но и в самих принципах устройства текста, в его «форме». Попутно еще раз замечу, что речь идет не о чем-то совершенно уникальном; нечто подобное можно увидеть и у других авторов, поскольку общей окажется та телесно-субстанциальная основа, тот ее тип (один из типов), который они разделяют с тысячами людей, и вовсе никогда не бравшихся за сочинительство. Пример Чехова силен тем, что он помогает нам пробиться не только к его персональной онтологии, но и вообще к определенному типу человеческого смыслополагания и мироощущения, к определенному феноменологическому разряду и – одновременно – к некоторому типу устройства текста как такового, текста в общем, универсальном значении этого слова.
Примером подобного перехода «содержания» в «форму», то есть структуры реального вдоха-выдоха, двухчастного ритма дыхания в «вещество» текста может быть одна из закономерностей, которая обнаруживается во всех «главных» чеховских пьесах. Я имею виду приуроченность их начала и конца к весне (раннему лету) и осени. Это есть и в «Чайке», и в «Дяде Ване», и в «Трех сестрах», и в «Вишневом саде». В переводе на «язык дыхания» весна и осень – это своего рода вдох и выдох, то есть то, что составляет реальную жизнь легких. Пауза, расположенная между циклами вдохов-выдохов, есть временная остановка в работе дыхания, род оцепенения грудной клетки, готовящейся к очередному вдоху. Если вдох соотносим с весной, а выдох с осенью, тогда пауза будет соответствовать зиме, то есть мертвому в прямом смысле слова времени года. То, что в чеховских пьесах почти полностью отсутствует именно зима, может быть (в том числе) истолковано в рамках такой телесно-дыхательной аналогии. Это «правило» нарушается лишь в «Трех сестрах». Одно из действий здесь приходится на зиму; однако и тут это как раз то время, когда сестры находятся в бездействии и оцепенении, а «оживает» и дышит в полную силу лишь пришлая Наташа. Я уже упоминал о сравнении Чехова с запертым домом, которое принадлежит Станиславскому. Оно действует и в данном случае, поскольку теперь к теме ограниченного пространства, «футляра» присоединяется и тема «весны-вдоха»: Чехов был похож на «дом, который простоял всю зиму с заколоченными ставнями, закрытыми дверями. И вдруг весной его открыли, и все комнаты засветились, стали улыбаться, искриться светом»[32]. Само собой, все это написано Станиславским уже после того, как им были восприняты и «проиграны» чеховские дыхательные метафоры, когда жизнь самого Чехова уже стала завершившимся, оформившимся воспоминанием. Однако известной силой это сравнение все же обладает. Тут важна и сама убежденность Станиславского в том, что его сравнение было «свежим» («отлично помню это впечатление»), и то, что оно как нельзя более точно передает тот смысл «дыхания» времен года, который так явно проступает в чеховских текстах. Главные пьесы Чехова вообще наполнены воздухом и запахами. Название «Чайка» отсылает к морскому свежему ветру, «Вишневый сад» – к запаху цветущих вишен. В «Дяде Ване» ощущается запах осенних «печальных» роз, в «Трех сестрах» – распускающихся берез.
То же самое относится и к устойчивому упоминанию запахов или пахучих веществ в начале или конце каждой из пьес. Тут совпадает и фактическая сторона дела (запахи – неотъемлемые спутники и знаки дыхания), и формально-структурная: начало и конец текста – как фазы дыхания. В начале «Чайки» нюхают табак, затем говорится о запахе спирта и серы. В конце пьесы доктор говорит, что у него лопнула баночка с эфиром. «Дядя Ваня» обрамлен упоминаниями о хлороформе и морфии. В начале «Трех сестер» говорится о нафталине и спирте (рецепт Чебутыкина), в конце – о духах: Соленый выливает себе на руки «целый флакон». Наконец, в «Вишневом саде» сильными запахами отмечены моменты приезда и отъезда Раневской: войдя в дом, Гаев говорит о «пачулях», а уезжая – о запахе селедки. Приуроченность запахов к началу и концу текста достаточно показательна и может быть соотнесена с двухчастной структурой акта дыхания. Текст, таким образом, становится живым «дышащим» существом – с началом-вдохом и финалом-выдохом. А сами упоминания запахов оказываются своего рода «прорывами» формального ритма дыхания в слой содержания.
Нечто подобное есть не только в пьесах, но и во многих чеховских рассказах, из огромного числа которых я намеренно возьму лишь вещи самые известные. Запахи упоминаются в начале и конце текста, либо и в том и в другом случае. Например, в начале рассказа «Толстый и тонкий» сказано о запахах, исходивших от двух главных персонажей: от толстого пахло хересом и флердоранжем, от тонкого ветчиной и кофейной гущей. В «Крыжовнике» и «Анне на шее», в финале упомянуты табачный перегар и «тяжелый запах» и т. д. Очень выразителен в интересующем нас смысле рассказ «Зиночка», где тема дыхания получает вполне «осмысленный» вид и может рассматриваться как вариант непроизвольной авторской рефлексии. В первых строках рассказа говорится про «возбуждающий запах» сена, а затем идет следующий «программный» диалог:
Зиночка рассеянно глядела в окно и говорила:
– Так. Мы вдыхаем кислород. Теперь скажите мне, Петя, что мы выдыхаем?
– Углекислоту, – отвечал я, глядя в то же окно.
– Так, – соглашалась Зиночка. – Растения же наоборот: вдыхают углекислоту и выдыхают кислород…» (далее этот диалог возобновляется, а в финале рассказа вновь говорится про запах сена).
Дыхание, ставшее главной «темой» «Зиночки», перелетает во многие чеховские вещи, причем, принцип упоминаний о нем или же о том, что каким-то образом связано с дыханием, помогает или наоборот мешает ему, остается все тем же: «дышит» либо начало рассказа, либо финал, либо и то и другое. В этом отношении показателен рассказ «Спать хочется», где идея финала-выдоха проведена с максимально возможной последовательностью, то есть с захватом межфазового состояния, представляющего собой остановку работы легких, их временную «смерть». Я говорю о ситуации, когда девочка-сиделка, не имея возможности уйти из комнаты (вспомним о теме плена-футляра), придавливает младенца, лишая его жизни и дыхания. Финал рассказа, то есть, если рассматривать текст как самостоятельное живое существо, его «смерть», совпадает со смертью персонажа, можно сказать, что их дыхание обрывается одновременно (нечто похожее происходит и в рассказе «Скорая помощь»). В «Душечке» (название вполне «говорящее») в финале героиня «не дышит от страха», а последняя строчка «Драмы на охоте» выглядит так: «Мне было душно».
Еще одна «душная» чеховская вещь – «Степь». Егорушка не столько видит мир, сколько вдыхает его запахи, он дышит миром или задыхается в нем. Первая картина – «душная», жаркая степь. Затем, когда бричка сворачивает к ручью, Егорушка чувствует временное облегчение – к его лицу «прикоснулся какой-то другой воздух». Однако вскоре снова побеждает духота: в полдень жарко так, что кажется, будто «поселок задохнулся в горячем воздухе и высох». Пауза отдыха – Егорушка пьет холодную воду, и вновь возврат к прежнему состоянию: «воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее». Иллюзия облегчения: в «стоячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по степи». Однако настоящего «вдоха» так и не получилось: «невидимая гнетущая сила мало-помалу сковала ветер и воздух, уложила пыль, и опять, как будто ничего не было, наступила тишина».
Большой объем открытой степи сменяется маленьким и закрытым. Вместо духоты мира – духота дома. На постоялом дворе пахнет «чем-то затхлым и кислым». От кучи денег на столе идет «противный запах гнилых яблок и керосина». Еще одна комната, и снова первое ощущение Егорушки – обонятельное: «прежде чем он увидел что-нибудь, у него захватило дыхание от запаха чего-то кислого и затхлого, который здесь был гораздо гуще». Сцена приезда гостей – «на Егорушку пахнуло легким ветерком»; затем он видит перед собой женское лицо. «Чем-то великолепно запахло».
Егорушка снова в степи. Прежний ритм. Душный стоячий воздух, жарко; купание в реке; опять – жара и духота. Наконец, – настоящая гроза, которая для Егорушки становится «вздохом» не живительным, а болезненным. Когда он лежит в горячке в избе, ему становится «невыносимо душно», и он выходит на улицу.
Новый дом – и снова «маленький душный зал», – место, где Егорушке теперь предстоит жить. О. Христофор и Иван Иванович уезжают, и Егорушка чувствует, что все его прошлое исчезает вместе с ними «навсегда, как дым». В традиционном словоупотреблении «как дым» – обычное сравнение. В чеховском «дыхательном» контексте это нечто более конкретное и точное. Дым – как тонкая эфемерная материя видимого воздуха, символ пневматического ряда. В этом смысле в «Степи» неслучаен Дымов: в предгрозовой духоте он несколько раз подряд – с паузами – кричит «Скучно мне!» Скучно – тесно – душно. Дымовские крики как вдохи или выдохи; скука, рожденная неоглядным простором; большой мир степи – такой же закрытый душный объем, как и мир поселка или постоялого двора.
Я был предельно краток в описании дыхательного ритма «Степи» – этой пространной попытки вдоха, в которой соединились и степь, и персонаж, и автор. На самом деле чеховский текст дает гораздо больше примеров такого рода, перечислять которые стоило бы в отдельной специальной работе. Единственное, что было бы жалко упустить, – это эмблематическая сцена на постоялом дворе, где о. Христофор рассказывает Мойсею Мойсеичу о своем сыне, посоветовавшем ему лечиться от одышки «сжатым воздухом». Здесь важно и то, что это именно одышка, а не что-либо, скажем, желудочное, и то, что лечить ее надо не лекарством, а именно «сжатым воздухом»: подобное с помощью подобного. Пневматический смысл этой сцены усилен тем, что о. Христофор три раза подряд повторяет свой ответ сыну, утраивая таким образом и употребление столь поразившего его словосочетания: «Бог с ним, с этим сжатым воздухом!» К тому же здесь важен и смех. Дело в том, что о. Христофор каждый раз «судорожно» смеется, то есть фактически находится во власти мощного дыхательного ритма; или, вернее, попытки вздохнуть, всякий раз побеждаемой спазмами смеха, который, по самой своей сути, есть судорожное выдыхание внутреннего объема. То же самое случается и с Мойсеем Мойсеичем, который смеется так, что еле удерживается на ногах. «О боже мой… – стонал он среди смеха. – Дайте вздохнуть…». «Одышка» и «сжатый воздух», как видим, рождают нечто подобное у самих персонажей: смех – сжатый воздух, у смеющегося возникает что-то вроде одышки («Дайте вздохнуть»). В «Степи» есть еще один эпизод, где также соединяются воздух и болезнь: недуги у рабочих спичечной фабрики случаются от того, что там «воздух нездоровый»…