Софья Егоровна. Неужели это вы?
Платонов. Не узнаете, Софья Егоровна? И немудрено! Прошло четыре с половиной года, почти пять лет, а никакие крысы не в состоянии изгрызть так хорошо человеческую физиономию, как мои последние пять лет.
Софья Егоровна. (подает ему руку) Я теперь только начинаю узнавать вас. Как вы изменились!
Подчас создается впечатление, что Чехову недостаточно старения одного персонажа и требуется, чтобы рядом с ним или вдали от него старели и другие. Как в уже упоминавшихся «Трех сестрах» (через десять-пятнадцать лет «едва узнаем друг друга») или как в «Даме с собачкой», где сорокалетний Гуров «делится» своим преждевременным старением с совсем еще молодой: «Голова его уже начинала седеть. И ему казалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь».
Одна и та же тема, поданная в разных, а чаще всего сходных или даже одних и тех же словах. Гуров «так постарел за последние годы, так подурнел». О Пете Трофимове из «Вишневого сада»: «Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?»
Обычно люди говорят о жизни, промелькнувшей в один миг, когда она уже промелькнула. Чеховские же персонажи, которые старятся и заболевают много быстрее положенного, как миг ощущают не только то, что уже прожито, но и то, что им еще предстоит прожить. Они живут в ощущении бессмысленности собственного существования, его близкой конечности, и внешним выражением этого чувства становится наступающая раньше времени старость. Быстрое старение, таким образом, выступает, как эстетический прием, позволяющий яснее провести важную для Чехова мысль о ценности и необратимости времени жизни, о важности каждого прожитого и начинающегося дня. Скорее всего, именно этим можно объяснить и оправдать феномен быстрого старения персонажей, который буквально выпирает из многих чеховских сочинений.
Если же говорить о возможной причине этой особенности, то здесь без личных обстоятельств не обойтись. Граница между мирами Чехова веселого и невеселого – это граница, которая разделяет его жизнь на две части – до чахотки и с чахоткой. Это Чехов до «Иванова» и «Скучной истории» и после них. В последнем сочинении, можно сказать, сформулировано то мироощущение, которое затем войдет во многие другие сюжеты, станет определяющей чертой важнейших чеховских героев.
Во всех моих мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связало бы все в одно целое. Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и (…) даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, богом живого человека.
А коли нет этого, значит нет ничего. При такой бедности достаточно было серьезного недуга, страха смерти, влияния обстоятельств и людей, чтобы все, что я считал своим мироощущением и в чем видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья.
Профессор медицины Николай Степанович из «Скучной истории» не молод, однако дело не в его возрасте, а в том, что у него неизлечимая болезнь, и это лишает его жизнь всякого смысла. «В теле нет ни одного такого ощущения, которое бы указывало на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево». Этим «заревом» профессор поделился отчасти с другим персонажем этой же истории – Михаилом Федоровичем: «В последнее время с ним произошли кое-какие перемены: он как-то осунулся, стал хмелеть от вина, чего с ним раньше никогда не бывало, и его черные брови начинают седеть». В «Скучной истории», написанной двадцатидевятилетним Чеховым, самое главное – это ощущение конца, который наступил раньше себя самого. Это бессмысленное ожидание исполнения приговора.
Болезнь Чехова тоже была приговором. Как врач он знал, к чему идет дело и каким будет конец – его-то и описал в финале «Черного монаха». Что касается «зловещего зарева» из «Скучной истории», то оно упоминается и в письме Чехова к А. Суворину (14 октября 1888 г.), где он пишет о своем легочном кровотечении: «В крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве». Не сравнивая напрямую мироощущение Чехова с мироощущением его «безнадежных» или «надорвавшихся» персонажей, нельзя все же просто отмахнуться от темы «неизлечимой болезни», которая вошла в жизнь Чехова уже в середине восьмидесятых годов и стала проблемой, которую он решал каждодневно, в том числе, и в собственных рассказах и пьесах. Быстрое старение, которым отмечены многие чеховские персонажи, это быстрое старение самого Чехова, старение, обусловленное прогрессирующей болезнью: после тридцати Чехов выглядел старше своего возраста, год от года худел, слабел. Он был, как писал Б.Зайцев, человеком «раннего развития и усиленного сгорания. Он старше своих лет – так продолжалось и до самого конца». Из письма Чехова к Лике Мизиновой: «…Я спешу записаться в старики». И там же еще раз: «Я тоже старик» – и это в тридцать три года.
Горький вспоминал, как Чехов «шутил» по поводу своей болезни: «Жить для того, чтобы потом умереть, вообще не забавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, – уж совсем глупо…». «Он был врач, а болезнь врача всегда тяжелее болезни его пациентов (…) Это один из тех случаев, когда знание можно считать приближающим смерть»[41]. Это знание-ожидание, которое не могло не омрачать жизнь Чехова, имело, как можно видеть, и немалое воздействие на его сочинительство.
Старение – одна из характеристик времени жизни или, точнее, жизненного времени, исследованием-описанием которого, собственно, и занят писатель. В этом смысле интерес Чехова к времени и возрасту столь же выражен, как и интерес Гоголя или Достоевского. У Гоголя – если обобщать ситуацию – в первом ряду стоят персонажи среднего возраста, тогда как дети и старики его почти не занимают. У Достоевского главные герои – совсем молодые люди, едва ли не подростки. В сочинениях Платонова особое внимание уделено теме детства, а его взрослые персонажи нередко наделены детскими чертами, своего рода взрослые-дети. В каждом случае за выбором возраста стоит своя мысль или тема. У Гоголя это интерес к «середине» или «центру» жизни и жизненного времени и пространства, у Достоевского – это внимание к персонажу развивающемуся, становящемуся, растущему символически, у Платонова – детство указывает путь назад, в конечном счете, – в материнскую утробу.
Чехов не фиксировал своего внимания на каком-то определенном возрасте или периоде жизни. Однако возраст его «главных» персонажей чаще всего – это его собственный возраст. Стареет Чехов – стареют и его герои. Стареют непобедимо и неотвратимо быстро. Да и сама жизнь, особенно в зрелых чеховских сочинениях, все чаще осмысливается как «быстротечная», независимо от того, долгой или короткой она была. Как у Лермонтова:
…Не многим долголетней человек
Цветка; в сравненьи с вечностью их век
Равно ничтожен…
Старение – не что иное, как движение к смерти, однако будучи в полной мере осознанным, как это случилось у Чехова, оно оказывается не только поводом для печали, но и инструментом, символом, позволяющим иначе, чем это было в прежней литературе, взглянуть на человеческую жизнь и ее перспективы. Быстрое старение оказывается одним из важнейших аргументов, образовавших эту странную, подчас почти нереальную, но вместе с тем мощно воздействующую на читателя и зрителя смысловую конфигурацию, которая называется «художественным миром Чехова».
Время «Вишневого сада»
Лопахин: Да, время идет.
Гаев: Кого?
Лопахин: Время, говорю, идет.
Многие чеховские персонажи живут по своему, особому времени. Точнее говоря, они живут гораздо быстрее, чем положено обыкновенным людям, и, соответственно, гораздо быстрее стареют. Скорость их старения нередко столь велика, что производит странное впечатление на внимательного читателя: всего несколько лет, и молодой человек превращается в зрелого или даже пожилого.
В свое время я связал этот феномен с двойным измерением, в котором пребывает чеховский персонаж, – в обычном и природно-циклическом. А поскольку «природа» у Чехова – это по большей части что-то растительное, постольку череда, смена времен года, столь важная, скажем, для жизни деревьев, сказывается и на течении человеческой жизни. Чеховские пьесы начинаются весной или ранним летом, а заканчиваются осенью, так будто жизнь возможна лишь в периоды цветения, роста и созревания, тогда как зимой, когда растения засыпают, ничего не происходит. Из всех чеховских пьес только в «Трех сестрах» есть зима, но это как раз то самое время, когда жизнь замирает и царствует «пришлая» Наташа.
Вместе с тем конструкция такого рода не объясняет того факта, что упоминания о быстром старении персонажей не зависят от своего местоположения в тексте. Герой может быть представлен как постаревший и в начале, и в середине, и в конце повествования. Именно такую картину можно увидеть в пьесе «Вишневый сад», где мотив быстрого старения (и вообще старости) подан с максимальной интенсивностью. В этом смысле последняя пьеса Чехова среди других его пьес, где герои также старели подозрительно быстро, уверенно занимает первое место.
Первым по интересующему нас поводу высказывается Лопахин. Ожидая приезда Раневской, он размышляет вслух о ней и о себе: «Любовь Андреевна прожила за границей пять лет, не знаю, какая она теперь стала…». То, что речь идет о внешности, становится понятно, когда вскоре после этого Лопахин говорит о себе, поминая все тот же пятилетний срок: «Узнает ли она меня? Пять лет не виделись». Если судить непредвзято, то высказывание весьма странное. Взрослый зрелый человек говорит о пяти годах, как о двух десятках. Любовь Андреевна старше Лопахина лет на пять-семь, следовательно, Лопахину лет тридцать с небольшим. Как можно всерьез думать о том, что за пять лет в этом возрасте человек может измениться до такой степени, что его нельзя будет узнать? С точки зрения обыденной психологии это вряд ли возможно