М.М. Бахтин: у Достоевского нет характеров, нет типов. Но сам-то Достоевский мыслил себя именно в этих категориях. И о той же Библии: «все характеры». М. Бахтин: критик должен понимать автора лучше, чем сам автор себя понимает. Сомнительно.
У М.М. Бахтина есть гениальная мысль (не надо – «гениальная»; вообще этих апологетических определений – тщательно избегать, принципиально, ну один, максимум два-три раза на тысячу страниц, где уж нельзя удержаться, да и то – постарайся удержаться: надо научиться, надо суметь – описать, передать впечатление гениальности, а не отделываться апологетическим эпитетом, в сущности, не требующим никакого усилия мысли): Достоевский мыслил целыми мировоззрениями.[164] Кажется, эта мысль относилась у Бахтина прежде всего – к «Сну смешного человека».
Если каждое произведение (да и все творчество) великого художника – это как бы храм, то в отношении Достоевского можно сказать так: Он строит свой храм из храмов других. храмы «чужие» он делает своими, своими «кирпичиками»…
Все так. Но: чтобы так мыслить, чтобы так строить, надо… в совершенстве знать эти «целые мировоззрения», надо знать эти «храмы» чужие – как свои, и только тогда можно так мыслить, можно так строить.
Ну вот, к примеру, – о Шиллере в «Преступлении и наказании»: «Шиллер-то, Шиллер-то наш», «шиллеровские натуры».
Одно – всего одно! – словцо, а что за ним? Для самого Достоевского? Для тогдашнего читателя? И – для сегодняшнего?
Для Достоевского – это: прочтение, еще в юношестве, всего Шиллера (а это – описать – физически наглядно, осязательно, точно). Это: «я вызубрил Шиллера <…> бредил им…»[165]
Для тогдашнего читателя эти чувства и мысли Достоевского были родны, понятны (как и для его героев). Автор, герои, читатели – говорили на одном языке, слушали друг друга на одной «волне», понимали друг друга с полуслова, с полунамека.
Вот что значит, конкретно, мыслить «целыми мировоззрениями», строить из храмов-кирпичиков.
Может ли так мыслить, строить, сотворчествовать читатель современный (да и даже большинство исследователей)?
Но ведь точно такое же рассуждение можно – нужно – отнести ко многим десяткам имен, подобных Шиллеру…
Не знаешь этого, не понимаешь – не вспыхнет в душе твоей из этой искры огонь, не сможешь соучаствовать, сорадоваться.
А еще, скажем, та же Сикстинская Мадонна Рафаэля… В художественных произведениях она упоминается два-три раза («Преступление и наказание», «Бесы»?..)
Опять:
1. Что значила Сикстинская Мадонна для Достоевского самого?..
2. Для его читателей тогдашних?
3. А для нынешних?
Кстати: а сколько тогдашних читателей-то было?! Не забудем (в этом отношении – факт из фактов): трехтысячный тираж отдельного издания «Бесов» 1873 года на треть не был раскуплен – тираж тогдашних журналов буквально ведь капля в море.
Нынешние – зато! – имеют, только пожелай, пусть несовершенные, но альбомы, видеокассеты… Но – знают ли, понимают ли, чувствуют, – что тогда значила эта Мадонна для Достоевского?..
И ведь то же самое, то же самое – о Гольбейне.
То же самое и с музыкой, которую слушал, любил – не любил Достоевский…
Короче, то же самое со всей его «Библиотекой», – литературной, изобразительной, философской, музыкальной…
Набоков о Достоевском
Когда-то, лет десять назад, читал извлечения из набоковской лекции о Достоевском. Расстроился и озлился. Неделю назад купил набоковские лекции по русской литературе.[166] Неделю откладывал прочтение. Ходил как кот вокруг горячей каши: опять боялся расстроиться. Наконец вчера прочел. Конечно, расстроился, но больше всего из-за самого Набокова.
Набоков для меня (как, наверное, и для всего нашего поколения) любовь поздняя, но – любовь.
1. Если б не знал, что это Набоков, ни за что бы не поверил. Имею в виду мысли. По стилю можно еще угадать.
2. Поражает минимум информированности самого Набокова и минимум информации, которую он сообщает американским студентам.
3. Общее неприятие Достоевского как художника. Ничего оригинального. Все это было – и посильнее – у Тургенева, Толстого…
4. Надо прежде всего понять:
а) на чем, на каких фактах основана его предвзятость;
б) почему такая личная неприязнь?
Да, надо понять, прежде чем оценивать.
Все отрицательное о Достоевском – в его оценках, повторяю, – неоригинально.
Учесть, что это лекция. Лекция студентам, лекция американским студентам. Прагматическое просветительство, так сказать. И все-таки это не на уровне самого Набокова. Ну а теперь конкретнее. Перечитаем с самыми первыми комментариями.
«Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском.
В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. В «Преступлении и наказании» Раскольников неизвестно почему убивает старуху-процентщицу и ее сестру» (с. 176).
Неизвестно почему?! Ответ – и в романе, и в черновиках, которых он явно не знает (и знать не хочет).
«Не скрою, мне страшно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущен приведенными доводами» (с. 176).
А нерядовой?! От Розанова, Шестова, Бердяева, Мережковского… до Гроссмана, Долинина, Бахтина? Всякое бывало между Достоевским – Белинским, Некрасовым, Тургеневым, Толстым… Но зато какие влюбленности, какие проникновения – именно в силу любви.
Достоевский «с детства был подвержен таинственному недугу – эпилепсии» (с. 177).
Очень спорно это.
Зато дальше верно:
«Его вторая повесть “Двойник” (1846) – лучшая и, конечно, значительно более совершенная, чем “Бедные люди”, – была принята довольно холодно» (с. 178).
«Лучшим, что он написал, мне кажется „Двойник“ (с. 183).
А тут – редкое понимание.
«Все самые известные сочинения: “Преступление и наказание”(1866), “Игрок” (1867), “Идиот” (1868), “Бесы” (1872), “Братья Карамазовы”) и др. – создавались в условиях вечной спешки: он не всегда имел возможность даже перечитать написанное, вернее – продиктованное стенографисткам» (с. 180).
Стенографисткам? Одно из двух: либо открытие, либо неряшливость. Стенографка была одна-единственная…
А вместо этого насмешливого замечания стоило бы увлечься мыслью: диктовка, как ничто, лучше отвечала именно художественным особенностям – апокалипсически лихорадочному стилю Достоевского.
«“Бесы” имели огромный успех. Вскоре после их появления ему предложили печататься в консервативном журнале “Гражданин”, который издавал князь Мещерский. Перед смертью он работал над вторым томом “Братья Карамазовы”» (с. 181).
Во-первых, «Бесы», к сожалению, не имели огромного успеха.
Во-вторых, «ему предложили» не печататься в «Гражданине», а заменить там Мещерского.[167]
В-третьих, если бы «работал над вторым томом»! Не успел! В черновиках: nihil.
Досадные огрехи предвзятого человека (потому и огрехи).
Еще один:
«Читая Речь (о Пушкине. – Ю.К.) сегодня, трудно понять причину ее оглушительного успеха» (с. 181).
Читаем дальше:
«Влияние западной литературы во французских и русских переводах, сентиментальных и готических романов Ричардсона (1689–1761), Анны Радклифф (1764–1823), Диккенса (1812–1870), Руссо (1712–1778) и Эжена Сю (1804–1857) сочетается в произведениях Достоевского с религиозной экзальтацией, переходящей в мелодраматическую сентиментальность» (с. 181). «Достоевский так и не смог избавиться от влияния сентиментальных романов и западных детективов» (с. 182).
«…не смог избавиться…» Давным-давно доказано, он их – «снял» (в гегелевском смысле).
«Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства – всем этим восхищаться нелегко.
Мне претит, как его герои “через грех” приходят ко Христу, или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского “совать Христа где надо и не надо” (найти! – Ю.К.).[168]Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку» (с. 183).
Очень важная проговорка (может быть, от такого же равнодушия не услышал музыкальности эпилога «Преступлении и наказания»).
Об «отсутствии описания природы», как и вообще обо всем, что относится к чувственному восприятию.
«Если он и описывает пейзаж, то это пейзаж идейный, нравственный. В его мире нет погоды, поэтому как люди одеты не имеет особого значения… Описав однажды наружность героя, он по старинке уже не возвращается к его внешнему облику. Так не поступает большой художник, скажем Толстой…» (с. 183).
Ну, все это исследовано-переисследовано.
Зато – опять попадание:
«но есть в Достоевском нечто еще более необыкновенное. Казалось, самой судьбой ему было уготовано стать величайшим русским драматургом, но он не нашел своего пути и стал романистом» (с. 183).
Моя старая любимая мысль, может быть, не так резко выраженная, не в таком абсолютном противопоставлении: не нашел своего пути. Может быть, не нашел себя как драматурга? Да и то: эта «ненайденность» невероятно обогатила его «найденность» как романиста (Л. Гроссман и др. об этом). Не случайно начинал он с трех ненайденных драм