[48], достаточно абстрактно и, как сказал бы Толстой, не дает «картины». А когда тот же Тургенев пишет: «пахнет мятой, мелиссой», то эти два запаха в читательском восприятии практически сливаются в один, поскольку нет ничего более близкого к запаху мяты, чем запах мелиссы.
Опять-таки важно, чтобы запахов было немного, желательно, как показывает чеховская «практика», два. Если же упоминаются сразу несколько непохожих друг на друга запахов, то картина смешивается, теряет определенность. Снова из Тургенева: «пахнет конопелью и крапивой» («Записки охотника») воспринимается лучше, чем «пахнет кваском, яблоком, олифой, кожей» («Бригадир»). Что же касается запаха олифы, то он настолько сильнее всех других, что, скорее всего, забил бы их полностью: «кваска» за олифой не почуешь. У Чехова тоже есть подобные перечисления, в которых одни запахи явно сильнее других. Например, в «Ярмарке», где пахнет одновременно «лесом, ландышем, дегтем и как будто чуточку хлевом». Запах леса, отделенный от ландыша (ведь ландыш растет в лесу и составляет часть запаха леса), воспринимается как нечто умозрительное, а запах дегтя, как и в примере с Тургеневым, также перебил бы все остальное.
Все сказанное о запахах относится и к звукам. Упоминание двух заметно отличающихся друг от друга звуков делает звуковую картину максимально объемной при минимуме изобразительных средств. Конечно, у Чехова можно встретить упоминание одного звука или трех (до четырех, как правило, дело не доходит), однако именно пара звуков наиболее типична для Чехова. «Слышно было, как внизу подали самовар, как двигали стульями» («Невеста»).
Даже в тех случаях, когда Чехов упоминает три звука, нередко два из них как бы сливаются в один или же представляют какую-то прочную связку: «…Сквозь стену доносились голоса, звук стаканов, чайных ложек» («Архиерей») или «громко пели птицы; слышно было, как в саду шагал сапожник и как скрипела его тачка» («Володя»). В первом случае звук стаканов и чайных ложек – практически одно и то же, (ложка звякает в стакане), во втором – одно непосредственно связано с другим: только садовник возит тачку, без него она не издаст никакого скрипа. А затем идет: «…Немного погодя (для Чехова важно, что все это растянуто во времени – Л. К.) послышалось мычание коров и звуки пастушеской свирели». И сходным образом – в рассказе «Случай из практики». Сначала дается одна пара звуков, а затем другая: «…Соловьи и лягушки были слышнее, чувствовалась майская ночь. Со станции доносился шум поезда; кричали где-то сонные петухи».
Нередко у Чехова пара звуковых ощущений поддерживается опять-таки парой ощущений обонятельных. Таким образом, самым коротким путем, как уже говорилось ранее, достигается полнота художественного объема, как, например, в рассказе «Душечка»: «Из подвального этажа, где была кухня, в открытое окно слышно было, как там спешили, как стучали ножами, как хлопали дверью на блоке; пахло жареной индейкой и маринованными вишнями». Два звука, два запаха и – картина готова.
Обычно, когда пишут о запахах и звуках у Чехова, то хотят показать, насколько точно такого рода детали «раскрывают характер» персонажа или события. Так появляются сколь правильные, столь и ничего не прибавляющие к нашему пониманию чеховской поэтики «открытия». Например, если Чехов упоминает неприятные запахи, значит, речь идет (или пойдет) о скуке или мерзости жизни, если упомянуты сирень, розы или жасмин, то речь пойдет о любви или о чем-то хорошем и т. д. Однако это и так лежит на поверхности и, что самое главное, не составляет какой-либо отличительной стороны чеховской прозы. То же самое можно увидеть и в сочинениях Толстого или Достоевского. Вместе с тем у Чехова наряду с деталями такого плана существует не меньшее количество подробностей, которые ничего особенного не характеризуют и не раскрывают. И это опять-таки относится не только к упоминанию звуков или запахов, а вообще к любым деталям. Они, как отмечает А. Чудаков, «не столь непосредственно связаны с внутренним миром героя или ситуацией, в которой он находится, как жесты, движения, скажем, Собакевича или Обломова, Базарова или Рогожина. Автор на глазах читателя уходит от аналитичности, от встраивания деталей в картину, которая бы все более уясняла внутренний мир»[49].
Зато эти как будто случайные упоминания тех или иных звуков и, прежде всего, запахов кое-что раскрывают в самом Чехове. В том, как именно, в каком порядке он их упоминает, определенно есть система, которая вряд ли осознавалась самим писателем, поскольку в противном случае он, скорее всего, от нее отказался бы или существенно реформировал.
Упоминая тот или иной запах, Чехов часто соединяет его с духотой или жарой. «В лесу парило, и шел душистый, тяжелый запах от сосен и лиственного леса» («Соседи»), «…Закопченный вид кирпичных сараев и душный запах сивушного масла» («Тина»), «было жарко, пахло чесноком до духоты» («Скрипка Ротшильда»), «было душно, и в комнате пахло краской» («Случай из практики»), «рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах» («Палата № 6»), «у него захватило дыхание от запаха чего-то кислого и затхлого» («Степь»), «духота и спертый запах ржаного хлеба, укропа и лозы, от которого захватывало дыхание» («Именины»), «в тяжелом воздухе пахло щами, пеленками и Егорычем» («Старый дом») и т. д.
Ситуации, как видно, самые разные, однако «духота» все время упоминается. Ее причиной может быть жара, отсутствие свежего воздуха или же присутствие неприятного запаха. Даже приятный запах, если он достаточно силен, описывается Чеховым как «душный» или же вызывающий духоту. Запах сосен в рассказе «Соседи» описан как «тяжелый» и «душистый». «Тяжесть» как таковая – это уже нечто неприятное, а слово «душистый», несмотря на свою положительную окраску, содержит в себе и нечто негативное: «душистым» можно назвать то, что «душит». «Я лежал (…) почти у самого шалаша, от которого шел густой и душный запах сухих трав» («Агафья»), «Сено лежало, испуская тяжелый, приторный запах» («Именины»). И еще более определенно сказано в рассказе «Ариадна»: «сильный, удушающий запах духов». Вероятно, к этому же разряду нужно отнести и другие, хотя и приятные, но чрезмерно сильные запахи. Когда Чехов в рассказе «Володя» пишет, что «сильно пахло эфирными маслами», или в рассказе «Верочка» упоминает про «густой запах гелиотропа и резеды», то ощущение некоторого «удушья» здесь так же присутствует, хотя напрямую и не упоминается. И гелиотроп и, особенно, резеда дают запах очень сильный, и для человека с чутким обонянием могут даже представлять некоторую проблему.
Такой же проблемой для Чехова, что видно на примере многих его текстов, были и те запахи, которые относятся к разряду «кислых». В привычных для себя парных упоминаниях запахов Чехов часто называет кислый запах; или напрямую, или как-то опосредованно. «Пахло в комнате чем-то затхлым и кислым» или – почти теми же словами – «у него захватило дыхание от запаха чего-то кислого и затхлого» («Степь»). «Воняет кислой капустой и еще чем-то отвратительным» («Палата № 6»), «воняет клопами и чем-то кислым» («Остров Сахалин»). Нередко Чехов называет предмет, издающий тот или иной запах; в таких случаях запах не называется напрямую, а подразумевается: «пахло духами и вином» («На подводе»). То, что запах вина, скорее всего, относится к запахам кислым, сомнений не вызывает (более определенно сказано в рассказе «Цветы запоздалые», где упомянуты «усы, от которых пахло прокисшим вином»). Очевидно, что во многих других случаях речь идет о чем-то кислом: «пахло щами, пеленками и Егорычем», «старые сапоги, покрытые зеленой плесенью, и бумаги, от которых пахнет кошкой» («В Москве»).
К этому же разряду следует отнести и запах пота. Поэтому, когда мы читаем у Чехова о том, что где-то пахнет «овчиной» («На подводе»), «сбруей» («Крыжовник»), «солдатами» («Анна на шее») или «рогожей» («Три года»), то во всех этих и подобных им случаях речь идет о запахах, входящих в категорию неприятно-кислых. Сходным образом в эту категорию попадает и запах уксуса. «Здесь всегда пахло фабричными отходами и уксусной кислотой» («В овраге»), «…Как из глубокой уксусной бочки, веяло духотой и мраком» («Скука жизни»), «Тут пахло, как в прачечной, и кроме того еще уксусом» («Припадок»). Как и в предыдущем случае, слово «уксус» может и не употребляться, однако сам запах или его оттенок упоминается. Например, когда Чехов в рассказе «Невеста» пишет, что «пахло жареной индейкой и маринованными вишнями», то это значит, что речь идет о запахе маринада, в состав которого входит уксус. В «Палате № 6» упомянута «мантифолия с уксусом» (патетическая, пустая речь), а в качестве критической самооценки Чехов употребляет словосочетание «канифоль с уксусом», то есть что-то скучное и кислое[50].
К разряду кислых запахов относится вообще все то, что преет, гниет, томится, портится, запотевает, отсыревает, плесневеет и пр. Чехов часто упоминает такого рода запахи, делая картину кисло-пахнущего мира еще более полной, подчас едва ли не навязчивой. «Кислый» – одно из наиболее распространенных слов у Чехова. В качестве метафоры это слово обозначает все скучное и серое («кислая улыбка», «кислое лицо» и т. и.). Однако столь частое упоминание Чеховым разного рода кислых запахов нельзя свести лишь к потребностям его художества. Судя по всему, здесь есть и что-то личное, природно-физиологическое. Почти во всех случаях «кислое» у Чехова – это что-то неприятное, подчас даже отвратительное, что указывает на обостренное восприятие Чеховым именно этого запаха. В парных упоминаниях запахов что-либо кислое или вообще неприятное чаще всего замыкает описание, из чего возникает ощущение того, что нехороший запах преобладает над первым. То есть сначала упоминается что-то нейтральное или, во всяком случае, не отталкивающее, а затем – неприятное: «кислое», «удушающее», «тяжелое», «сперто