Войницкому не понятно, как он сможет прожить «долгий ряд дней», чем он сможет наполнить их: «Начать новую жизнь… Подскажите мне, как начать… с чего начать…». Ничего нового он начать не может и вновь углубляется в подсчеты расходов по имению, обложившись конторскими книгами. И считает он не только деньги и пуды, но и оставшиеся ему годы, отмерив себе шестидесятилетний срок: «Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?».
В финале «Преступления и наказания» также звучит тема счета, но если Войницкий не знает, как прожить оставшиеся ему тринадцать долгих лет, то Раскольников воспринимает оставшиеся каторжные годы как дни: «Семь лет, только семь лет»! Раскольников и Соня «готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней» (в чеховской пьесе Соня говорит про «долгий ряд вечеров»).
Да и только ли Раскольников находится в заключении? Войницкий, если вслушаться в его слова, не то что «заключен» – буквально закопан в землю: он «как крот, сидел в четырех стенах». И сидел долго – двадцать пять лет.
Эти финальные подсчеты времени – прошедшего и оставшегося, подсчеты сил и возможностей – весьма символичны, и также указывают на связь, существующую между «Преступлением и наказанием» и «Дядей Ваней».
Наконец, то, что совсем уже лежит на поверхности: Соня из романа Достоевского и Соня из «Дяди Вани». Обе играют одну и ту же (по отношению к герою) спасительную роль, и обе имеют одно и то же значимое имя.
«Идиот» и «Чайка». Казалось бы, что здесь может быть общего.
И тем не менее, если представить «сюжеты» этих сочинений максимально обобщенно, то выяснится, что основания для сближения все-таки имеются. «Идиот» – это история о том, как открытый, чистый, погруженный в свою мечту о добре человек, не выдержав испытания жизнью, надламывается и сходит с ума. Но разве нельзя сходным образом описать историю Нины Заречной? Она также является в мир чистой и искренней мечтательницей, и также жизнь гнет ее и ломает. И хотя Нина не сходит с ума, как кн. Мышкин, ее состояние кое в чем походит на настоящее помешательство. Как говорит о ней Треплев: «…Больной, натянутый нерв. И воображение немножко расстроено». Скорее всего, не «немножко», если Нина подписывается «Чайкой», говорит о том, что ее нужно убить, а речь ее в конце пьесы состоит из отрывистых, часто не связанных между собой фраз.
«Чайку» и «Идиота» сближает между собой также и то, что в них представлены «объекты», которые не встречаются более нигде ни у Чехова, ни у Достоевского. В «Чайке» это чучело птицы, в «Идиоте» – «нетленное» тело Настасьи Филипповны. Способ изготовления обоих объектов один и тот же – убийство живого существа и сохранение его тела для того, чтобы это тело можно было потом рассматривать.
В финале романа Рогожин занят очень странным делом: он пытается сохранить тело убитой им женщины с помощью клеенки и ждановской жидкости. Он хочет сохранить женскую красоту так, чтобы она уже никуда не делась. Рогожин и князя-то приглашает для того, чтобы побыть возле «уловленной» или «запечатленной» красоты и ни о чем больше не беспокоиться: «Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле меня и тебя».
Смысл «запечатленной красоты» – один из важнейших в «Идиоте». Сначала он дает себя знать в портрете Настасьи Филипповны, затем как будто подвергается сомнению – картина «Мертвый Христос» («мертвая красота») – и, наконец, обессмысливается в финале: смерть, красота и сумасшествие сходятся здесь единую точку.
В чеховской пьесе Треплев убивает чайку как будто совсем из других побуждений, однако здесь важны и первые слова Тригорина о чайке («Красивая птица»), и сам факт появления чучела чайки – напряженного, тревожного в онтологическом плане объекта: неживая красота сохраняется так, будто она осталась живой.
На фоне сказанного уже неслучайным кажется то, что этот «тревожный объект», как и в «Идиоте», связан со смертью и появляется в самом конце сюжета: ровно в тот самый момент, когда чучело чайки, спустя два года забвения, вынимают из шкафа, Треплев нажимает на курок револьвера.
Косвенным образом на родство «Чайки» и «Идиота» указывает и присутствующее в обоих сочинениях упоминание различных животных. В «Чайке» это знаменитый звучащий в начале и конце пьесы монолог Нины: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси…» и т. д. В «Идиоте» – странный набор фамилий, образованных от названия различных животных. Мышкин, Барашкова, Иволгин, а вообще всего в романе четверо Иволгиных, двое Птицыных и двое Лебедевых.
Из всего сказанного, конечно же, не следует, что Чехов сверялся с текстом «Идиота», когда составлял перечисление различных животных в монологе Нины. Речь о другом: прописывая тему, которая некоторым образом была созвучна теме «Идиота» (крушение идеала, уход в сумасшествие), он мог неосознанно воспроизводить не столько сами детали «отправного» текста, сколько их варианты, отзвуки, отражения. Например, так, как это случилось во втором акте «Вишневого сада», где слышатся голоса, напоминающие о романе «Бесы».
«Вишневый сад» и «Бесы». Совсем, казалось бы, разные и по духу, и по сюжету, и по композиции своей вещи. Однако, если продолжить нашу линию сопоставлений, то окажется, что именно они могут составить очередную пару.
В романе Достоевского идет речь о том, как непоправимо изменяется мир, как некие силы разрушают прежний порядок и приготовляют жизнь к чему-то новому, трагическому. В пьесе Чехова говорится о том же самом – о неумолимом приходе нового, о сломе старой жизни и неясности будущего. В обоих случаях мы имеем дело с подчеркнуто социальной тематикой, что выделяет названные сочинения из всех других, поскольку обычно и у Достоевского и у Чехова речь идет об отдельных людях вне зависимости их судеб от каких-то социальных трансформаций и сдвигов.
Теперь о деталях, которые сближают между собой «Бесы» и «Вишневый сад». При анализе деталей сравниваемых текстов важен, конечно, контекст, в котором они представлены, но еще важнее сами детали, сам факт их упоминания – хотя бы и в виде вариантов, подобий того, что мы полагаем в качестве «первоисточника».
Все второе действие «Вишневого сада» проходит в довольно необычном месте. Это старое заброшенное кладбище с покосившейся часовенкой и большими, вросшими в землю могильными камнями. Смыслы смерти и камня сами по себе еще не достаточны, чтобы сделать шаг от «Вишневого сада» к «Бесам» (старый парк, каменный грот, камни, убийство Шатова). Однако, когда выясняется, что разговоры, которые ведут между собой персонажи пьесы, весьма близки разговорам из «Бесов», то попытаться сравнить одно с другим уже можно.
Странный персонаж из «Вишневого сада» по фамилии Епиходов читает философские сочинения и всегда носит с собой револьвер. Причина в том, что он живет, не понимая «направления»: чего ему собственно хочется, жить или застрелиться. Оставляя в стороне то, что Епиходов – персонаж гротесковый, а сама пьеса названа Чеховым «комедией», обратим внимание на само «направление» его мысли – убить себя или нет, исходя из философских соображений. У Чехова нет более ни одного подобного персонажа. Нет таких персонажей и у Достоевского. Кроме одного – Кириллова из «Бесов».
Как считает Кириллов, на пути к свободному самоубийству одним из важнейших препятствий является страх. Однако этот страх, как он считает, преодолим и приводит пример: «Представьте (…) камень такой величины, как с большой дом! он висит; а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно?».
Во втором акте «Вишневого сада» Елена Андреевна использует точно такой же образ: «Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом». Речь не о самоубийстве, не о том, будет ли больно, а о каком-то обобщенном несчастье, однако важно, что взято то же самое – довольно специфическое – сравнение, что и в романе Достоевского. Похожим образом обстоит дело и с темой полета или смертельного падения: разница в том, что Кириллов говорит о падении дома на человека, а Епиходов о падении человека с дома: «А то еще один философ, говорят, советует прыгать с крыши. «Прыгай», – и в этом все дело». В обоих случаях, как видим, речь идет о преодолении страха и философских основаниях самоубийства.
В «Бесах» Кириллов говорит о том, что человек, взявшийся себя убить из «идеи», – это «новый человек, счастливый и гордый». Похожие слова звучат и во втором акте «Вишневого сада». Петя Трофимов тоже говорит о новом «гордом» человеке, но понятом иначе – этот человек для него тот, кто без устали работает, приближая новую светлую жизнь («надо работать»). Продолжая спор, начатый накануне в предыдущем акте (Чехов не сообщает о нем подробностей), Петя как будто спорит с мистическим пониманием Кириллова из «Бесов». «В гордом человеке (…) есть что-то мистическое». И вместе с тем слова Пети о том, что человек не умирает окончательно, несут на себе отпечаток мистики, хотя бы и мистики наукообразной. Для Кириллова самоубийство – это превращение человека в бога, для Пети Трофимова – пробуждение в нем неведомых чувств: «И что значит – умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, а остальные девяносто пять остаются живы». Чем не «бог» Кириллова, только без самоубийства?
Имя и фамилия «вечного студента» также отсылают к «Бесам»: Петр Трофимов. Отсылают, правда, уже не к Кириллову, а сразу к двум другим персонажам «Бесов» – к Степану Трофимовичу и Петру Степановичу Верховенским. Имя как будто взято у младшего, а фамилия образована от отчества старшего. Наблюдение не обязательное, но имеющее некоторый смысл в рамках последовательного сопоставления двух текстов. Никакой идеологии или скрытой мысли здесь нет: просто если держаться версии о связи романа и пьесы, то можно предположить, что «давление» исходного текста «Бесов» на текст чеховский могло принять (в том числе) и такую форму. В «Вишневом саде» Петр Трофимов – главный теоретик по линии общественного благоустройства, в романе «Бесы» это Степан Трофимович и Петр Степанович. Степан Трофимович звал к труду («Вот уже двадцать лет как я бью в набат и зову к труду!»), и Петя Трофимов тоже зовет к труду: «Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать».