Последний пример любопытен тем, что показывает, как складывается цепочка звуков: по сути, перед нами не реальная звуковая картина, а сочиненная, так сказать, умозрительная. Автор сначала упоминает о конкретных звуках («стучат ножи», «полощет баба что-то в углу», а затем сообщает о дворнике, который неким парадоксальным образом делает сразу два дела – рубит дрова и везет бочонок с водой. Гончаров, конечно, ставит в нужном месте слово «или», однако это дела не спасает, поскольку указывает не на то, что слышно сейчас, в данный момент, когда «стучат ножи» и «плачут ребятишки», а на некое размышление автора о том, чем на дворе может заниматься дворник и какие звуки при этом будут слышны.
Тургенев весьма разнообразен в описаниях запахов и звуков, единственное, что воспринимается при чтении его сочинений как «повтор», так это желание назвать сразу несколько запахов или звуков, три, четыре или даже больше. Редко бывает, чтобы было два упоминания: «пахнет от него всегда дегтем и землей» («Степной король Лир»), много чаще – когда перечислений больше. «В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой» («Записки охотника»). Здесь помимо трех запахов еще два не таких явных: воздух «сухой» и «чистый», «отовсюду пахло свежим дромом, лесом, травою, сиренью» («Дворянское гнездо»), «пахнет квасом, сальными свечами и кожей» («Два помещика»), «пахло грибами, почками, зорей-травою» («Призраки»), «везде пахнет квасом, яблоком, олифой, кожей» («Бригадир»). Некоторая избыточность в перечислении запахов очевидна, особенно на фоне Чехова, для которого упоминание не более чем двух запахов – едва ли не правило (но об этом и о следствиях этого «правила» позже).
В описаниях звуков Тургенев более лаконичен (обычно упоминается какой-либо один звук), но и здесь, по сравнению с Чеховым, он более многословен, поскольку постоянно хочет что-то уточнить или прояснить.
«Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голос синицы» («Записки охотника»); «Птиц не было слышно: они не поют в часы зноя; но кузнечики трещали повсеместно». Тургенев вообще часто сообщает о том, что стояла полная тишина («не было ни малейшего шума»), а затем описывает какой-либо слабый или сильный звук.
Все сказанное можно в полной мере отнести к Достоевскому и Толстому, у которых мы встретим самые различные варианты упоминания тех или иных запахов и звуков: есть и совсем короткие, и средние, и длинные. Давать примеры здесь уже нет смысла, поскольку они лишь повторят картину, описанную выше. У Толстого даже есть немало из того, что затем составит любимый чеховский прием, а именно короткие, с упоминанием двух запахов или звуков, фразы. Когда читаешь их списком, то создается впечатление, что это написано не Толстым, а Чеховым, что это чеховская деталь в тексте Толстого, чего не скажешь при чтении Чехова; не скажешь, что подобное упоминание запахов и звуков это толстовская деталь в чеховском тексте. «…Пахло одеколоном и пылью» («Три смерти»), «пахло дымом и тулупом» («Утро помещика»), «пахло зеленью и цветом» («Холстомер») и т. д. И так же с упоминанием звуков: «слышны были то пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих» («Анна Каренина»), «слышен был гул голосов, мужских и женских» («Воскресенье»). И конечно, как и у Достоевского, Тургенева, Гончарова, Гоголя, у Толстого есть формула типа «только слышно было», которая впоследствии так же станет привычным оборотом у Чехова, его приемом.
Можно спросить: если у Толстого и у других авторов имеются такие же упоминания о запахах и звуках, как и у Чехова, то зачем нужно отделять Чехова от всех остальных и разбирать его случай как необычный, особый? Главная причина в том, что у Чехова названная манера упоминать о запахах и звуках превратилась в прием, которым он пользовался постоянно и который приобрел у него вид узнаваемой формулы. Примеры такого рода идут у Чехова сплошняком, и в ранних сочинениях и в поздних. Пользуясь этой формулой, Чехов в одном коротком предложении добивается эффекта цельной картины: Тургеневу или Гончарову, да нередко и Толстому требовались перечисления нескольких звуков или запахов и не только перечисления как таковые, но и различные пояснения к ним: почему слышен именно такой запах или звук, с чем он связан или откуда происходит, и т. п.
Важно и то, что, скажем, у Толстого «чеховские» кусочки окружены массивами большого текста или даже огромного. У Чехова же названные элементы так заметны и действенны потому, что часто повторяются и вставлены в маленькие рассказы, занимающие обычно всего две-три страницы.
Другое дело, что когда собираешь чеховские описания все вместе, то их сходство вызывает некоторое недоумение по поводу намерений автора, переносившего из одного текста в другой один и тот же прием, нисколько не заботясь о том, что читателю это может показаться несколько однообразным. Однообразие здесь действительно есть, и если, как в свое время писал Д. Святополк-Мирский, не полагать, что обнаружение в Чехове-писателе каких-либо недостатков это «кощунство»[44], а относиться к нему, как к писателю, который мог и злоупотреблять тем или иным приемом, тогда следует принять этот факт спокойно. Надо попытаться понять, почему дело обстоит именно таким образом и какие выводы из этого можно сделать применительно как к Чехову, так и к самому принципу подачи детали в художественном тексте.
У Толстого в «Детстве»: «В комнате было почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофмановскими каплями». У Чехова в описании может быть и «темно» и «жарко», однако в целом такое длинное перечисление вряд ли составится. Чехов напишет: «было душно, и в комнате пахло краской» («Случай из практики») или «Душно. Пахнет щами и сапожным товаром» («Спать хочется») или «Было жарко, пахло известкой» («Моя жизнь»). Чехов редко упоминает сразу три запаха, как, скажем в рассказе «Встреча»: «атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев». Или: «Пахнет лесом, ландышем, дегтем и как будто бы чуточку хлевом» («Ярмарка»). Или: «…Пахло (…) водкой, табаком и овчиной» («На подводе»). Обычно же он дает один-два запаха, причем два, конечно же, гораздо чаще, чем один.
«Пахло от него хересом и флер-д’оранжем» («Толстый и тонкий»), «Пахнет светильным газом и солдатами» («Анна на шее»), «пахло жареной индейкой и маринованными вишнями» («Невеста»), «пахнет постными щами и самоварной гарью» («Кулачье гнездо»), «пахло мясом и кровью» («Моя жизнь»), «Пахло в комнате чем-то затхлым и кислым», «захватило дыхание от запаха чего-то кислого и затхлого», «запах дождя и мокрой земли» («Степь»), «воздух был густо насыщен запахом сирени и черемухи» («Дачники»), «пахло трупами и навозом» («Моя жизнь»), «Запахло можжевельником и ладаном» («Володя большой и Володя маленький»), «запах пирога и жареного лука» («На гвозде»), «запах рыбного жаркого и ракового супа» («Устрицы»), «Пахло порошком от моли и новыми козловыми башмаками» («Приданное»), «пахло свечным салом и кухонным дымом» («Жена»), «пахло духами и вином» («На подводе»), «запах гелиотропа и резеды» («Верочка»), «запах купальни и миндального мыла» («Володя»), «пахнет сеном и чем-то еще очень хорошим» («Скучная история»), «воняет кислой капустой и еще чем-то отвратительным» («Палата № 6»), «воняет клопами и чем-то кислым» («Остров Сахалин»), «пахнет сапогами и дешевою водкой» («Соседи») и т. д.
Нередко Чехов, сохраняя структуру выработанной им формулы, соединяет запахи и что-либо зримое, слышимиое или ощущаемое. «…Закопченный вид кирпичных сараев и душный запах сивушного масла» («Тина»). «Пахнет степью и слышно, как поют птицы» («Степь»). «…Запах поля мешался с нежною сыростью, веявшей с моря» («Огни»). «…Пахло рогожами и стучали копытами по асфальту ломовые лошади» («Три года»). «От прошлого, как из глубокой уксусной бочки, веяло духотой и мраком» («Скука жизни»). «…Коляска въехала в густые потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался шепот деревьев» («Враги»). «…Было жарко, пахло чесноком до духоты» («Скрипка Ротшильда»). «…Было душно, и в комнате пахло краской» («Случай из практики»). «…Рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах» («Палата № 6»). Стоит отметить, что в большинстве приведенных примеров в элементе, не являющимся запахом в строгом смысле слова, есть нечто такое, что сближает его с обонянием: «закопченные» сараи намекают на запах копоти, «нежная сырость», идущая от моря, – это уже почти запах моря, «уксусная бочка» – это, хотя и не упомянутый напрямую, запах уксуса, а «веющий» мрак – какое-то ощутимое движение воздуха. «Жарко» и «душно» – слова также связанные с воздухом, а значит, и с дыханием. А в последнем примере: гниющая «рвань» – это и есть запах – запах гнили.
Можно сказать, что история упоминания запахов в русской литературе достигла в прозе Чехова своей вершины, если говорить о краткости и емкости описания. И в то же время та настойчивость, с которой Чехов десятки раз использует одну и ту же формулу, наводит на мысли об однообразии, о власти приема, превращающегося у него едва ли не в штамп.
Такого не скажешь ни об одном из больших русских писателей. При всей многословности описаний запахов природных или домашних, они действовали достаточно разнообразно, не давая приему подмять их под себя. А Тургенев, который любил передавать звуки и запахи через цепочки перечислений с различными их объяснениями, и подавно предстанет автором гибким и тонким. Толстой, мало ценивший Тургенева, тем не менее отдавал должное его умению передавать картины природы. «Одно, в чем он мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, – это природа. Две-три черты, и пахнет» (Из письма Л. Толстого А. Фету от 11 марта 1877 г.).
То есть нет никаких описаний запахов, а пахнет. «Две-три черты» – это оставим на совести Толстого, поскольку чаще, конечно, упоминаются три-четыре черты и более. Еще К. Аксаков замечал, что у Тургенева «чрезмерная подробность в описаниях: так и видно, как автор не прямо смотрит на предмет и человека, а наблюдает и списывает, чуть не сосчитывает жилки на щеках, волоски на бровях»