Объяснения фрейдистского плана, толкующие палец как символ мужского сексуального начала, в данном случае представляются недостаточными и – главное – ничего не объясняющими. Кастрационный комплекс бессилен что-либо добавить как к внутренней мотивации такого рода поступков или событий, так и к тому, что порча пальцев случается у самых разных, непохожих друг на друга персонажей.
Мне кажется, что здесь объяснения нужно искать в другом, – а именно, в чрезвычайно важной для Достоевского мысли о том, каким образом случается человеческая смерть, в чем более всего уязвим человек для смерти и какая из них наиболее ужасна. Может быть, это уже и не мысль, а некоторое переживание, страдание, сострадание, обращенное, в том числе, и самому себе. Как бы то ни было, но эта тема представлена у Достоевского со всей возможной силой, и если говорить о конкретном ее выражении, то оно состоит в мучающей душу писателя мысли о том, что человека можно ударить по лицу, ударить топором, что ему вообще можно отрезать голову. Для того чтобы «эту «мысль разрешить», Достоевскому, например, потребовались сотни страниц романа «Идиот», на которых эпизод с гильотиной хотя и занимает совсем немного места, но (как и сцена убийства старухи-процентщицы в «Преступлении и наказании») определяет собой главную мысль и строй повествования.
Персонажи Чехова страдают «грудными» болезнями и от них же и умирают; люди-дети Платонова мучаются животом и погибают от ранений в живот. Герои Достоевского мучаются головой и умирают от головы: фактически (пуля, топор) или символически (сумасшествие). В «Идиоте», «Преступлении и наказании» и «Бесах» мотив головы больной или «испорченной» виден более чем отчетливо. Мысль о том, что человеку можно повредить, отрезать, расколоть голову, по-видимому так глубоко тревожит Достоевского, что сказывается не только в многочисленных сценах смертельных ранений головы, но и в некотором – промежуточном или компромиссном – варианте, где продумывается, изживается та же самая тема, но в облегченном, эвфемизированном виде. Все это приобретает вид смыслового переноса, замены всего человеческого тела на его маленькую часть – палец. Повреждается палец, а не весь человек. Можно сказать, что ситуация здесь облегчена настолько, насколько это возможно при сохранении важной для Достоевского линии размышления-изживания, мучающей его мысли. Ранение пальца (нередко мизинца) можно представить как наименьшее из возможных ранений, если мыслить о ранении в масштабах всего тела (руки, ноги, грудь, живот, голова). Как сказано о поврежденном во время дуэли мизинце Ставрогина, это «ничтожная царапина» по сравнению с той раной, которую причиняет голове удар топором или пресс-папье. Минимум ущерба при максимуме страдания: ведь ранения пальца относятся к числу наиболее болезненных.
В общем-то не так уж важно, какой именно палец ранен – «мизинный», «срединный» или какой-либо другой, все равно очень больно. Важно то, что палец – это особая часть тела, в каком-то смысле отдельная и едва ли не самостоятельная (в силу исключительной подвижности) его часть: вот почему палец может стать символическим заместителем всего человека, то есть иметь собственное «тело» и «голову». Психо-телесная интуиция, лежащая в основах мифопоэтического мышления, подсказывает решения именно такого рода: палец – это «человечек», самостоятельное существо с розовым личиком-ногтем.
Персонажи Достоевского ранят не просто пальцы, а чаще всего и в силу естественного порядка вещей, верхнюю часть или фалангу пальца, которая, по аналогии с телом, соотносится именно с головой.
Верх пальца и голова. Ранение пальца как символическая замена ранения головы. Интересно то, что в эпизодах, где рассказывается о ранениях пальцев, нередко появляются и упоминания о голове, и это их фактическое сближение также говорит в пользу предположения о символической роли «порчи пальцев» у персонажей Достоевского. Выше уже приводилась обширная цитата из романа «Бесы» (сцена самоубийства Кириллова), в которой означенная связка просматривается со всей очевидностью. «Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же (очевидное – через повтор слова – усиление темы. – Л. К.) выбил из рук его свечку». Затем следует укус и снова идет упоминание о голове: «три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова». И наконец, когда Верховенский возвращается в комнату, чтобы удостовериться в случившемся, голова и палец вновь оказываются рядом: сначала говорится о том, что Верховенский вновь ощущает боль в укушенном пальце, а затем подробно рассказывается о том, как именно была повреждена голова Кириллова. То же самое видно и в эпизоде с укушенным пальцем Алеши Карамазова: сначала Достоевский сообщает о том, что мальчик бросился на Алешу, «нагнув голову», а затем следует сам укус.
Ни у одного из русских писателей персонажи так не страдают от порчи пальцев, как у Достоевского. Предложенное объяснение или, вернее, истолкование, названного факта, возможно, приближает нас к пониманию этой странной на первый взгляд однообразности.
«…Устроить и поправить на старухины деньги…»(«Игрок» и «Преступление и наказание»)
Это слова одного из персонажей романа «Преступление и наказание», который излагает свою теорию улучшения общественного устройства. Буквально в нескольких строках уместились и оценка положения дел и суть замысла: «…Молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи (…) существований (…) и все это на ее деньги. Убей ее и возьми деньги, с тем, чтобы с их помощью (…) Да и что стоит жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана (…) Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!».
Пассаж весьма выразительный и не только в эмоциональном отношении, но и в тематическом: здесь мы встречаем набор мотивов или смыслов, который трудно назвать распространенным. Любопытным образом практически тот же самый набор смыслов или мотивов мы находим в коротком монологе «бабушки» – Антониды Васильевны – из романа «Игрок», где она также говорит о богатстве и смерти: «Я, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали – “скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?” Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее – de Cominges, что ли, – и в лакеи к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты дает, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет…». При всем видимом различии в тоне и содержании высказываний они совпадают в главном: в определении того, что смерть одного человека является необходимым условием счастья других. То, что в одном случае речь идет о сотнях и даже тысячах людей (тысячи, конечно, преувеличение), а в другом всего о двух – племяннике и его возлюбленной, – сути дела не меняет: условие будущего счастья молодых и в «Преступлении и наказании» и в «Игроке» одно и то же – смерть богатой старухи. И хотя племянника-генерала в «Игроке» трудно назвать «молодым», все же в сравнении с тетушкой он достаточно молод и к тому же пребывает в положении, свойственном по большей части молодым людям, – влюблен и собирается жениться на красавице-француженке.
То же самое относится и к факту смерти человека как условию для счастья другого: пассивное ожидание смерти бабушки, которое мы видим в «Игроке», не более чем ослабленный вариант действий Раскольникова. Персонажи «Игрока» не просто ждут смерти Антониды Васильевны, а ждут ее страстно, нетерпеливо; другого варианта, способного устроить их жизни, для них просто не существует.
Что касается сходства в мотивах и даже деталях, которые объединяют оба эпизода, то оно также представляется весьма очевидным. Мало того, что речь в обоих случаях идет о богатой старой женщине и пользе от ее смерти, общей оказывается и мысль о том, что имеющиеся богатства, если их не взять вовремя самому, пропадут для людей и уйдут по другому «ведомству»: в «Преступлении и наказании» деньги старухи обозначены как «обреченные в монастырь» (как уточняется ранее, «на вечный помин души»), в «Игроке» – бабушка, как выясняется через минуту разговора, на свои деньги собиралась «церковь из деревянной в каменную перестроить», то есть сделать нечто близкое намерениям старухи-процентщицы Алены Ивановны.
Кстати, о «процентах»: они также присутствуют в обоих случаях. В «Игроке» Антонида Васильевна напрямую называет это слово («у самой денег куча, на проценты дает»), в «Преступлении и наказании» слово «процент» через посредство слова «процентщица» проходит через весь текст; она занимается именно тем, чем в «Игроке» упомянутая de Cominges. То, что процентами занимается молодая женщина, а не старуха, значения не имеет. В данном случае важно то, что именно в этом месте большого текста, в окружении других важных и именно здесь появившихся деталей, возникает словосочетание «у самой денег куча, на проценты дает», напрямую отсылающее нас к старухе-процентщице из «Преступления и наказания».
Сходным образом можно истолковать и произнесенное бабушкой из «Игрока» слово «оса». Оно относится к молодой женщине, однако, как и в предыдущем случае, оказывается – в окружении других «нужных» слов – неслучайным. Оса – насекомое жалящее, кусающее. В «Преступлении и наказании» место осы в характеристике Алены Ивановны занимают другие насекомые – жизнь злобной старушонки оценивается как «жизнь вши, таракана». Иначе говоря, первым упоминается больно кусающееся насекомое, и в ряду приводившихся выше соответствий это уже не выглядит чем-то случайным.
В «Игроке» в интересующем нас фрагменте сказано так: «Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет». Ход достаточно неожиданный при определении характера человека. Однако если вспомнить о фрагменте из «Преступления и наказания», то мы увидим в соответствующем месте похожие слова студента о старухе-процентщице: «…Она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отрезали!». Палец, укушенный со зла, и «скверный» характер, который уподоблен укусу осы и распухшей от него ране, – это снова из ряда интересующих нас соответствий. Ко всему прочему, они подтверждаются в дальнейшем при описании внешнего вида Раскольникова: «Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука». Для «полного сходства» и в нашем сравнении недоставало лишь этого укушенного, нарывающего, то есть напухшего пальца – «оса! укусишь, так вспухнет».