[399]. Но особенно заботился об нас один колоссального росту пожилой немец, укладывал меня спать и оберегал от мошенничества кельнеров на станциях. А мошенники невообразимые и на станциях, и в Берлине <…>. Кормили в Германии на станциях нестерпимо гадко, цены же возросли против нашего времени 8 лет назад втрое.
А. Г. Достоевской. 10(22).06.1875. Эмс; 7(19).07.1876. Берлин; 22.07(03.08).1879. Берлин.
Один из критиков Достоевского, как русского «всечеловека», отмечает, что писателю, который декларировал, что Европу он, мол-де, «всегда считал своим вторым отечеством»[400],
в его зарубежных странствиях попадалось крайне мало приятных людей. Человечество, которое он так любил, представало перед ним в виде повально малограмотных французов, глупых и подлых немцев, бродящих толпами дрянных полячишек, вечно пьяных и нечистоплотных швейцарцев, английских рож, шумных гречанок, отбросов российского общества (ибо зачем ехать за границу порядочному русскому человеку). Итальянцам повезло — Достоевский их просто не заметил. Повезло и представителями других европейских наций — они ему просто не встретились и потому не удостоились его «благосклонного» внимания. Однако запах всеевропейского гниения в его эпистолах весьма ощутим. Есть, конечно, в европейском болоте памятники культуры и прекрасные ландшафты, но упоминаются они в письмах Достоевского вскользь и на уровне «сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею», «дан л'этранже» типа: «Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны.» Что же касается до Вевея, то Вы, может быть и знаете — это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера. Горы, вода, блеск — волшебство. Рядом Монтрё и Шильон». И все, а в конце абзаца сравнения Веве с Зарайском: «Но Зарайск, разумеется и богаче, и лучше». Для примера соответствующие впечатления госпожи Курдюковой:
Не видала ничего
Я подобного доныне
Той торжественной картине,
Что нас здесь со всех сторон
Окружает: небосклон
Так лазурен, всё так живо,
Так пестро и так красиво,
И так весело: вода
Точно зеркало
…………………………………
Пресуровый, но хорош
Озера ле коте гош[401],
Хоть не столько величавый,
Но красив и берег правый.
При начале, в голове Озера —
Шильон, Веве…[МЯТЛЕВ. С. 340].
Г-жа Курдюкова — главный персонаж знаменитой макаронической (французско-русскоязычной) поэмы Ивана Мятлева «Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за границей, дан л’Этранже» (1840–1844). Она снискала славу одного из самых смешных произведений в русской литературе.
Роскошь и совершенство, с каким была напечатана эта книга, были совсем необычны для тогдашнего читателя. Белинский относил издание к примечательнейшим явлениям типографского мира и писал, что «оно заслуживает величайшего внимания и самых лестных похвал по своим политипажным картинкам и виньеткам, изобретенным и выполненным превосходно». <…> Книга имела огромный, сенсационный успех. «Сенсации» покупали, читали, выучивали наизусть по целым главам, декламировали в гостиных[402]
Полагают, что прототипом г-жи Курдюковой явилась 45-летняя вдова нижегородского губернатора Мавра Егоровна Быховец (урожд. Крюкова; 1793–1853), которая оставила, по результатам своего европейского турне по Германии, Швейцарии и Италии, «Путевые записки от Москвы до Неаполя»[403]. Как и у Достоевского, побывавшего в тех же краях, в них можно встретить нелестные замечания в адрес и европейцев, и своих соотечественников-вояжеров. Например:
Уже запрягали, когда хозяин подступил с требованием заплатить за пятно на старом диване! — о немцы, немцы! Деньги — их идол».
…русских называют варварами, но кто виноват как не сами русские? Здесь гусарский офицер Луж. ский жестоко наказывал своего крепостного человека, вопли были слышны не только живущим в одном доме, но и всюду. Хорошо бы довести это до Государя, чтобы он укротил Л.
Но в целом — что характерно для записок всех русских путешественников (sic!) — заметки вояжерки Мавры Быховец полны приятных впечатлений:
На водах между множеством посетителей довольно и русских — почти со всеми познакомилась. На чужбине знакомятся скоро, радушно…под звуки музыки пили шампанское за здоровье доброй императрицы. Танцевали, шутили. Вечером освятили квартиры[404].
Что же касается до сугубого «патриотизма» Федора Достоевского, проявляющимся в декларативном неприятии им всего европейского, то у мятлевской г-жи Курдюковой на сей счет имеются такие строки:
Патриот иной у нас
Закричит: «Дю квас, дю квас,
Дю рассольчик огуречный!»
Пьёт и морщится, сердечный.
Надобно любить родное,
Дескать, даже и такое,
Что не стоит ни гроша!
Же не ди па[405] ла каша
Манная, авек де пенки,
Ла морошка, лез-опенки,
Поросёнок су лё хрен,
Лё кисель э лё студень
Очень вкусны; но не в этом
Лё патриотизм, заметим… [МЯТЛЕВ].
Справедливости ради следует отметить, что болезненно раздражительный Достоевский относился к своим русским попутчикам столь же неприязненно, как и к чужакам. В «Дневнике писателя» за июль — август 1876 г., в главе I «Выезд за границу. Нечто о русских в вагонах» он обрушивается с укорами на русских путешественников:
Переезд из Петербурга до Берлина — длинный, почти в двое суток, а потому взял с собой, на всякий случай, две брошюры и несколько газет. Именно «на всякий случай», потому что всегда боюсь оставаться в толпе незнакомых русских интеллигентного нашего класса, и — это везде, в вагоне ли, на пароходе ли, или в каком бы то ни было собрании. Я признаюсь в этом как в слабости и прежде всего отношу ее к моей собственной мнительности. За границей, в толпе иностранцев, мне всегда бывает легче: тут каждый идет совершенно прямо, если куда наметил, а наш идет и оглядывается: «что, дескать, про меня скажут». Впрочем, на вид тверд и незыблем, а на самом деле ничего нет более шатающегося и в себе неуверенного. Незнакомый русский если начинает с вами разговор, то всегда чрезвычайно конфиденциально и дружественно, но вы с первой буквы видите глубокую недоверчивость и даже затаившееся мнительное раздражение, которое, чуть-чуть не так, и мигом выскочит из него или колкостью, или даже просто грубостью, несмотря на всё его «воспитание», и, главное, ни с того ни с сего. <…> Особенно тяжело встречаться с незнакомыми русскими за границей, где-нибудь глаз на глаз, так что нельзя уже убежать, в случае какой беды, именно, например, если вас запрут вместе в вагоне. А меж тем, казалось бы, «так приятно встретиться на чужбине с соотечественником». Да и разговор-то всегда почти начинается с этой самой фразы; узнав, что вы русский, соотечественник непременно начнет: «Вы русский? как приятно встретиться на чужбине с соотечественником: вот я здесь тоже»… и тут сейчас же начинаются какие-нибудь откровенности, именно в самом дружественном и, так сказать, в братском тоне, приличном двум соотечественникам, обнявшимся на чужбине. Но не верьте топу: соотечественник хоть и улыбается, но уже смотрит па вас подозрительно, вы это видите из глаз его, из его сюсюкания и из нежной скандировки слов; он вас меряет, он уже непременно боится вас, он уже хочет лгать; года и не может он не смотреть на вас подозрительно и не лгать, именно потому, что вы тоже русский и он вас поневоле меряет с собой, а может быть, и потому, что вы действительно это заслужили. <…> Одним словом, неискренность и враждебность растут с обеих сторон и — разговор вдруг обрывается и умолкает. Соотечественник от вас вдруг отвертывается. Он готов проговорить всё время с каким-нибудь немецким булочником, сидящим напротив, но только не с вами, и именно чтоб вы это заметили. Начав с такой дружбы, он прерывает с вами все сношения и отношения и грубо не замечает вас вовсе. Наступит ночь, и если есть место, он растянется на подушках, чуть-чуть не доставая вас ногами, даже, может быть, нарочно доставая вас ногами, а кончится путь, то выходит из вагона, не кивнув даже вам головою. «Да чем же он так обиделся?», — думаете вы с горестию и с великим недоумением [ДФМ-ПСС. Т. 23. С. 55–56].
Кстати, по отношению к немцам тон высказываний Достоевского в этом году куда более примирительный и даже уважительный. Помимо недостатков он теперь находит у них и много положительных качеств — у чиновников, обслуги, торговцев, которые выгодно отличают их от русских в тех же профессиях. Но и при всем том — престранный народ эти немцы!
Лет десять назад я приехал в Дрезден — и на другой же день, выйдя из отеля, прямо отправился в картинную галерею. Дорогу я не спросил: Дрезденская картинная галерея такая замечательная вещь в целом мире, что уж наверно каждый встречный дрезденец, образованного класса, укажет дорогу, подумал я. И вот, пройдя улицу, я останавливаю одного немца, весьма серьезной и образованной наружности. — Позвольте узнать, где здесь картинная галерея? — Картинная галерея? — остановился, соображая, немец. — Да. — Ко-ро-левская картинная галерея? (Он особенно ударил на слово: королевская.) — Да. — Я не знаю, где эта галерея. — Но… здесь разве есть еще какая-нибудь другая галерея? — О, нет, нету никакой [ДФМ-ПСС. Т. 23. С. 77].
В эпистолярии Ф. М. Достоевского помимо «писем русского путешественника», имеются еще несколько посланий, в которых он входит в подробные рассуждения на еврейскую тему. В первую очередь речь идет о письмах близким знакомым — Виктору Феофиловичу Пуциковичу