Другой возможный литературный адрес – гоголевский «Вий». Сочинение, подобно лермонтовской поэме, весьма не похожее на роман Достоевского. Я и не стал бы сопоставлять два этих текста, если бы не сходство двух приуроченных к сцене убийства эпизодов, в которых особым образом описывается вода.
Раскольников видит во сне чудесный ручей, Хома летит над волшебным морем, и хотя ручей и море не сопоставимы по своему масштабу, общим в обоих случаях оказывается особое восприятие воды. Хома видел, что сверх травы под его ногами «находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря (…) Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькали спина и нога выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета…».
Во сне Раскольникова русалки нет, зато описание и само ощущение воды передано похожим образом. У Гоголя прозрачность воды идет через сравнение ее с «горным ключом». Во сне Раскольникова явлен оазис в пустыне, то есть тот же «ключ» с такой же прозрачной водой. Раскольникову снится, как он «пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по чистому с золотыми блестками песку». Восхищение, наслаждение и – в прямом смысле слова – упоение водой, ее свежестью и прозрачностью. У Достоевского не сказано, как у Гоголя, «прозрачная». Это свойство передано по-другому: если видны лежащие на дне разноцветные камни, значит, вода действительно прозрачная. В свою очередь, у Гоголя не сказано, как у Достоевского, «голубая», но если трава на дне моря усеяна «голубыми колокольчиками», то они – благодаря прозрачности воды – не могут не придавать ей свой цвет. Русалка создана из «блеска». Слово «блестки» есть и в видении Раскольникова.
Конечно, описывая воду, легко сбиться на общие места вроде «голубизны», «прохлады», «блеска» и пр. Однако, в данном случае мысль о том, что сон Раскольникова – помимо прямого лермонтовского адреса[8] – имеет отношение и к повести Гоголя, поддерживается двумя важными обстоятельствами. Тем, что вода представлена как что-то волшебное, «чудесное» (а где «чудеса» – там и «русалка», как мы усвоили с легкой руки Пушкина). И той особой позицией, которую оба «видения» занимают в устройстве сюжета. И у Гоголя, и у Достоевского греза о волшебной воде предваряет событие убийства.
Собственно, уже фамилиями своими они приговорены к убийству. Брут – на все времена – убийца Цезаря. Раскольников, если прочитать эту фамилию буквально, – это тот, кто раскалывает, в данном случае, раскалывает топором головы – Алены Ивановны и Лизаветы.
Хома – бурсак на каникулах, Раскольников – временно оставил учение из-за отсутствия средств, то есть тоже взял своего рода каникулы. И жертвы у них похожие. Хома убивает старуху-ведьму, Раскольников – старуху-процентщицу, если не ведьму, то уж точно жадную и злобную старуху, к которой он уже в первую свою встречу почувствовал «непреодолимое отвращение».
Похожи до некоторой степени (помимо упоминаний о воде) и обстоятельства, предваряющие совершение убийства. Ведьма не дает Хоме выйти, Алена Ивановна, напротив, не дает Раскольникову войти. В «Вие»: «Старуха шла прямо к нему с распростертыми руками (…) Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в двери и вперила на него сверкающие глаза». В «Преступлении и наказании»: Раскольников «взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила ручку замка, так что он чуть не вытащил ее вместе с дверью на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее». Это последнее «пошел прямо на нее» идет как отклик на гоголевское «шла прямо к нему», и, как бывает в тех случаях, когда один текст «вспоминает» о другом, важным оказывается не то, к чему конкретно привязано действие или признак, а само наличие действия или признака.
Весьма близки и описания тех чувств, которые испытывают Раскольников и Хома Брут. Хома чувствовал, «что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос его не звучал из уст его». Похожая картина у Раскольникова: говорил он «едва выговаривая слова. Силы опять покидали его».
И главное – обоим очень страшно. «Философу сделалось страшно, особливо, когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском». И далее: «…Старуха вперила в него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему»[9]. Почти то же самое – в романе Достоевского: «Старуха (…) уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю (…) Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее». Таким образом, и прямой устрашающий взгляд, и сам страх, и потеря сил, и желание убежать присутствуют в обоих эпизодах. И это при том, что обстоятельства в обоих случаях разные, это Раскольников пришел убивать старуху, а никак не наоборот: выходит, ситуация кардинально другая, а набор чувств и их описаний – похожий.
В сцене убийства в «Преступлении и наказании» важны три слова: топор, заклад («серебряная папиросочница») и дверной колокольчик. Если держаться мысли о том, что сцена полета и убийства ведьмы некоторым образом сказалась в тексте «Преступления и наказания», то можно предположить, что эти слова должны присутствовать и в отправном гоголевском тексте. Дело тут не только в Достоевском и Гоголе. Это общий принцип анализа исходного текста с помощью текста наследующего, где эти элементы присутствуют в «усиленном» виде. В процессе такого рода сопоставления выявляются также и те связи, которые до того вообще не были заметны: оказывается, что заимствований, связей гораздо больше, чем казалось сначала, и касаются они не только «сильных» элементов повествования, но и «средних» и «слабых».
Раскольников подходит к двери и звонит в колокольчик. В сцене ночного бега-полета Хомы мы находим упоминание о колокольчиках. Причем, в обоих случаях важно то, что звон колокольчика предваряет убийство. Хома «слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели». И затем еще одно, едва ли случайное, упоминание о звоне, уже в самый момент убийства; стоны старухи становились все слабее, и «потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики».
В «Преступлении и наказании» колокольчик – это очень важная эмблематическая деталь, указывающая, в конечном счете, на колокол церковный, на путь христианского раскаяния и спасения. Но в момент свершения преступления «колокол» пребывает как бы в «поврежденном» состоянии. Колокольчик у старухиной двери был медный (как настоящий колокол), но звучал, как жестяной, то есть железный. Иначе говоря, в нем была какая-то ущербность, неправильность. Может быть, он треснул со временем, испытав на себе слишком много ударов, и таким образом получил свой жестяной-железный звук. Если у Достоевского упоминается железо или медь, то это, как правило, не случайно: у него почти всегда медные предметы имеют благой смысл, облегчают страдание, тогда как предметы железные несут в себе угрозу и смерть[10]. Если учитывать эти смыслы, то жестяные удары дверного колокольчика можно понять как тревожное указание или предупреждение на вот-вот готовое произойти убийство.
В «Вне» колокольчик был серебряный. Вряд ли в этом было что-то особенное, кроме указания на нежность звучания. Однако, если исходить из соображений, изложенных выше, то, возможно, это серебро проявилось и приобрело значимость в тексте Достоевского. Иначе говоря, серебряная папиросочница, которую Раскольников передал старухе-процентщице перед тем, как нанести ей удар топором, «возникла» из серебра гоголевского колокольчика, звонившего в ту минуту, когда Хома убивал ведьму поленом. В коротком диалоге между Раскольниковым и старухой серебряная папиросочница упоминается три раза подряд (у Гоголя упомянуты «тонкие серебряные колокольчики»).
Тут вообще есть общая линия подложности, обманчивости, обратимости событий, веществ, звуков. Серебряная папиросочница на самом деле сделана из дерева и железа, колокольчик у двери медный, а звучит, как жестяной; даже топор Раскольникова не тот, что он собирался взять с кухни, а подложный, бесовской («Не рассудок, так бес!») из полуподземной каморки дворника. У Гоголя тоже все обратимо, изменчиво: старуха оказывается ведьмой, земля под ногами Хомы оборачивается морем, месяц – подводным солнцем, угрожающие крики становятся чистыми и нежными, как звон колокольчика, а сама старуха ведьма превращается в молодую панночку.
И вот тут мы наталкиваемся на еще одно – неожиданное – сближение эпизодов из «Вия» и «Преступления и наказания». Раскольников убил сначала старуху-процентщицу, а затем, не желая того, старухину сестру – молодую (по сравнению с Аленой Ивановной) женщину Лизавету. Но ведь и в «Вне» произошло, хотя и волшебным образом, то же самое. Хома убил не одну, а двух женщин: старуху-ведьму и ту девушку, в которую она незаметно превратилась. Совпадают, таким образом, не только перепад в возрасте женщин, но и последовательность их гибели: сначала погибает старая женщина, потом – молодая. Само собой, и мотивы разные, и обстоятельства разные, однако если смотреть на форму события, на то, как оно разворачивается и определяется, сходство сравниваемых эпизодов становится еще более заметным. Даже в противопоставлении внешности старухи-процентщицы и ее младшей сводной сестры просматривается та же антитеза безобразия и красоты, что и в «Вне» (безобразная старуха и красавица-панночка). Алена Ивановна – сухая старушонка с жирными жиденькими волосами, Лизавета же, по словам студента в трактире, несмотря на смуглость и высокий рост, – «совсем не урод», а «улыбка у ней даже очень хороша».