совесть, я не могу определить эту струну.
Религия (religare) – совесть. Связь каждого со всеми и всех с каждым.
Искусство… Де ведь то же самое, особенно русское и особенно русская литература. Тоже – religare.
Опять-таки и сюда должны пойти те удивительные совпадения в эпитетах, определениях Достоевским (до полного тождества, и количественные и качественные) Христа, с одной стороны, Гомера, Шекспира, Сервантеса – с другой.[180]
Сновидения. Искусство. Религия… А ведь есть общий «знаменатель», ведь все вместе – это Апокалипсис, откровение. Ведь и сам первый Апокалипсис, первое, самое первое Откровение – в сущности, сон. Но и – искусство. Он же записан человеком. Человек записывает свой сон, в котором ему явился Бог. В Апокалипсисе – пересечение всех трех линий. Точка их пересечения.
А что такое «Сон смешного человека»? Ведь тоже такая точка пересечения. И сны Раскольникова? Да и сама Речь о Пушкине Достоевского, если угодно…
Посмотреть под этим углом – сновидцы, сновидения у других (Гончаров, Пушкин, Л. Толстой, Шекспир… что-то не помню снов в «Дон-Кихоте» и у Данте, хотя вся «Божественная комедия» – тоже своего рода откровение, тоже своего рода Апокалипсис).
И в понимании сновидений Достоевский является (должен быть) не поставщиком материала для иллюстраций, а настоящим первоисточником для всех Фрейдов, Фроммов…
Сновидения. Совесть, спящая наяву, просыпается во сне. Но ведь то же самое – и с «поэтом». Поэт – художник, забытый, заснувший, убитый наяву, вдруг просыпается во сне. А еще – при встрече со смертью, с любовью, с болью, с бедой…
В каждом – художник, то есть совесть, и крик совести. Сон, пусть на мгновение, восстанавливает цельного, совокупного человека, разорванного на части там, наверху, наяву. Точнее: не «наверху», а именно – «внизу». «Наверху» – ведь это подъем, возвышение…
Сам процесс творчества Достоевского (и не только его) – это как бы работа над сновидением, над явившимся, явленным. Это страшно мучительное воспоминание о сновидении. Об Апокалипсисе, об Откровении. И вся работа – труд воспоминания. Наверное, здесь – та же обратная перспектива времени, как (если я прав) и в сновидениях: сначала в абсолютно неуловимое мгновение сновидец видит-предчувствует главное, видит-предчувствует финал, ответ, а потом тоже в неисчислимо малое мгновение «подгоняет» под этот ответ доказательства, сюжет и пр.
Музыка. И само сотворение ее, и влияние ее на слушателей, «заражение» ею… все вышесказанное – применить сюда, учтя, что музыка, может быть, еще больше сходна со сновидением. Здесь, как ни в каком другом виде искусства, перескакиваешь через законы рассудка, через законы бытия, через «пространство и время». Здесь, как ни в чем,«время исчезло», «времени не будет» (Апокалипсис, кувшин Магомета…).
Не противоречит ли все это пушкинскому определению вдохновения и, особенно, «плану»?.. Определение это относится к труду воспоминания… «План», да еще какой план! – есть в сновидениях. Только его невероятно трудно вспомнить.
Достоевский – Майкову: «Я не остановился бы тут ни перед какой фантазией». Ведь и в самом деле это – как сновидение. Это – как план воспоминания о сновидении.
Сновидения (художественные, сочиненные и – реальные: различать). Время большое и малое (t и Т) в религии, в искусстве, в сновидениях. Внутри реального времени – вечность. Невероятное, небывалое сжатие времени почти во всех произведениях Достоевского (дать полный, исчерпывающий расчет; сравнить с другими).
Хронотопы в религии, в искусстве, в сновидениях. Ничто так не скрывает, не таит и не открывает тайну времени (то есть: соотношение времени маленького и большого, времени и вечности, времени внешнего и внутреннего), как музыка и сновидения.
Красота мир спасет. Это настолько общепринятая мысль, что, как всегда и бывает при общепринятости, она оказалась банальной фразой.
Тем не менее, наверное, все-таки, надеюсь, нет ни одного человека, которого она не задела бы когда-то, когда-нибудь за живое.
Фраза – обсмеянная. Ну где, когда, кого она спасала?! А все-таки в чем ее – все равно неистребимая притягательность?
Почему вдруг расплавляется броневая скорлупа наша и хочется, очень хочется поверить во что-то миллион раз оплеванное и загаженное, «возвышенное и прекрасное»? Почему? Потому. Потому что хочется. И это – неистребимо.
И все-таки никуда не денешься от этой замызганности, «как-то неудобно», почти неприлично – ее цитировать: дурачком прослывешь…
Но почему же – хочется? Я сто раз пытался «перевести» ее: красота совести, красота ума, красота порядочности… Можно все добродетельные существительные употребить здесь, и все равно остается что-то не то…
Недавно, только что – «пробило»: да вот Достоевский. Вот 30 томов. Вот все, что он умел создать, пережить. И вот же – создал. Один. Предельно. Вот это и есть красота. Спас ведь не только себя, может, и не мир весь, но скольких…
Не путать (это почти всегда невольно путается): мерзость героев и красота их понимания, то есть – преодоление. Это и есть та красота, которая спасает мир. Нельзя, нельзя спасти мир – сразу, «вдруг» и в целом, можно только – «по кусочкам». Первый «кусочек» – ты, я, сам.
Достоевский сделал свое дело. Сделайте хоть капельку и вы – сделайте свое (я не говорю уже о том, чтобы – больше Достоевского). А потом, может быть, получите право нападать на него. Хотя, чего б вы ни достигли, на самом деле вы не имеете никакого, ни малейшего права критиковать кого бы то ни было, не разобравшись с самим собой. А на это, на «разборку» с самим собой, как выяснилось, – одной жизни, как правило, не хватает.
Достоевский – Лесков(«Бесы» и «На ножах»)
Известно письмо Достоевского А.Н. Майкову из Дрездена 18/30 января 1871 года:
«Читаете ли Вы роман Лескова в “Русском вестнике”? Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты искажены до бездельничества, – но зато отдельные типы! Какова Ванскок! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее. Ведь я эту Ванскок видел, слышал сам, ведь я точно осязал ее! Удивительнейшее лицо! Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов – то эта фигура останется на вековечную память. Это гениально! А какой мастер он рисовать наших попиков! Каков отец Евангел! Это другого попика я уже у него читаю (выяснить, догадаться какого. – Ю.К.).[181]Удивительная судьба этого Стебницкого в нашей литературе. Ведь такое явление, как Стебницкий, стоило бы разобрать критически, да и посерьезнее.
Кажется, все исследователи, цитировавшие этот отзыв, не обратили внимания на дату письма, а она говорит об очень многом.
Роман «На ножах» начал печататься в «Русском вестнике» в 1870 году в Х—ХII номерах, то есть Достоевский успел прочитать к 18–30 января только три книжки журнала. (Я подсчитал: из 750 страниц – всего 150, то есть одну пятую буквально). 12-й номер заканчивается VI главой второй части: «Горданов дает шах и мат Иосафу Висленеву». Январский номер (конец второй части) за 1870 год. Достоевский к моменту написания своего письма еще не получил. Это известно достоверно из того же письма Майкову: «Чтой-то не выходят журналы? Это ужас как опоздали. Даже “Русский вестник” еще в Дрездене не получен; прежде всегда январский № выпускал рано».
Можно ли, пользуясь выражением самого Достоевского, представить, увидеть, понять «всю картину» по «одному ее уголку»?
Прежде всего: удивимся и порадуемся, насколько точно и дальновидно Достоевский понял Ванскок и отца Евангела. Его предсказания о Ванскок – «эта фигура останется на вековечную память. Это гениально!» – подтвердилось полностью.
И все-таки насчет «вранья», насчет «точно на луне происходит», насчет «нигилисты искажены до бездельничества» – вряд ли можно согласиться. Тут он, по-моему, поспешил.
Тут надо принять во внимание, так сказать, двойную ревность Достоевского: во-первых, у Лескова и Достоевского в этот момент – один и тот же «предмет». Во-вторых, осознанно или неосознанно, Достоевский не мог не сравнивать свой первоначальный замысел «Бесов» (пропадай художественность, да здравствует тенденциозность, всем нигилистам – «окончательная плеть») с тем, что уже начал реализовывать Лесков. Достоевский не мог не учитывать уже имевшегося опыта так называемых «антинигилистических» романов 60-х годов – Клюшникова «Марево», того же Лескова «Некуда», Крестовского «Панургово стадо», Маревича «Взбаламученное море». Не мог не учитывать реакцию тогдашнего общественного мнения во всем его спектре на эти романы. Не помог ли весь этот опыт хоть в какой-то мере преодолеть, начать преодолевать то, о чем он сам писал: «Натура у меня страстная и подлая, во всем-то я за черту перехожу…»
Сравнить «Бесов» со всеми этими антинигилистическими романами было бы крайне интересно и на многое раскрыло бы глаза. Но это особая задача. (Мы к ней еще вернемся.) Сравнить «Бесы» и «На ножах» – тем более интересно, что писались и печатались они одновременно или почти одновременно. А еще тем более потому, что публиковались в одном и том же журнале, часто – в одних и тех же номерах.
«Русский вестник». «На ножах». 1870, №№ 10–12; 1871, № 1–8, 10. «Русский вестник», «Бесы» 1871, № 1, 2, 4, 7, 9—11; 1872, № 11–12. Таким образом, в пяти номерах «Русского вестника» состоялась своего рода непосредственная встреча Достоевского и Лескова. (Как в 1866-м Достоевского и Л. Толстого в том же «Русском вестнике».)
В ноябре 1871 года выходит отдельное издание романа «На ножах», в январе 1873 года – отдельное издание «Бесов».
Ср. Горданов – Петр Верховенский, Ванскок – Виргинская и студентка, племянница майора, сравни «наши» – там и тут (кстати, «наши» есть уже у Клюшникова), образы «общества» («губернского человечества» – «На ножах», Лесков).