О совести можно сказать то же, что Августин Блаженный говорит о времени: все знают, что это такое, и никто не может определить.
Голос рода (сначала семьи, родных, близких).
Голос Бога в душе человека?
И то и другое? Просто («просто»!): человек так устроен, изначально, что зло, преступление в чистом виде для него непереносимо, а переименованное – даже вдохновляет.
Самообман как проблема переименования (Фейербах), переименование черного в белое, зла в добро, греха в добродетель, преступления в подвиг.
Открытие, создание Достоевским образа-понятия «другой планеты», наверное, не менее важно (конечно, более), чем научные открытия Паскаля, Ньютона, Коперника, Эйнштейна.
Ср.: «другая планета» (образ-понятие, постоянный у Достоевского, постоянно мучивший его) и – (из статьи о Дон-Кихоте) – «ТАМ»…
Другая планета, «там», «оттуда» – это одновременно и еретическая, и религиозная точка зрения. (Ср.: не миновать человеку, о чем бы он ни думал, что бы ни изучал, определить свое отношение к: 1) жизни, 2) смерти, 3) Тайне.)
Универсализировать бахтинский образ-понятие – «слово с оглядкой». Человек, человечество все равно, несмотря ни на что, – «оглядывается», оглядывается на другую планету, на небо, на Бога… Все равно ведет диалог. «Большой диалог» в «Большом времени».[151] Монолога, чистого монолога – нет и не может быть.
Может быть, главный самообман человечества был до сих пор именно той природы, какая оправдывала и раскрывала самообман Подростка: «Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю… Каким-нибудь добрым поступком… Мне еще 50 лет впереди!»…
Так и человечество, только: «Мне еще миллиард лет впереди!»
Почему тот или иной человек начал заниматься Достоевским?
На Достоевском можно сделать отличную карьеру. Для таких «исследователей» не Достоевский любим, а их собственное самолюбие.
Кошмар, когда исследователями Достоевского становятся персонажи Достоевского, причем худшие из худших. Лебезятниковы, ганички, а сейчас – уже и лужины.
Трагическая чистота Гроссманов, Долининых… и неистребимая грязнотца всех этих Лужиных. Как приятно и омерзительно неприятно иметь их своими оппонентами… Почему-то омерзительно даже писать об этом. Высоту мысли они никогда не поднимают: наоборот, возбуждают в тебе что-то нехорошее, пусть точное, но все равно что-то нехорошее…
Господи, какое счастье иметь дело с людьми порядочными…
Пейзаж у Достоевского
Тэн («Философия искусства») о живописи великих возрожденцев Италии: «Она презирает или пренебрегает пейзажем <…> Великая жизнь неодушевленных предметов найдет для себя живописцев только в Лапландии; итальянский живописец избирает сюжетом своим человека; деревья, сельский вид, фабрики составляют для него только второстепенные принадлежности, аксессуары; Микеланджело, бесспорный глава всей этой школы, объявляет, по словам Вазари, что их, как забаву, как мелкое вознаграждение, следует предоставить меньшим талантам, и что истинный предмет искусства (разумеется, изобразительного. – Ю.К.) есть человеческое тело» (с. 67).
Мелькнуло, ударило: Достоевский!
Вот главное свойство пейзажа у Достоевского: чем его меньше, тем он оказывается сильнее. Не говоря уже о «клейких весенних листочках», о закатных лучах солнца (этот образ как сквозной у Достоевского достаточно разработан в литературе), один только образ дождя в «Сне смешного человека»… Абсолютная связь между пейзажем духовным и природным. Дождь, ненавидящий людей, их города, их деятельность, их разговоры, болтовню…
Впервые задумался об этом – не сам. Нас с Эрнстом Неизвестным пригласил Кулиджанов помочь в работе над фильмом «Преступление и наказание». Мы, в общем-то сдуру, отказались, но как раз в это время я начал работать над инсценировкой для Любимова, а Э.Н. – над иллюстрациями к роману. Было буквально так: я, сидя напротив него, читал вслух, он рисовал, ничего не показывая, ну и, разумеется, бесконечно говорили. Вот тогда-то он и сказал: «А ты заметил, что Свидригайлов все время аккомпанируется дождем?» Я, конечно, не заметил. Помнится, еще у Э.Н. (потом у него спросить, когда встретимся) были еще какие-то ассоциации с образом дождя у Данте, над иллюстрациями которого он как раз закончил работу.
Забыв надолго о разговоре с Э.Н., в 1989 году, заканчивая работу над книгой «Достоевский. Канун ХХI века», вдруг все вспомнил, прочитав:
«Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям…»
«…даже в физическом отношении». Эта оговорка – она же «проговорка»: подразумевается: уже не говоря – в отношении душевном, в отношении духовном. У Достоевского все слова – душевный, духовный пейзаж.
Не только Свидригайлов «аккомпанируется» дождем (кстати, что-то Э.Н. говорил вообще о стихии воды в этом же роде и, помнится, как Свидригайлов мрачно острит в своей предсмертной каморке насчет наводнения: «Бр-р-р… и всю жизнь-то воды боялся…» Там же он вспоминает девочку-самоубийцу – утопленницу.). Не только Свидригайлов, но и – Ставрогин (особенно их с Петрушей ночной проход).
«Преступление и наказание». Раскольников. Лейтмотивом – жара, жара, жара, нещадно палит солнце. Раскаленная мысль Раскольникова.
«Записки из подполья». Целая главка: «По поводу мокрого снега».
Есть, да еще какие, пейзажи у Достоевского.
А еще – ПОЖАР. ПЕЙЗАЖ ПОЖАРА (пейзаж пожара вместе с пожаром солнца в «Преступлении и наказании», пейзаж пожара и невероятно непонятый в «Бесах»: земной сливается со вселенским)…
Музыкальность Достоевского
Много и хорошо написано об отношении Достоевского к музыке и почти ничего о музыкальности самого Достоевского (Неточка Незванова – отец… Мечта об опере в «Подростке»… И даже не в этом главное, а главное именно в музыкальности самого Достоевского, в его художественных контрапунктах…).
Каждый вид искусства имеет свой «перевод» на язык других видов искусства (совсем необязательно – «прямо», а большей частью по соответствию, даже когда авторы, творцы и не знают о существовании друг друга).
Сам удивляюсь, как раньше так резко не сумел сформулировать: где, у кого музыкальный «перевод» Достоевского.
Тут два пункта:
1. То, что называется «объективно», что – соответствует (разумеется, лишь по моему субъективному разумению).
2. И конечно, нельзя не принимать во внимание, а надо поставить краеугольным камнем, – собственно личные симпатии и антипатии художника, о котором идет речь (в данном случае Достоевского): кого любил, кого не любил, хотя у гениев, как известно, бывают свои необъяснимые капризы.
Итак, вот мысль, которая, удивляюсь, не взорвалась во мне раньше: какая музыка, какой композитор больше всего соответствует Достоевскому?.. Первое, что пришло в сердце, в голову: Шнитке. Вот тот переход из кончерто гроссе – от немыслимой, казалось бы, невозможной завихренности – вдруг к… пошлейшему «танго».
Весь Достоевский и есть вот этакий контрапункт.
Достоевский – Чехов
А. Чудаков. «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле…». Чехов и вера (Новый мир. № 9. 1996, 186–192).
Он приводит три важнейших прямых высказывания Чехова на этот счет, «счастливо дошедших до нас».
«Первое сохранено памятью Бунина, одного из самых точных чеховских мемуаристов. Чехов, по его словам, “много раз старательно и твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор”». <…> Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт».
«Второй текст – слова Чехова в записной книжке. Эту запись он перенес в начале февраля 1897 года в свой дневник. Тем самым она была изъята из художественного контекста, где могла потенциально принадлежать будущему персонажу, но стала выраженьем собственной мысли Чехова. Цитируем по дневниковому тексту, слегка отредактированному по сравнению с записной книжкой:
«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало» (с. 187).
«Третий важнейший текст на эту тему – письмо Чехова к Дягилеву 30 декабря 1902 года.
“Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы бы хоть в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура – это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает”» (с. 188).
И еще цитата из Чехова (о Толстом):
«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия – это <…> произвольно <…>. Почему текст из Евангелия, а не из Корана?..» (М.О. Меньшикову, 28 января 1900 года) (с. 188).
Давно предчувствовал, что темы – Достоевский и Чехов – не избежать.
Здесь два аспекта: 1. Чехов впрямую о Достоевском (художественность и религия); 2. Анализ объективный.
«Человек поля» (формула А. Чудакова, точнее, конечно, Чехова).