Если попробовать отыскать следы пушкинского «Выстрела» в других чеховских пьесах, то в числе возможных вариантов окажется дуэль из «Трех сестер», во время которой Соленый убивает Тузенбаха. Само собой, это не более, чем предположение, но чем еще можно оперировать в данном и подобном ему случаях? Другое дело, что сопоставление должно быть достаточно убедительным.
Почему стрелявший в Тузенбаха персонаж имеет фамилию – «Соленый»? Можно не обращать на это никакого внимания, а можно, если придерживаться версии о возможном влиянии пушкинской повести на пьесу Чехова, сравнить ее с именем главного героя «Выстрела»: Сильвио и Соленый, конечно, не одно и то же, однако звуковое сходство имеется, к тому же «соль» по-украински это «ешь». Фамилия «Тузенбах» также может получить некоторое объяснение. В «Выстреле» заходит разговор о карте, в которую хороший стрелок может попасть с тридцати шагов. Число шагов нас не интересует, однако упоминание о карте как о мишени для стрельбы кое-что значит. Фамилия «Тузенбах», если говорить о ее «устройстве», состоит из «туза», то есть «карты», и «выстрела». «Бах» для русского уха – это вовсе не «ручей», а хлопок, например, хлопок выстрела («Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!»). Наше предположение тем более правдоподобно, что Сильвио стрелял не просто в карту, а именно в туза: «Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пуля на пулю в туза, приклеенного к воротам». В «Евгении Онегине», где говорится о дуэли и о секунданте Зарецком, также встречаем интересующий нас мотив.
Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал
Сильвио имел дело с графом, Соленый – с бароном (в чеховских пьесах нет больше никаких баронов, есть один второстепенный граф в «Иванове»). Таким образом, персонажи из «Выстрела» и «Трех сестер» оказываются в единой рубрике «титулованных», что объединяет их между собой. Объединяет их и то, что в обоих случаях дуэль случается из-за женщины. Сильвио, состоявший «в связи» с хозяйкой бала, говорит, что «возненавидел» графа. О Соленом в «Трех сестрах» сказано, что «влюблен в Ирину и будто возненавидел барона…». Можно, опять-таки, посчитать все перечисленное простым совпадением (дуэль из-за женщины – обычное дело), однако есть смысл, как кажется, иметь в виду и эту версию.
Во всех чеховских пьесах в финале звучат револьверные выстрелы. Во всех, кроме «Вишневого сада», где, правда, есть вооруженный револьвером Епиходов, который никак не может решить, жить ему или застрелиться. Может показаться несколько неожиданным, но первое сближение чеховской пьесы с «Выстрелом» обнаруживается уже в самом ее названии. У Чехова – «вишни», у Пушкина были «черешни», которые принес с собой на дуэль молодой граф (известен случай и из жизни самого Пушкина, когда он пришел на дуэль с черешнями и ел ягоды на глазах противника).
В «Выстреле» черешни не просто деталь, а эмблематически значимое место, своего рода визитная карточка текста, по которой его легко узнать среди многих других. Что касается «Вишневого сада», то здесь роль выбранного слова особенно важна, подчеркнута, поскольку речь идет о названии: на этом уровне случайностей почти не бывает. А так как Чехов – хотел он того или нет – сочинял свои истории на «фоне Пушкина», то, возможно, и «вишни» старого сада что-то помнят о черешнях из «Выстрела»[53]. Не буду настаивать, но может быть, и в «Трех сестрах» редкое слово «черемша», которое четыре раза подряд произносит Соленый, появляется не случайно. Во-первых, более близкого по своему звучанию слова, чем «черемша», к слову «черешня» найти нельзя. Во-вторых, «черемша» появляется сразу после разговора, в котором очевидным образом присутствует тема дуэли. Тузенбах говорит о придирчивости Соленого и призывает его к примирению («давайте мириться»). На что Соленый отвечает, что ничего не имеет против барона, заканчивая фразу весьма знаменательным образом: «Но у меня характер Лермонтова. (Тихо) Я даже немножко похож на Лермонтова…». В целом данное высказывание – с восстановленным смыслом – прочитывается следующим образом: хотя я не против Вас, но я так же вспыльчив, как Лермонтов, и потому дуэль неизбежна. У Пушкина в «Выстреле» молодой граф совершенно нереальным образом выплевывал косточки от черешен так, что они долетали до противника: фактически граф «стрелял» в Сильвио черешневыми косточками. Можно сказать, что дуэль и черешня здесь соединяются в напряженное смысловое целое, способное оставить реальный след в памяти читателя и всплыть в тот момент, когда он возьмется сочинять что-нибудь на похожую тему.
Вишня/черешня и смерть. У Пушкина они сходятся очевидным образом. Сильвио собирается убить графа, а тот, стоя под пистолетом, ест черешни. У Чехова связь менее очевидная: вишневый сад как метафора уходящей, погибающей жизни. Впрочем, не только метафора: сад действительно погибает. В финале пьесы слышно, как рубят топором вишневые деревья. В предметном, вещественном отношении черешня или вишня – ягода особая. Для культуры, знакомой с огнестрельным оружием, вишня – совсем не то, что клубника или малина. У вишни с ее ярко красным, напоминающим кровь соком, есть еще и твердая косточка, которая на подсознательном уровне семантизируется как пуля, как повод для кровотечения. Иначе говоря, причина, по которой Мюнхгаузен стрелял в оленя косточками от вишни, а Сильвио, стоя под выстрелом графа, наблюдал, как тот плюется – в его сторону – черешневыми косточками (плевал – стрелял), одна и та же, и состоит она в смыслах, которые культура в эти ягоды вложила. Можно сказать, что в названии пьесы – «Вишневый сад» – заложен заряд, дающей о себе знать в финальной «лопнувшей струне», которая, сливаясь со звуком топора, рубящего вишневые деревья, приговаривает к смерти и старика Фирса. Собственно, и само слово «струна» может оказаться неслучайным. Оно – по своей форме – сходно со словом «стрелять». Сходны и две ремарки, описывающие звуки в двух чеховских пьесах. В финале «Трех сестер» – «Слышен глухой, далекий выстрел». В финале «Вишневого сада» – «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный».
Возвращаясь к пушкинской повести, в которой описана двойная – с длительной отсрочкой и ожиданием – дуэль, можно предположить, что на Чехова могло оказать влияние и то, что дуэлей было именно две, и само долгое ожидание выстрела. В «Иванове» сцена самоубийства дана как освобождение от долгого ожидания: «Постой, я сейчас все это кончу! (…) Долго катил вниз по наклону, теперь стой! Пора и честь знать!», а в «Выстреле» дождавшийся мига отмщения Сильвио предает графа его «совести». Оба слова очень близки друг другу: у кого нет совести, у того не может быть и чести.
В самом начале пьесы «Иванов» звучит первый – ненастоящий – выстрел: подвыпивший Боркин подкрадывается к Иванову с ружьем, а затем неожиданно «прицеливается в его лицо». Второй выстрел – в финале – уже самый настоящий. В конце «Пьесы без названия» Софья Егоровна дважды стреляет в Платонова. Сначала она дает промах, а затем стреляет еще раз – в грудь, в упор. В «Чайке» видим двойную попытку самоубийства Треплева: между первой пробой и второй прошло два года.
Еще о двойках. В «Вишневом саде» у Епиходова – этого потенциального самоубийцы, который никак не может решить, застрелиться ему или нет, было прозвище – «двадцать два несчастья». А двадцать второе августа – это день, когда несчастье действительно случается – на аукционе продан вишневый сад.
И еще о Епиходове. Фраза, которую он произносит в начале второго действия, практически полностью совпадает со словами, сказанными Дубровским. Речь – об огнестрельном оружии. Дубровский: «Я всегда ношу с собой пистолеты». Епиходов: «Я всегда ношу при себе револьвер».
В «Выстреле» Пушкина двойка относится не только к числу дуэлей, но и к тем выстрелам, которые Сильвио уступал своим противникам. Дважды он разрешал в себя стрелять, хотя более всего боялся погибнуть, не отомстив обидчику. Вообще-то ситуация труднообъяснимая – Сильвио отказывается от дуэли с поручиком потому, что боится риска: «Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его». И в то же время Сильвио дважды добровольно подставляет себя под выстрелы своего настоящего врага – молодого графа. В первый раз он мотивирует это волнением, которое было в нем столь сильно, что он, давая «себе время остыть, уступал ему первый выстрел». Во второй раз в финале повести Сильвио отказывается от выстрела, объясняя это тем, что стреляет в безоружного человека: дуэлянты бросают жребий, и выстрел достается графу.
Поступок поручика, прилюдно бросившего в Сильвио шандалом, был достаточно обидным: не случайно, как сообщает рассказчик, офицеры «не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым». Любопытно, что тема отсроченного выстрела возникает и здесь: поручик, выходя из комнаты, сказал, что «за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету». Однако ни на другой день, ни позже своим выстрелом Сильвио не воспользовался. Я не берусь объяснить все эти странности, но то, что описанные в «Выстреле» события глубоко входят в ум читателя, в том числе, читателя, склонного к сочинительству, сомнений не вызывает.
Возможно, что «Выстрел» отозвался и в знаменитых словах Чехова о стреляющем ружье: «Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него» (из письма А. Лазареву-Ерузинскому от 1 ноября 1889 г.). В беседе Чехова с И. Я. Курляндом (лето 1889 г.) на месте ружья оказывается пистолет: «Если Вы в первом акте повесили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. Иначе – не вешайте его». Сравним сказанное с ситуацией «Выстрела». В самом начале повести упоминается «коллекция пистолетов», хранившаяся у Сильвио. В конце же повести, в ее, так сказать, «последнем акте» пистолеты вступают в дело в полном согласии с чеховским принципом. Иначе говоря, когда видишь, как перекликаются между собой моменты сюжетно-композиционные (начало/конец) и фактические (пистолет/стрельба), трудно отмахнуться от мысли, что какая-то связь между пушкинской повестью и чеховским высказыванием все-таки существует.