И пока каждый человек, каждый народ и все человечество не испугаются самих себя, пока не ужаснутся самим себе, – им не спастись. Такие, как мы есть сейчас, – мы обречены. Иначе говоря: предстоит абсолютно небывалая, абсолютно беспримерная смена убеждений, абсолютно небывалая, беспримерная и по содержанию, и по скорости. На плечи ни одного поколения не ложилась еще задача такой свинцовой, кажется, неподъемной тяжести.
«Вы говорите, что нравственно лишь поступать по убеждению. Но откудова же вы это вывели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно поступать по своим убеждениям».
Когда я впервые наткнулся на эти слова Достоевского, я был потрясен их мнимой алогичностью, за которой скрывалась глубочайшая истина. А позже узнал и понял еще, насколько они личностны; ведь за ними – отказ от собственных убеждений 40-х годов (участие в «Кружке Петрашевского»):
«Я сам старый “нечаевец”. <…>
Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из “петрашевцев”. <…>
Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на «нечаевскую» же дорогу, в случае если б так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности» («Дневник писателя», 1873, «Одна из современных фальшей»).
Уникальное значение этого признания еще и в том, что перед нами – первое исповедальное слово Достоевского, сказанное «на миру».
Так кому же предстоит менять убеждения, поступать по которым безнравственно? Как кому? Всем! Всем верующим и неверующим в Христа ли, Магомета или Будду… Всем и, наверное, без единого исключения. Но особенно тем, о ком сказано: «Социализм, коммунизм и атеизм – самые легкие три науки. Вбив себе их в голову, мальчишка считает уже себя мудрецом. Кроме того, поддаются эти науки легче всякой на популярное изложение» (24; 300).
А потому еще и еще вникнем, вживемся в мысль Достоевского, выношенную, выстраданную всей его жизнью, мысль, отчеканенную буквально за месяц до его смерти, а сейчас, как никогда, злободневную, точнее – злобовечную, так сказать:
«Нравственно только то, что совпадает с вашим чувством красоты и с идеалом, в котором вы ее воплощаете» (27, 57).
«Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного.
Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна – Христос <…>
<…> Сожигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком, ибо не признаю ваш тезис, что нравственность есть согласие с внутренними убеждениями. Это лишь честность (русский язык богат), но не нравственность. Нравственный образец и идеал есть у меня, дан, Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков – нет. Ну так значит сжигание еретиков есть поступок безнравственный.
Совесть, совесть маркиза де Сада! – это нелепо» (27; 56).
Спрашиваю, не побоявшись прямоты и «нетонкости»: благословил бы Христос гонку вооружений? Благословил бы нацизм и коммунизм? Освятил бы освенцимы и гулаги? Призвал бы к гражданской войне, соединил бы христианство, православие с нацизмом, фашизмом? Нажал бы на «кнопку»?.. – Нет.
Ну так значит?..
Кажется: никогда не было такого хаоса и в России, и во всем мире, как сейчас. Кажется: никогда еще не было такого хаоса и вне и внутри нас. Кажется: никогда не было таких истошных криков о хаосе, о смуте. Но разве лучше было в «окаянные дни» 1917–1953 годов? Разве лучше было в те времена, о которых в Библии сказано: «Не стало милосердых на земле, нет правдивых между людьми: все строят ковы, чтобы проливать кровь: каждый ставит брату своему сеть. <…> Лучший из них – как терн и справедливый – хуже колючей изгороди…» (Книга пророка Михея, гл. 7; 2, 4).
И не упиваться должно сегодняшним хаосом, а укрепиться в убеждении: есть, есть незыблемые критерии, устойчивые ориентиры, есть надежные духовные компасы, еще более надежные, чем прежде. Это – вершины религии и культуры (или – культуры и религии). Мы слишком обращены «вниз», отсюда и паника. Но если обратиться «вверх», к этим вершинам, – то может, должно наступить мудрое спокойствие. Оно даровано нам давным-давно, так уж мы устроены, что можем прийти к нему только под угрозой своей гибели.
Гойя – Достоевский(Заметки разных лет)
Книга моя – «Достоевский и Гойя», – в сущности, будет о том, как два единоутробных однозачатых брата не знали о своем родстве и как вдруг, мне, нормальному смертному, удалось (или удастся) доказать, что они – братья, пусть родившиеся в разные времена, в разных странах, не только не знавшие, но и не подозревавшие о своем родстве, что они – духовные братья (как, в сущности, и все мы, во все времена).
«Достоевский и Гойя» – это «роман», недоступный, думаю, для Америки (вообще), да и для Англии (дай Бог, чтоб я был тут не прав), но спасительно-радостный для испанцев и русских. Тут какая-то тайна. Конечно, конечно: тысячи честных, совестливых оговорок, фактов – они есть, их надо только искать и отыскать. Такое братство, – в сущности, безгранично. Оно может быть, должно быть, да и понято уже некоторыми и в Америке, и на всем Западе, и на всем Востоке, но такой органичности – еще не было.
Вопросы принципиальные – методологические и, если угодно, методические.
Дело вот в чем: сравнение живописца с живописцем, графика с графиком, композитора с композитором, писателя с писателем… – эта тема (со своей методологией и методикой) достаточно разработана и хорошо известна.
Но: сравнение художников разных призваний-профессий – тема несравненно более трудная и несравненно менее разработанная.
Что помнится, вспоминается поначалу?
Конечно, прежде всего (для меня) – Ромен Ролан: «Жизнь Бетховена», «Жизнь Микеланджело», «Жизнь Толстого»… У Цвейга, если я точно помню, речь только о писателях: Бальзак, Диккенс, Достоевский. Но даже у самого разносторонне отзывчивого Стендаля, кажется мне все, десятки его параллелей остаются именно параллелями. Непосредственного сравнения разнородных по призванию-профессии художников («точки пересечения») – нет. Параллели не сходятся.
Поискать у Ортеги-и-Гассета, у Унамуно. Не может быть, чтобы вообще ни у кого не было такой точки пересечения (хотя бы у тех же Ахматовой и Мандельштама).
Гойя и Достоевский. Странное сближение?
Когда впервые увидел «Капричос» Гойи, вдруг разбились все розово-голубые очки и глаз, взор сначала застыл от ужаса, а потом заметался в сладострастных и отвратительных поисках самого ужаса. Потому что приучен был глаз к победе добра христианского, а столкнулся с победой беспрерывного зла. Хотелось понять это зло, на какое-то мгновение, казалось, понимал его. Но не мог принять абсолютно скучную победу зла в мире, да и как сохранить в душе своей светлое, как увидеть светлое в мире? И пробивалось понимание: зло не демонообразно, не романтично, зло паскудно, омерзительно, смешно.
Самое поверхностное объяснение такого сближения: Гойя – Достоевский – в том, что Испания и Россия находятся на окраине («отсталые», маргинальные) Европы, с Запада и Востока. Возможно, такое «напряжение потенциалов» породило Сервантеса, Веласкеса и Гойю, с одной стороны, и Пушкина, Достоевского и Толстого – с другой.
Достоевский в литературе и Гойя в живописи наиболее глубоко проникли в понимание человеческой души, сделали открытия, сопоставимые с тем, что в науке, в природе совершили Коперник, Резерфорд и Эйнштейн.
Русский писатель и испанский живописец вновь открыли поистине ядерные силы человеческой души, взорвали их, и взрыв этот оказался такой силы, что он может потрясти человечество и сегодня.
Но это только одно открытие. Другое, еще более важное, состоит в том, что они заново открыли внутриядерную энергию человеческого духа: силы спасения.
Почему я говорю заново открыли? Потому что оба эти открытия были уже сделаны христианством. Открытия эти были «опубликованы» в Новом Завете и в концентрированном виде сформулированы в Апокалипсисе.
Можно даже утверждать, что творчество Достоевского (и, полагаю, основные творения Гойи, по крайней мере зрелого Гойи) есть новейшее открытие Апокалипсиса, «перевод» текста библейского на язык художественный, в жизни, где мы это слышали, но не слушали и забыли. Потому что мы очень плохо читали Книгу книг, а потому плохо прожили жизнь. Мы потому плохо живем, что плохо читаем Книгу книг.
Вся европейская литература (да и вся мировая культура) от Рождества Христова, но особенно русская литература XIX века и начала XX, и великое искусство Испании (Сервантес, Веласкес, Гойя) есть бесконечное чтение этой Книги, ее постоянное открытие, художественный «перевод» Книги книг на человеческий, земной язык. Достоевский в своих романах и Гойя в своих картинах и гравюрах «лишь» (всего лишь) фокусируют и концентрируют эти лучи, чтобы зажечь наши души.
Полагаю, что все творчество Достоевского, равно как и Гойи, по своему видению и слышанию, по своему художественному чувству и воспроизведению – апокалипсичны. Все романы Достоевского и вся «черная живопись» Гойи – это своего рода «малый Апокалипсис». Для обоих главным было – «тысячелетнее царство».
Достоевского и Гойю нельзя понять вне координат Апокалипсиса. Более того, как в своем творчестве, так и в жизни, оба, все более осознанно, исходили из этих координат.
Франциско Гойя и Федор Достоевский – два мировых гения XIX века, которые, каждый в своей области: один – в живописи, другой – в литературе – наиболее глубоко проникли в тему «бесов», одолевающих и мучающих как все человечество в целом, так и душу каждого отдельного человека. Хотя тема «бесов» так или иначе присутствует в христианской культуре на протяжении всего ее развития, начиная с Библии, Гойя и Достоевский сумели пойти в ее развитии так далеко и воплотили ее в своем творчестве с такой силой, что заставили все человечество увидеть этот феномен уже другими глазами. В своем творчестве эти два гения, столь близкие друг другу, несмотря на все различия между ними, в том числе и национальные (величие, значение обоих было понято не сразу, с запозданием, теперь же оба признаны пророками), предсказали фундаментальные события не только своего времени, но и ХХ века и даже нашего нового тысячелетия.