— Неужели?
Она кротко улыбнулась.
— Зачем дразнишься, разве не знаешь?
— Под каштаном было очень темно.
— Рыжая со всех сторон, Теодор. Я бы с радостью представила тебе доказательства, но, увы, не сложилось. Брайан тоже интересовался, когда ухаживал за мной. Вернее, дразнил меня — что было спрашивать? — ведь я веснушчатая, как Мэри. Пришлось разрешить ему навести ясность — на травянистой полянке возле реки Мараис-дес-Сигнес, — а тем временем благородная старая кобылка по имени Дейзи щипала травку и не обращала внимания на мои блаженные стоны. В автомобиле тоже неплохо, но лошадь и экипаж обладают множеством преимуществ. Разве ты не успел этого обнаружить, когда стал интересоваться молодыми дамами?
Лазарус невозмутимо кивнул: он не мог признаться, что попросту не помнил ни 1899 год, ни более ранние годы — как она полагала.
Морин продолжала:
— Я готовила закуску для пикника и брала с собой одеяло — якобы для того, чтобы было на чем поесть. И пока я являлась домой засветло, ни у кого никаких подозрений не возникало. Лошадь может завезти экипаж в гораздо более укромное местечко, чем то, под каштаном. Вот сейчас говорят, что женщины распустились и впали в разврат. А у меня в молодости было больше свободы, чем у моих дочерей. Несмотря на то, что я стараюсь не слишком угнетать их.
— Они не кажутся угнетенными. По-моему, они счастливы.
— Теодор, в отличие от нашего пастора, я предпочитаю, чтобы мои дети были счастливы, а не нравственны. Я только хочу быть уверена, что они не пострадают. Я не исповедую «мораль» в общепринятом смысле, и ты хорошо знаешь об этом. Хотя и не так хорошо, как я рассчитывала тебя просветить. Сейчас я пытаюсь прогнать мое разочарование разговорами об этом. Впрочем, возможно, ты предпочел бы не выслушивать все это?
— Морин, раз уж мы не можем этого сделать, так хотя бы поговорим об этом.
— Я тоже так думаю, Теодор. Мне бы хотелось, чтобы колючки искололи мне спину, а душа наполнилась счастьем, которое ты, я знаю, дал бы мне. Но если уж я не могу отдаться тебе обычным способом, как рассчитывала, мне хочется, чтобы ты познал меня так глубоко, как это могут позволить слова, так, как если бы ты овладел мною — прямо сейчас. Моя откровенность не шокирует тебя?
— Нет. Но не перегибай палку, иначе все произойдет на этой же скамейке!
— Э нет, дорогой, обойдемся без излишнего пыла: вокруг люди, и мы разговариваем о погоде. Скажи-ка, твоя штуковина не торчит?
— Неужели заметно?
— Нет, но если это так, скорее думай о метелях и айсбергах — Брайан говорит, что это помогает, — потому что нашего всадника пора снимать с пони.
Они сходили в балаган, где играли на призы; потом миссис Смит решила рискнуть, и они отправились-таки в комнату смеха, где Морин обещала придерживать юбку, как это делают, переходя грязную улицу. Вуди был в восторге, особенно ему понравились Зеркальный зал и Кристальный лабиринт. Наблюдая за девушками, шедшими впереди, Морин старалась избегать воздушных потоков и крепко придерживала юбку.
Наконец Вуди устал так, что, когда Лазарус взял его на руки, мгновенно заснул, едва прикоснувшись головой к его плечу. Они направились к выходу, где их подкарауливал последний воздушный поток. Миссис Смит шла впереди. Дойдя до злополучного места, она повернулась, как будто хотела что-то сказать, — и ее юбка взлетела высоко вверх. Она не завизжала, а просто прижала ее к ногам — опоздав на долю секунды.
— Ну как, сэр? — спросила она, выйдя на улицу.
— Того же цвета, но только кудрявые.
— Верно. Сверху прямые, но внизу кудрявые. Теперь ты знаешь.
— Ты сделала это для меня?
— Конечно. Вудро спит, и голова его повернута в другую сторону. Разве что кто-нибудь из посторонних заметил, но едва ли. Да если и так — что сможет он сделать? Напишет письмо моему мужу? Меня здесь никто не знает. И я закрыла глаза и воспользовалась возможностью.
— Морин, ты продолжаешь удивлять и восхищать меня.
— Благодарю вас, сэр.
— У тебя дивные члены.
— Ноги, Теодор, Брайан тоже так считает, но я не знаток женских ножек. Но когда он говорит мне об этом, то пользуется словом «ноги». Конечности, члены — все это слова официальные. Так он считает.
— Чем больше я узнаю о капитане, тем больше он мне нравится. У тебя великолепные ноги. И зеленые подвязки.
— Да, зеленые. Маленькой девочкой я носила в волосах зеленую ленту. Теперь я для этого слишком стара, но когда появляется возможность показать кудряшки, надеваю зеленые подвязки. У меня их не одна пара, и все дарит Брайан — иногда с неприличными надписями.
— И какими же?
— Ушки на макушке, Теодор. Давай уложим Вудро на заднее сиденье.
Лазарусу казалось, что «ушки на макушке» ничего не могли услышать: ребенок спал как сурок. И не проснулся, когда его положили на сиденье, а лишь свернулся калачиком, и мать прикрыла его курткой. Лазарус помог ей сесть в машину, завел двигатель и уселся за руль.
— Домой?
— Бензина много, — задумчиво сказала Морин. — Брайан-младший наполнил бак сегодня днем, и Вудро едва ли проснется.
— Я знаю, что бензина много; я проверял, когда отвозил мистера Джонсона на встречу с его капитаном. Поедем опять к каштану?
— О, дорогой! Пожалуйста, не искушай меня. Что, если Вудро все же проснется, перелезет через спинку и выберется наружу? Он еще мал и не поймет, чем мы будем заняты, но это может его заинтриговать. Нет, Теодор. Еще не так поздно, но маленьким детям все же пора спать. А пока он спит, давай покатаемся часок и поболтаем. Если ты хочешь, конечно.
— Давай. — (Машина тронулась.) — Морин, мне очень хочется отвезти тебя снова к тому каштану, но все-таки будет лучше, если этого не случится. Во всяком случае, для тебя.
— Почему, дорогой мой? Ты же видишь, как я хочу тебя.
— Да, ты хочешь меня. Бог свидетель, я тоже хочу тебя. Но несмотря на все твои смелые рассуждения, думаю, ты не сделаешь этого. Потому что потом захочешь признаться во всем мужу. И если ты признаешься — вы оба станете несчастными, а я не хочу расстраивать капитана Смита; он хороший человек. Даже если ты будешь молчать, это будет мучить тебя. Потому что, хотя ты и любишь меня — немножко, — но его ты любишь сильнее, гораздо сильнее. Я в этом уверен. Значит, все это к лучшему, правда?
Миссис Смит долго молчала. Затем она произнесла:
— Теодор, вези меня к каштану.
— Нет.
— Почему же нет, дорогой? Я должна доказать тебе, что люблю и не боюсь тебе отдаться.
— Морин, конечно, ты способна на это, у тебя хватит смелости на что угодно. Но ты будешь нервничать и волноваться, бояться, что Вуди проснется. И ты любишь Брайана. Все эти милые интимные штучки, о которых ты говорила, лишь подтверждают это.
— Но разве в сердце моем не хватит места для обоих?
— Я уверен в этом. Ты любишь десятерых, которых я знаю. И конечно же не обделишь еще одного. Но я люблю тебя, а потому не хочу требовать от тебя ничего такого, что могло бы воздвигнуть стену между тобой и мужем. Или причинить боль, когда вы станете признаниями разрушать эту стену. Любимая, я хочу твоей любви больше, чем тебя… твоего сладкого тела.
Она опять долго молчала, прежде чем заговорить.
— Теодор, я должна рассказать тебе кое-что о себе и о муже. Нечто весьма личное.
— Не надо.
— Я должна, я хочу, и я это сделаю. Только, пожалуйста, прикасайся ко мне, пока я буду говорить. Не говори ничего, только прикасайся… близко… интимно, словно к нагой, а я буду раздеваться… словами. Прошу тебя.
Лазарус положил свободную руку на бедро Морин. Она подняла юбку, раздвинула ноги и, прижав к себе его руку, прикрыла юбкой, а потом заговорила ровным, спокойным голосом:
— Теодор, возлюбленный, я люблю Брайана, и Брайан любит меня, и он знает все обо мне. Я могла бы сохранить наш секрет навеки, чтобы не ранить его, и знаю, что он способен сделать то же самое ради меня. Я должна рассказать тебе о нашем разговоре. Это было перед тем, как он уехал в Платтсбург… Теодор, мне придется воспользоваться «постельными» словами, поскольку обычные не обладают необходимой силой.
В эту последнюю ночь мы были в постели, и наша близость только что закончилась: я еще обвивала его, как локон — завивочные щипцы, а он был глубоко внутри моего тела. «„Разведи ножки“, — сказал он (так он зовет меня в постели), — я не стал продавать „рео“, чтобы не связывать тебя. Если хочешь ездить, купи „форд“ — на нем легче учиться». Я сказала ему, что не хочу ездить и подожду, пока он вернется домой. Он ответил: «Все правильно, „горячий передок“…» Это тоже мое ласковое прозвище, и Брайан очень любит его. «Все правильно, но все-таки купи, если захочешь. Возможно, тебе понадобится машина, пока меня не будет.
Впрочем, машина — дело второстепенное. С тобой остается отец, и это очень хорошо. Но не позволяй ему командовать собой. Он будет стараться сесть тебе на шею — он не может иначе, это в его природе. Но ведь у тебя такая сильная воля. Сопротивляйся — и он станет уважать тебя за это.
А теперь главное, „милые сиськи“…» И это прозвище я тоже люблю, Теодор, хотя они уже вовсе не милые — и не перебивай меня! Так вот: «…„милые сиськи“, скорее всего, ты не беременна; обычно ты так быстро не залетаешь. Если нет, продолжим, когда я вернусь из Платтсбурга…» Так мы с ним и сделали, Теодор, и я залетела, как уже говорила.
«Оба мы знаем, — продолжал Брайан, — что меня отправят на войну, иначе я не ехал бы в Платтсбург. И это может затянуться надолго — все эти „к утру поставим миллион мужчин под ружье“ — полная фигня. А когда я уеду, тебе будет одиноко, а мы оба знаем, какая ты горячая. Конечно, я не хочу, чтобы ты снова перепрыгнула через забор (ты понял, Теодор? „Снова“!), — но если это случится, я надеюсь, что ты будешь делать все с умом, чтобы потом не жалеть. Я во всем полагаюсь на тебя, я знаю, что ты скандалов не допустишь и детей расстраивать не станешь».
Она замолчала, а потом продолжила: