Заявление весьма категоричное и спорное, поскольку речь идет о молодых людях, которые и через десять-пятнадцать лет будут еще вполне молодыми и, следовательно, вполне узнаваемыми. Можно было бы отнестись к этой оценке как к чему-то случайному, не требующему рассмотрения, если бы не то обстоятельство, что подобных случаев в чеховских текстах очень много.
В тех же «Трех сестрах» Ирина говорит о себе: «…Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела…». Представить себе, что это действительно так, довольно трудно, если только девушка не больна какой-нибудь тяжкой болезнью. Оправдать это тем, что люди сто лет назад жили меньше и старились раньше, тоже нельзя. Чебутыкину полагается пенсия с шестидесяти лет, а не с сорока. А двадцатитрехлетняя девушка и сто лет назад была такой же молодой, как и девушка современная. К тому же в этой же пьесе Ольга говорит о своем возрасте «Мне двадцать восемь лет, только…», имея в виду, что она хотя и подурнела, но все еще вполне молода. Иначе говоря, тема преждевременного или быстрого старения в этих и многих других случая может быть объяснена только авторским произволом, а не реальным положением дел.
Вот Соленый отмеряет оставшийся Тузенбаху срок: «Через двадцать пять лет вас уже не будет». И тут же сокращает его до минимума: «Года через два-три вы умрете от кондрашки, или я вспылю и всажу вам пулю в лоб». Если Тузенбаху около тридцати, тогда его жизнь в самом благоприятном случае продлится лишь до пятидесяти с небольшим лет. А в «Дяде Ване» Войницкий сам обозначает себе границу: «Теперь мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти…». Шестьдесят – что-то вроде важной границы: как в рассказе «Горе», где доктор говорит пациенту: «Пожил, и слава богу! Небось, шесть десятков прожил – будет с тебя!».
Чехов вообще любит цифры; мы всегда знаем, сколько лет его главным героям. Астрову – «тридцать шесть-тридцать семь», Елене Андреевне – двадцать семь. В «Трех сестрах» Ольге – двадцать восемь лет, Ирине – двадцать шесть, Маше – двадцать пять, Чебутыкину – пятьдесят девять. В «Чайке» Треплеву двадцать пять лет, Аркадиной – сорок три, Тригорину – сорок лет будет «еще не скоро», Дорну – пятьдесят пять, Маше – двадцать два. Причем мы знаем о точном возрасте персонажей не потому, что он указан в разделе «Действующие лица», а потому что персонажи сами говорят о своем возрасте, причем чаще всего произвольно, без каких-либо вопросов по этому поводу. Это выглядит как своего рода возрастной манифест: Треплев: «Мне уже двадцать пять лет». Гаев: «Мне уже пятьдесят один год, как это ни странно…». Или что-нибудь в этом роде, например, так, как говорит Петя Трофимов в «Вишневом саде»: «Мне еще нет тридцати, я молод».
С Петей вообще отдельная история, поскольку вопрос о его возрасте и внешнем облике обсуждается в пьесе несколько раз и именно в связи с рассматриваемой нами темой – чрезмерно быстрым старением человека. Пете двадцать семь, самое большее двадцать восемь лет, а Любовь Андреевна (спустя всего пять лет) воспринимает его едва ли не как старика. «Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?». Из «мальчика», «милого студентика» Петя превратился в «облезлого барина», и все эти перемены («Неужели я так изменился?») всего за пять лет! Выглядит странно, тем более что Петя в своих мыслях относительно возраста и внешнего облика не одинок. Точно так же, в ожидании встречи с Любовью Андреевной, думал Лопахин: «Пойдем встречать. Узнает ли она меня? Пять лет не виделись». Тот же Лопахин постоянно подтрунивает над Петей и его «вечным студенчеством»: «Ему пятьдесят лет скоро, а он все еще студент» и далее в таком же роде.
Есть в «Вишневом саду» на эту тему разговоры и вовсе необязательные, едва ли не ничего не значащие.
Любовь Андреевна. Как ты постарел, Фирс!
Фирс. Чего изволите?
Лопахин. Говорят, ты постарел очень!
Фирс. Живу давно.
Так ли сильно мог постареть Фирс, если еще до отъезда Любови Андреевны ему уже было за восемьдесят? В этом разговоре, как будто присутствует что-то еще, кроме того, что непосредственно сказано. Похоже, это снова лишь повод для автора еще раз вспомнить о возрасте, старении, и дело тут вовсе не в тех пяти годах, которые прошли со дня отъезда хозяев в Париж, а именно в потребности все время возвращаться к одному и тому же.
В «Дяде Ване» – та же тема скорой старости, быстрых перемен во внешности. Астров спрашивает у Марины, сильно ли он изменился за прошедшие одиннадцать лет, и слышит в ответ: «Сильно. Тогда ты молодой был, красивый, а теперь постарел. И красота уже не та. Тоже сказать – и водочку пьешь». Астров соглашается: «Да… В десять лет другим человеком стал».
И дело тут не в том, что он устал, «заработался» («От утра до ночи все на ногах, покою не знаю»), а в чем-то другом; причина та же, что и у быстрого старения чеховских трех сестер. О двадцатитрехлетней Ирине с «высохшим» мозгом («подурнела, постарела») мы уже говорили. Однако и у Ольги та же картина – «…Я постарела, похудела сильно…». Свое состояние девушка объясняет так же, как и Лопахин, – работой: «…За эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость».
«Крик души» Войницкого – это крик об ушедшей жизни. Ему сорок семь лет, а он уже не видит для себя будущего: «жизнь моя потеряна безвозвратна». И далее: «Зачем я стар?». Понятно, когда подобные слова говорит Серебряков, но Войницкого в старики записать довольно трудно, если, конечно, не усмотреть в этом некого авторского умысла или потребности, подобной той, что сделала из тридцатилетнего Иванова уставшего, «надорвавшегося» человека.
Если сравнить между собой многочисленных чеховских преждевременно состарившихся персонажей, то на первом месте, конечно же, окажется Елена Андреевна – жена профессора Серебрякова. То, что она говорит, не вписывается ни в рамки физиологии, ни просто здравого смысла. На слова мужа о его старости она говорит буквально следующее: «Погоди, имей терпение: через пять-шесть лет и я буду стара». Это сказано двадцати семилетней девушкой и, стало быть, должно быть отнесено к возрасту (тридцать два-тридцать три года), который к старости в обычном понимании никакого отношения не имеет. Однако раз сказано так, значить в этом есть какой-то смысл. Тот самый смысл, который буквально заставлял совсем еще не старых (и часто просто молодых) чеховских персонажей стареть с невероятной скоростью или же говорить о наступающей старости. Или вообще вести разговоры, в которых старость и молодость сводятся вместе, буквально входят друг в друга. Как в «Трех сестрах», где Ольга, сказав Вершинину, что у него нет «ни одного седого волоса», далее замечает: «Вы постарели, но вы не стары». Похожим образом обстоит дело и в «Чайке», где Полина Андреевна на слова Дорна о том, что ему пятьдесят пять лет, отвечает: «Пустяки, для мужчины это не старость. Вы прекрасно сохранились…».
Не только в пьесах, но и в рассказах Чехов держится той же линии. В рассказе «Переполох» Николай Сергеевич описан как «маленький еще не старый человек с обрюзгшим лицом и с большою плешью». То есть, говоря, что персонаж еще не стар, Чехов делает его старым фактически: обрюзгшее лицо и плешь – очевидные признаки пожилого возраста. Нечто в этом же роде можно увидеть и в рассказе «Враги», где сорокачетырехлетний доктор «уже сед и выглядит стариком», а его тридцатипятилетняя жена выглядит «поблекшей и больной».
Доктор Старцев в начале рассказа «Ионыч» достаточно молод, но стареет буквально на глазах: всего за четыре года он сильно пополнел и приобрел «одышку». За эти же годы заметно изменилась и хозяйка дома Туркиных, куда Старцев ходил в гости, – она «уже сильно постаревшая, с белыми волосами». Ее дочь пока «держится», но также «похудела, побледнела». Проходит еще несколько лет. Старцев ожирел настолько, что «ходит, откинув назад голову». Дрогнула и Екатерина Сергеевна: «Она заметно постарела, похварывает и каждую осень уезжает с матерью в Крым».
Если в начале рассказа Екатерина Сергеевна представлена как «молодая девушка», значит, ей не более двадцати и к концу ей должно быть лет двадцать пять-двадцать шесть. В этом смысле слова «заметно постарела» с названным возрастом не очень вяжутся, если только не иметь в виду чеховской потребности представить дело именно таким образом. Возникает здесь и тема ранней болезни, скорее всего, легочной; отсюда и ежегодное посещение Крыма. Вообще от «Ионыча» впечатление такое, будто рассказ написан для того, чтобы показать, как старение, умирание духовное проявляется в умирании телесном, физическом, как люди полнеют, худеют, седеют, бледнеют, заболевают и, главное, – как быстро все это происходит.
В рассказе «В Москве» – все так и перечисляется: «А время между тем идет и идет, я старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра заболею инфлуэнцой и умру, и потащат меня на Ваганьково». Это говорит совсем не старый человек, и хотя рассказ иронический, тема быстрого старения-умирания та же, что и в вещах серьезных. И персонажи среднего, и персонажи молодого возраста в чеховских сочинениях – нередко по не вполне понятным, не прописанным сюжетно причинам – представлены как преждевременно состарившиеся, поблекшие, надорвавшиеся. Как говорит один их персонажей рассказа «Ариадна», «Ох, уж мне эти мне старики в 28 лет!».
Быстрое старение – тема для Чехова исключительно важная. Тем более в ее наложении на тему бездарной, движущейся по одному и тому же кругу жизни. «Все серо, бездарно, надуто претензиями» («Скучная история»). «Околевали, околевают и будут околевать – ничего нового» («Два газетчика»). «…Всех ждет одно и то же, одна могила» («Сапожник и нечистая сила»).
В рассказе «Горе» старик-токарь везет умирающую жену в больницу, думает о прожитой жизни: «Как быстро все сделалось!». И в этом «быстро» звучит не только общеизвестное и всеми разделяемое сожаление о «быстротекущей жизни», но и что-то дополнительное, относящееся к тому, что будет в жизни дальнейшей. Неслучайно уже в ранней своей пьесе «Безотцовщина» («Пьеса без названия») Платонов говорит студенту Венгеровичу: «Желал бы я поговорить с вами лет через десять, даже пять… Как-то вы сохранитесь? Останется ли нетронутым этот тон, этот блеск очей? А ведь попортитесь, юноша!». И – важное уточнение по сроку исполнения диагноза: не десять лет даже, а всего пять… Это как раз то время, за которое сам Платонов изменился не только внутренне, но и внешне.