{43}.
Одна журналистка вспоминала о своей встрече с Лоренцом. Получив подтверждение секретаря, что Лоренц ее ждет, она направилась к нему в кабинет. Но кабинет оказался пуст. Журналистка расспросила окружающих, но все уверяли, что Лоренц никуда не выходил. Наконец она обнаружила нобелевского лауреата, возившегося в огромном встроенном в стену аквариуме. Как это похоже на этолога! Чем ближе к животным, тем лучше. Это напомнило мне мое собственное знакомство с Герардом Берендсом, самым первым учеником Тинбергена и ведущим голландским этологом. После завершения работы в бихевиористской лаборатории я надеялся присоединиться к этологическому проекту Берендса в Гронингенском университете, чтобы изучать обитавшую там колонию галок. Все меня предупреждали, что Берендс очень требователен и никого к себе на работу не принимает. Как только я вошел в его кабинет, мое внимание приковал большой ухоженный аквариум с чернополосыми цихлазомами. Сам страстный аквариумист, я едва успел представиться, как мы погрузились в обсуждение, как эти рыбки, будучи замечательными родителями, выводят и охраняют своих мальков. По всей видимости, Берендс посчитал мое увлечение хорошим знаком, потому что без проблем взял меня на работу.
Существенным нововведением этологии стало привлечение для понимания поведения анатомии и морфологии. Это был естественный шаг: в то время как бихевиористы в основном — психологи, большинство этологов — зоологи. Этологи выяснили, что поведение далеко не так изменчиво и сложно, как кажется на первый взгляд. Поведение, типичное для вида, можно просчитать и измерить, так же как любое физическое качество. Поведение имеет структуру, которая может быть универсальной, как, например, поведение птенцов, трепещущих крыльями и раскрывающих клювы, требуя пищу, или рыб, носящих оплодотворенную икру во рту, пока не вылупятся мальки. Еще один хороший пример — мимика человека, учитывая постоянство ее проявления и восприятия. Причина, по которой мы в состоянии понимать выражение лица человека, состоит в том, что все представители нашего вида сокращают одни и те же лицевые мышцы в одинаковых обстоятельствах.
Конрад Лоренц и другие этологи стремились понять, как животные взаимодействуют друг с другом и как это согласовывается с их экологией. Для того чтобы изучить взаимоотношения родителей и потомства у водоплавающих птиц, Лоренц предоставил возможность гусятам запомнить в качестве первого объекта, который они увидели, самого себя. В результате гусята следовали за попыхивающим трубкой зоологом, куда бы он ни пошел.
Если поведенческая структура врожденная, утверждал Лоренц, то она подчиняется тем же законам естественного отбора, что и физические качества, и должна передаваться от вида к виду из поколения в поколение. Это относится как к вынашиванию икры во рту у рыб, так и к выражению лица приматов. Следовательно, если лицевая мускулатура у шимпанзе и человека практически одинакова, значит, смех, улыбка и надувание губ у обоих видов восходит к общему предку{44}. Признание этой взаимосвязи между анатомией и поведением, которая теперь считается очевидной, стало большим шагом вперед. Мы все сегодня допускаем эволюцию поведения, что делает нас последователями Лоренца. В свою очередь, Тинберген был «совестью» этологии, как он сам себя называл, настаивая на точных формулировках ее теоретических положений и разрабатывая способы их проверки. Пожалуй, он излишне скромничал, так как в конечном счете именно Тинберген сформулировал программу развития этологии и превратил ее в заслуживающую уважения науку.
Чем проще, тем лучше
Несмотря на различия между бихевиоризмом и этологией, эти школы имели нечто общее. Обе были реакцией на чрезмерную оценку умственных способностей животных. Обе относились скептически к «бытовым» объяснениям и отбрасывали случайные наблюдения. Бихевиоризм был в этом последователен до конца, утверждая, что изучать нужно только само поведение, а всеми внутренними, лежащими в основе, процессами можно благополучно пренебречь. Существует даже шутка о безоговорочном доверии бихевиоризма к внешним признакам. Бихевиорист после любовного свидания с бихевиористкой спрашивает: «Тебе-то было хорошо. А как было мне?»
В XIX в. рассуждения о психической и эмоциональной жизни животных ни у кого не вызывали возражений. Сам Чарльз Дарвин написал целый том о параллелях между проявлениями эмоций у животных и человека. Но если Дарвин был добросовестным ученым, который тщательно проверял источники информации и критически относился к собственным наблюдениям, то некоторые его коллеги буквально соревновались, кто сделает более нелепое заявление. Когда подопечным и преемником Дарвина стал канадец по происхождению Джордж Романес, были созданы все условия для лавины мистификаций. Примерно половина сведений о животных, собранных Романесом, внушала доверие, тогда как остальные представлялись маловероятными или просто неправдоподобными. В этом ряду была история о крысах, выстроившихся цепочкой к своей норе в стене и аккуратно передававших лапками ворованные яйца, а также история о подстреленной обезьяне, которая, измазав свою руку кровью, протянула ее охотнику, чтобы он испытал чувство вины{45}.
Романес, опираясь на собственные ощущения, утверждал, что для подобного поведения необходимы умственные способности. Неубедительность его подхода очевидна и состоит в том, что он основан на доверии к личному опыту и единожды произошедших событиях. Я ничего не имею против анекдотических историй, особенно если они записаны на камеру или исходят от заслуживающих доверия очевидцев, хорошо знающих животных. Но я рассматриваю подобные случаи в качестве начала, а не конца исследования. Тем, кто пренебрегает историями подобного рода, следует иметь в виду, что практически каждая интересная работа по поведению животных начиналась с непредсказуемого, ставящего в тупик события. Забавные происшествия подсказывают нам возможные направления исследования и пробуждают наше мышление.
Однако мы не можем исключить, что событие было случайным и никогда больше не повторится или что какая-то важная его особенность осталась незамеченной. Наблюдатель также может неосознанно добавить к общей картине недостающие детали, полагаясь на собственные предположения. Тут не разберешься, коллекционируя новые необычные случаи. Как говорится, «множество слухов — еще не доказательство». По иронии судьбы, когда Джорджу Романесу, в свою очередь, пришло время подыскать себе преемника, он выбрал британского психолога Ллойда Моргана, который положил конец всем этим неограниченным спекуляциям. В 1894 г. Морган сформулировал, возможно, наиболее часто цитируемое правило во всей психологии:
«Ни в коем случае нельзя интерпретировать то или иное действие как результат проявления какой-либо высшей психической функции, если его можно объяснить на основе наличия у животного способности, занимающей более низкую ступень на психологической шкале»{46}.
Поколения психологов почтительно повторяли правило Моргана, полагая, что оно закрепляет за животными положение механизмов, построенных по принципу «стимул — реакция». Но Морган не имел в виду ничего подобного. На самом деле он с полным основанием уточнял: «Но, безусловно, простота объяснения необязательно служит критерием его истинности»{47}. Тем самым Морган выражал свое отношение к точке зрения, что животные — тупые бездушные автоматы. Разумеется, ни один уважающий себя ученый не станет рассуждать о душе животного, но отрицание у животных какой бы то ни было умственной деятельности — примерно то же самое. Обескураженный подобными взглядами, Морган позаботился о том, чтобы уточнить свое правило: нет ничего предосудительного в сложных объяснениях, если доказано, что изучаемый вид обладает развитыми умственными способностями{48}. Существует более чем достаточно подтверждений, что такие животные, как шимпанзе, слоны и вороны, обладают сложными познавательными способностями. И когда мы сталкиваемся с их проявлениями, вовсе не обязательно начинать искать объяснение с нуля. И не обязательно мотивировать поведение этих животных теми же причинами, например, что и у крысы. Но даже для несчастной недооцененной крысы нулевой уровень — не лучшая точка отсчета.
Правило Моргана рассматривалось как вариант бритвы Оккама, согласно которой наука должна искать объяснения с наименьшим количеством допущений. Конечно, это благородная задача, но что делать, если самое простое объяснение вынуждает нас поверить в чудеса? Стремление к упрощению эволюции познания часто противоречит логике самой эволюции{49}. Так, с точки зрения эволюции было бы чудом, если бы мы, как нам самим представляется, обладали выдающимися познавательными способностями, а наши собратья-животные были бы их полностью лишены. Ни один биолог не готов заходить так далеко: мы верим в постепенные изменения. Нам не нравятся значительные расхождения между близкими видами, если только у нас нет для этого подходящего объяснения. Каким образом наш вид сумел стать разумным и сознательным, если весь остальной мир живой природы не сделал и шага в этом направлении? Правило Моргана, относящееся только к животным, отражает сальтационистские представления об эволюции и оставляет человеческий разум в пустом эволюционном пространстве. Надо отдать должное Моргану, который, понимая ограниченность применения своего правила, предостерег нас не путать простоту с реальностью.
Мало кому известно, что этология сложилась под воздействием скептицизма по отношению к субъективным методам. Тинберген и другие голландские этологи сформировались под влиянием популярных иллюстрированных книг, учивших любви и уважению к природе, настаивая при этом, что единственный способ по-настоящему понять животных — наблюдать за ними в живой природе. Это вдохновило массовое молодежное движение в Голландии, проводившее экскурсии на природу каждое воскресенье, что породило целое поколение страстных натуралистов. Такой подход, однако, не слишком соответствовал традициям голландской зоопсихологии, главной фигурой которой был Йохан Беренс де Хаан. Пользовавшийся международной известностью эрудит с академическими манерами, Беренс де Хаан, наверное, чувствовал себя не в своей тарелке, когда навещал Тинбергена среди дюн в Халшорсте, где тот проводил полевые исследования. В то время как молодое поколение суетилось вокруг в шортах и с сачками для бабочек в руках, пожилой профессор приезжал в костюме и галстуке. Эти посещения свидетельствуют о сердечных отношениях между двумя учеными, однако вскоре Тинберген начал подвергать сомнению основы зоопсихологии, такие как отношение к самонаблюдению. Различия между субъективизмом Беренса де Хаана и собственными взглядами Тинбергена постепенно увеличивались, и их пути разошлись