Свои впечатления от первой поездки по странам Европы, размышления об идеалах Великой французской революции — «Свободе, равенстве и братстве», Достоевский описал в цикле из восьми философских очерков-эссе «Зимние заметки о летних впечатлениях» («Время», 1863) — см. [ДФМ-ПСС. Т. 5. С. 46–98]. «В своих парижских и лондонских впечатлениях, — Достоевский, по его утверждению, — нашел вдохновение и силу», чтобы «объявить себя врагом буржуазного прогресса», а вместе с ним и всей современной ему западноевропейской цивилизации. В целом же описание европейских нравов, обычаев и людей хотя и выдержанно у него в саркастической тональности, не отличается ни злобой, ни желчностью. Бросается также в глаза — в сравнении с последующими его «записками русского путешественника», полное отсутствие каких-либо упоминаний о евреях (sic!), чья вездесущность столь раздражала Достоевского в последующие годы. Впрочем, существует мнение, что:
Первая поездка Достоевского за границу в 1862 году стала поворотным моментом в его интеллектуальном и художественном развитии, а также в его отношении к евреям. Он совершил поездку через год после освобождения русских крепостных, события, которое Достоевский и почти вся российская интеллигенция приветствовали. Многие русские понимали, что среди них было немало тех, кто смотрел на эту перспективу весьма скептически. Увидев Европу (о которой, как он пишет, «я мечтал… напрасно почти сорок лет»), Достоевский также убедился в том, что ему следует держаться консервативного направления, что Россия должна любой ценой сопротивляться и не идти по пути Запада с его самодовольной буржуазией, равнодушием к ближним и их страданиям. Опираясь на огромные духовные ресурсы России — по большей части нетронутые декадентским материализмом, который, по его мнению, поразил Европу, — Россия, по мысли Достоевского, способна будет со временем избавить мир от деспотии западного либерализма [ZIPPERSTEIN].
Следующие путешествия Достоевского в Западную Европу относятся уже к 1867–1871 годам, когда он уже был женат Анне Григорьевне Сниткиной, с которой и отправился в 1867 г. в очередной вояж. Причиной отъезда стали непомерные долги и резкое ухудшение здоровья, о чем писатель сообщал А. Майкову в письме от 16 (28) августа 1867 г.:
Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстроивался, — это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина — мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию <…> — немного меня не захватили. Оно, положим, — (и говорю не для красы и не для словца) — долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй «Мертвый дом», одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или на 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова?[396] Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоем со мною. <…> На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. (NB. Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим; <…> Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперед ТРИ (!) тысячи Каткову.
<…> Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы проехали в Дрезден, наняли квартиру и на время основались. Впечатление оказалось очень странное; тотчас же мне представился вопрос: для чего я в Дрездене, именно в Дрездене, а не где-нибудь в другом месте, и для чего именно стоило бросать всё в одном месте и приезжать в другое? Ответ-то был ясный (здоровье, от долгов и проч.), но скверно было и то, что я слишком ясно почувствовал, что теперь где бы ни жить, — оказывается всё равно, в Дрездене или где-нибудь, везде на чужой стороне, везде ломоть отрезанный. Я было тотчас же хотел за работу и почувствовал, что положительно не работается, положительно не то впечатление. Что же я делал? Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно. Мы с Аней регулярно после обеда гуляли в Большом саду, слушали дешевую музыку,8 потом читали, потом ложились спать. В характере Анны Григорьевны оказалось решительное антикварство (и это очень для меня мило и забавно). Для нее, например, целое занятие пойти осматривать какую-нибудь глупую ратушу, записывать, описывать ее (что она делает своими стенографическими знаками и исписала 7 книжек), но пуще всего заняла ее и поразила галерея, и я этому очень был рад: потому что в душе ее возродилось слишком много впечатлений, чтоб соскучиться. Ходила она в галерею каждый день.
<…>
Наконец в Дрездене тоска измучила и меня и Анну Григорьевну. <…> Жена почувствовала себя беременной (эго, пожалуйста, между нами. Девять месяцев выйдут к февралю: стало быть, возвращаться тем более нельзя).
<…> О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы! Хозяйка квартиры, понимая, что нам покамест до получения денег некуда ехать, набавила цену!
<…>.какие здесь <в Германии> плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет.
<…> Если зимовать, то зимовать где-нибудь на юге. Да к тому же хотелось хоть что-нибудь показать Анне Григорьевне, развлечь ее, поездить с ней. Решили зимовать где-нибудь в Швейцарии или в Италии. А денег нет. Взятые нами уже очень поистратились. Написал к Каткову, описал свое положение и попросил еще 500 руб. вперед. Как Вы думаете: ведь прислали! Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек! Мы отправились в Швейцарию [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 204–207].
Особенностью путевых заметок Достоевского 1867–1871 годов является их истерический тон и осудительная направленность, касающаяся буквально всего, с чем бы ни сталкивался писатель, путешествуя по Западной Европе: люди — омерзительны, обычая — гнусные, пейзажи — скучные. Достоевского ничего уже на Западе не интересует, он заведомо знает, что для него «нравственное влияние заграницы будет очень дурное», что там ему нечему ни учиться, ни дивиться. Очередной парадокс? — без сомнения! Да и как иначе можно характеризовать такого рода эмоции русского человека, направляющего за границу подлечиться — потому лишь, подчеркнем, что на его родине с медициной, особенно с легочными и психическими болезнями, дела обстоят из рук вон плохо: ни курортов, ни санаториев, ни специалистов[397].
Итак, в Германии Достоевского в поездках теперь все раздражало, в первую очередь — сами немцы. Впрочем, последующие замечания Достоевского, его характеристики ситуаций, людей и ландшафтов других европейских стран, все также полны желчного ворчания и высокомерной неприязни:
Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны, но сама Женева — верх скуки. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна.
Женева скучна, мрачна, протестантский глупый город со скверным климатом…»
С. А. Ивановой. 01(13).01. и 29.09(11.10).1867. Женева.
Это ужас, а не город!.. И как здесь <в Женеве> грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило, все здесь дорого. Все здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет.
Буржуазная жизнь в этой подлой республике <Швейцарии> развита до nec-plus-ultra <лат. «донельзя»>. В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца».
В Германии меня всего более поразила глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы. У нас даже Ник. Ник. Страхов, человек ума высокого, — и тот не хочет понять правды: «Немцы, говорит, порох выдумали». Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли. Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством.
Здесь <в Женеве> я только полячишек дрянных встречаю по кофейным, громадными толпами, — но в сношения не вхожу ни в какие
А. Н. Майкову. 9(21).10. и 31.12.1867(12.01.1868). Женева.
Для «всечеловека», утверждающего за русскими, как не для кого более из европейских народов, способность адекватно, как свое собственное, воспринимать все чужеродное, весьма странно звучат следующие высказывания: