая жизнь прожита, а будто бы ничего и не было. И теперь глядя на знакомый интерьер и лица коллег, понял, что отныне чужой здесь. А может и был всегда чужим, только того не видел.
Впрочем, чувства те были взаимны, и экзекутор Меергольд и надворный советник Гильденштейн сделали вид, будто и не знакомы с ним вовсе, а когда уже они поравнялись так, что продолжать делать вид, что не знают друг друга, стало невозможным, надменно кивнули, будто из-под палки и тотчас отвернулись.