е понимают эти хорошие люди, что у нас, в нашей необозримой и своеобразной, в высшей степени не похожей на Европу стране, даже тактика военная (столь общая вещь!) может быть совсем не похожая на европейскую, что основы европейской тактики — деньги и ученые организации шестисоттысячных войсковых нашествий могут споткнуться о землю нашу и наткнуться у нас на новую и неведомую им силу, основы которой лежат в природе бесконечной земли русской и в природе всеединящегося духа русского [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 97].
В профетических фантазиях Достоевского, которые он озвучивал в «Дневнике писателя», «русскому народу-богоносцу»[414]предстоит реализовать в неопределенном будущем мессианский проект по спасению человечества, в первую очередь, конечно, гибнущую от безверия и алчности Европу. В этой грандиозной мистерии евреи у него — одна из «бесовских» сил, стремящихся разрушить христианский универсум, созидающийся под омофором русского православия.
На самой «русской почве» еврейство — суть, чужеродное образование, «государство в государстве» («Status in Statu»), от которого надо стараться избавиться, как и от других, защищающих себя от ассимиляции в Российской империи национальных «корпораций»: немцев и поляков [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 51]. Грузины, армяне, прибалты и др. христианские народы империи сотен языцев в счет не идут. Никак не принимаются «провидцем» Достоевским во внимание и многочисленные — особенно в свете успешной завоевательной политики России в Средней Азии[415], мусульманские народы, в быту и в Духе не менее, чем евреи, выказывающие и «отчужденность», и «отчудимость на степени религиозного догмата», и «неслиянность» от христиан. Впрочем, и ни кем другим из национально ориентированных русских мыслителей мусульмане в ту эпоху в расчет не принимались[416].
Нападки на «жидов» писатель в своей публицистике делал лишь эпизодически и они не слишком, казалось бы, выделялись на фоне такого рода же замечаний его собратьев по перу, однако так случилось, что из всех русских литераторов «1-го ряда» только Федор Достоевский заслужил стойкую репутацию «ненавистника евреев». Является этот «парадокс Достоевского» злым капризом судьбы, следствием преследующих его по жизни клеветнических измышлений зоилов или все же такая аттестация закономерна — нам еще предстоит разобраться.
В этой связи примечательным является то обстоятельство, что уже в современной великому русскому писателю прессе неоднократно появлялись заметки, в которых доказывалось, что Достоевский по жизни выказывал себя убежденным антисемитом. Так, например, в «Одесском вестнике»[417], № 208, 23 сентября 1876 года, неизвестный журналист, укрывшись за псевдонимом С. С. в «Журнальных очерках», поместил статейку под заглавием: «Безделки Достоевского», в которой пишет:
Ну, например, можно ли согласиться с его мыслью, что последнее слово цивилизации заключается в том, что «жид опять везде воцарился, да и не только воцарился, а и не переставал никогда царить». Эта аллегория обозначает, что принцип торгашества и обдирательства затмил все идеалы науки и гуманности. Автор выводит это из поддержки, оказываемой Англией Турции. Митинги, собирающиеся теперь повсюду в Англии, и единодушный протест всей страны против жидовской политики Дизраэли показывают достаточно ясно, что Достоевский ошибся в своем понимании последнего слова цивилизации. Кстати сказать, Достоевский терпеть не может «жидов», (он иначе не называет евреев). «Жид» — это для него синоним грубой, давящей, безнравственной силы. Всякий раз, когда он произносит это слово, кажется слышишь скрежет зубовный. Удивительно это, как человек, постоянно живущий в Петербурге и потому менее подверженный неблагоприятным влияниям еврейской массы, мог проникнуться к ним такой злобою… Что прикажете делать! Крупные писатели русские заражены все этою юдофобией. Тургенев еще в юности написал рассказ «Жид», где вывел отца, продающего офицеру свою дочь. Некрасов, в последней своей поэме, написал еврейскую песню, где проводит самые нелестные для евреев мысли. Щедрин также не может встретиться с евреем, чтобы не щелкнуть его… И это русская интеллигенция. Это люди, которых нельзя упрекнуть в злостном пристрастии или глупых предрассудках… У Достоевского, наконец, эта юдофобия доходит почти до мании [ГРИШИН (I). С. 74–75].
В столичной печати первая уничижительная характеристика Достоевского как проповедника «арийства» и ксенофоба принадлежит одному из властителей дум ХIХ в. Николаю Михайловскому — см. его статью «Из полемики с Достоевским» (1880), являющуюся критическим комментарием на знаменитую «Пушкинскую речь» писателя. Для иллюстрации нашего утверждения приведем расширенные цитаты из этой работы:
Почтенный романист говорит, между прочим, что «для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 147]. Об арийском племени и еще где-то говорится с такою же определенностью. Сообразно этому в «Дневнике писателя» г. Достоевский шлет весьма ядовитую пику «жидам» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 74–81]. Это последовательно. Если бы «жиды» принадлежали к великому арийскому племени, то г. Достоевский не сказал бы об них ничего ядовитого, ибо мы, русские, призваны не к ядовитостям насчет инородцев, а, напротив, к братскому воссоединению людей. Однако этот «удел» наш, по мысли г. Достоевского, не простирается за пределы великого арийского племени, а так как «жиды» — семиты, то им можно всякую пакость сказать и учинить. Мысль очень оригинальная, но несколько невыясненная, да и то, собственно говоря, не выяснены самые пустяки, а именно причины ограничения нашей всемирности арийским племенем.
<…>
Насчет инородцев неарийского происхождения у г. Достоевского есть, очевидно, особое мнение, за гениальность которого ручаются, во-первых, самый факт ограничения «всемирности» арийским племенем, а во-вторых, некоторые прецеденты. Все, без сомнения, помнят гениальную простоту, с которой г. Достоевский в «Дневнике писателя» же разрешал восточный вопрос. Он тогда тоже прорицал и именно прорицал, что мы возьмем Константинополь и что все это произойдет чрезвычайно просто [ДФМ-ПСС. Т. 23. С. 119–121]. Помните, писал он, как с Казанью было: взяли русские Казань, и татары стали торговать мылом и халатами; так и с Константинополем будет. Прорицание немножко не осуществилось, но дело не в этом, не всякое же лыко в строку, а дело в том, что вот как с неарийцами надлежит поступать: не братством их потчевать и не «воссоединением», а ступай-ко, дескать, свиное ухо, мылом торговать! [МИХАЙЛОВСКИЙ (II)].
Замечания Н. К. Михайловского — еще одно важное свидетельства того, что Федор Достоевский в глазах современников — как поклонников, так и критиков его литературного таланта, являлся антисемитом[418]. Для широкой общественности, напомним, он был типичный «славянофил», а антисемитизм, как отмечалось выше, оставался непременной составляющей мировоззрения всех видных представителей этого направления русской мысли: Хомякова, Самарина[419], братьев Ивана и Петра Киреевских, Константина и Ивана Аксаковых. Да и поныне аттестация «славянофил» по умолчанию непременно включает в себя характеристику «антисемит».
Достоевский-публицист начал свою литературно-общественную деятельность с манифестирования новой, в его понимании, но вполне по-гегелевски «синтетической» идеи, выдвигающей на передний план национального строительства два основных концепта: «русский» народ» (кровное начало) и «почва» (культурно-историческое начало), другими словами — все те же пресловутые «Blut und Boden». Он писал:
Были, например, у нас когда-то славянофилы и западники и очень воевали. Но теперь, с уничтожением крепостного права, закончилась реформа Петра, и <…> славянофилы и западники вдруг сходятся в одной и той же мысли, что теперь нужно всего ожидать от народа, что он встал, идет и что он, и только он один, скажет у нас последнее слово. На этом, казалось бы, славянофилам и западникам можно было и примириться; но случилось не так: славянофилы верят в народ, потому что допускают в нем свои собственные, ему свойственные начала, а западники соглашаются верить в народ, но единственно под тем условием, чтобы у него не было никаких своих собственных начал.
<…>
Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается всё наше будущее, даже, так сказать, самый практический вопрос наш теперь. И, однако же, народ для нас всех — всё еще теория и продолжает стоять загадкой. Все мы, любители народа, смотрим на него как на теорию, и, кажется, ровно никто из нас не любит его таким, каким он есть в самом деле, а лишь таким, каким мы его каждый себе представили. И даже так, что если б народ русский оказался впоследствии не таким, каким мы каждый его представили, то, кажется, все мы, несмотря на всю любовь нашу к нему, тотчас бы отступились от него без всякого сожаления. Я говорю про всех, не исключая и славянофилов; те-то даже, может быть, пуще всех. Что до меня, то я не потаю моих убеждений, именно чтобы определить яснее дальнейшее направление, в котором пойдет мой «Дневник», во избежание недоумений, так что всякий уже будет знать заранее: стоит ли мне протягивать литературную руку или нет? Я думаю так: вряд ли мы столь хороши и прекрасны, чтоб могли поставить самих себя в идеал народу и потребовать от него, чтоб он стал непременно таким же, как мы. Не дивитесь вопросу, поставленному таким нелепым углом. Но вопрос этот у нас никогда иначе и не ставился: «Что лучше — мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?» — вот что теперь все говорят, из тех, кто хоть капельку не лишен мысли в голове и заботы по общему делу в сердце. А потому и я отвечу искренно: напротив, это мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти и из Четьи-Минеи. Одним словом, мы должны склониться, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако же, все-таки русскими, в чем, впрочем, великая наша заслуга. Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием