<…>. Вы не поверите, на железной дороге, например, он, как войдет в вокзал, так, кажется, до самого конца путешествия все держит в руках раскрытое портмоне, так его и не прячет, и все смотрит, кому бы из него дать что-нибудь. Гулять ему велели теперь, но он ведь и гулять не пойдет, если нет у него в кармане десяти рублей. Вот так мы и живем. А случись что-нибудь, куда денемся? Чем мы будем жить? Ведь мы нищие! Ведь пенсии нам не дадут!» [ШТЕКЕНШНЕЙДЕР (II). С. 363].
Как отмечалось выше, власть имущие сполна оценили заслуги Достоевского перед Престолом и Отечеством: и пенсию Анне Григорьевне дали вполне солидную, и детей писателя выучили на государственный кошт. Среди этих заслуг, — отметим еще раз! — немалая доля, несомненно, приходится на одобрение идеологической линии, которую писатель страстно и убежденно отстаивал в своей публицистике и одним из непременных составляющих которой являлся антисемитизм. В следующих двух царствованиях эта линия стала определяющей во внутренней политике Российской империи. По этой причине имя Достоевского стало притчей во языцах: покойного писателя, классика русской литературы и выдающегося христианского мыслителя,
постоянно упрекали в антисемитизме <…> в связи с каждым новым взрывом националистической вражды. Последний ритуальный процесс в Киеве <«дело Бейлиса») вызвал в печати новые укоры его памяти, а в судебных прениях — новые ссылки на его авторитет. Вспомнили, что Алеша Карамазов, монах и любимый герой Достоевского, уклончиво отговорился незнанием на категорический вопрос своей собеседницы — «правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут». А в самом разгаре процессуальной борьбы представитель государственного обвинения решился бросить своим противникам в качестве последнего довода великое имя национального гения. С прокурорской трибуны прозвучали слова: «Достоевский предсказывал, что евреи погубят Россию».
Всякий, изучавший Достоевского, знает, что этих слов он никогда не произносил в своих писаниях. Ни в полных собраниях его сочинений, ни в письмах, ни в записных книжках, ни в доступных изучению рукописях Достоевского их невозможно найти. Нет их и в многочисленных воспоминаниях о покойном писателе его друзей и случайных собеседников. И конечно, только его прочно установившаяся репутация «колоссального консерватора» могла допустить это официальное приписывание ему тех тяжких и ответственных слов, которые он никогда не произносил [ГРОССМАН-ЛП (VI). С. 31].
Леонид Гроссман, будучи абсолютно прав по существу, ошибается в частностях. Это высказывание являлось в прокурорских устах цитатой, но не из каких-либо писаний Достоевского, а из статьи «Русская ласка» одного из основоположников современного сионизма Владимира (Зева) Жаботинского, опубликованной в петербургском русскоязычном еврейском журнале «Рассвет» в 1909 году. Жаботинский, в те годы весьма известный на русской литературной сцене публицист, — см. об этом в [MARKISH], писал:
По Достоевскому — от жидов придет гибель России <разрядка моя — М. У.>. Это, казалось бы, давало жидам известное право на внимание: однако ни одного цельного еврейского образа у Достоевского нет, насколько сейчас могу припомнить. Но если правда, что битый рад, когда бьют и соседа, то мы можем утешиться, припоминая польские типы Достоевского, особенно в «Карамазовых» и в «Игроке». «Полячок» — это обязательно нечто подлое, льстивое, трусливое, вместе с тем спесивое и наглое: и даже те затаенные в польской душе надежды, к которым самый заклятый враг должен отнестись с уважением, <…> — коробит и вспоминать, какой желчной слюною облиты эти надежды разгромленного народа у тонкого, многострадального автора «Карамазовых»[423].
Можно полагать, что данное высказывание Жаботинского — отнюдь не «частное мнение», а озвучивание точки зрения в отношении Достоевского большей части еврейской интеллигенции.
Здесь же отметим примечательный исторический и культурологический феномен: классики русской литературы Федор Достоевский и Максим Горький, будучи между собой в идейном плане непримеримыми антагонистами, оба являлись главными идеологами Российского государства — один в последние два царствования, другой в эпоху Советского Союза.
Прежде чем перейти к конкретному рассмотрению материала статей по «еврейскому вопросу» в «Дневнике писателя», представляется важным сказать несколько слов об этом уникальном в своем роде художественно-публицистическом моножурнале, — см. соответствующие статьи в [ДоСП. С. 263–277].
«Дневник писателя» начал издаваться с 1 января 1873 года. Последний номер появился в январе 1881 года. За это время, исключая перерывы в издании с 1874 г. по 1876 г. и с 1877 г. по 1880 г., было напечатано: 16 выпусков «Дневника» в журнале «Гражданин» и издано 23 номера. <…> Содержание «Дневника» <условно> можно разделить на следующие части:
1) Художественные произведения <…>, 2) Воспоминания <…>, 3) Литературно-критические статьи <…>, 4) Публицистические произведения.
Из 1200 страниц, составляющих «Дневник», около 500 страниц занимают рассказы, повести, литературно-критические статьи и воспоминания, т е. материал, имеющий безусловную художественную ценность. Остальная часть состоит из публицистических статей и художественной публицистики.
<…> «Я пишу мой «Дневник», — заметил он в 1877 году, — т. е. записываю мои впечатления по поводу всего, что наиболее поражает меня в текущих событиях».
«Разумеется, — пишет он Соловьеву о статьях «Дневника», — это не какие-нибудь строгие этюды или отчеты, а лишь несколько горячих слов и указаний».
Достоевский подчеркивает, что «Дневник» «не простое политическое обозрение… и не претендует представлять ежемесячно политические статьи, но всегда будет стараться отыскать и указать, по возможности, нашу национальную и народную течку зрения и в текущих политических событиях».
<…> Приступая к самостоятельному изданию «Дневника» в 1876 году, в объявлении об издании, Достоевский довел до сведения подписчиков, что «Дневник» будет не собрание статей и заметок, а «целое, книга, написанная одним пером». <…> «В будущем 1876 году, — пишет Достоевский, — будет выходить в свет ежемесячно, отдельными выпусками «Дневник писателя». Каждый выпуск будет заключать в себе от одного до полутора листа убористого шрифта, в формате еженедельных газет наших. Но это будет не газета; из всех двенадцати выпусков составится целое, книга, написанная одним пером. Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном и прочитанном. Сюда, конечно, могут войти рассказы и повести, но преимущественно о событиях действительных».
<…> В «Дневнике» чувствуется дыхание эпохи. Цитаты из писем читателей, отрывки из разговоров, воспоминания о дискуссиях, газетные сообщения широким потоком вливались в произведение.
<…> «Дневник писателя» — это попытка Достоевского создать новые жанры, сблизить литературу и жизнь до крайнего предела, попытка объяснить жизнь и сделать соответствующие выводы. <…> Автор пишет о чем он хочет и как хочет, так как дневник он пишет для себя. <…> Он как главный артист получает возможность все время быть на сцене перед публикой, обращаться непосредственно к читателю, высказывать свои мнения и произносить приговоры.
<…> в «Дневнике» Достоевский откликнулся на всё, что волновало не только Россию и русских, но и все народы. Общечеловеческое звучание «Дневника» было огромно. Он был адресован не только России, но и миру [ГРИШИН (II). С. 159, 160, 162, 163, 167, 171].
В этому панегирике в адрес моножурнала Федора Достоевского не отмечено — как единственный в истории русской литературы феномен! — одно очень важное обстоятельство, а именно то, что знаменитый писатель-романист, выступает здесь в роли актуального политического обозревателя. При этом он ни только освещает и комментирует политическую повестку дня в ура-патриотическом духе, но и делает далеко идущие выводы, дает прогнозы и предсказания на будущее. Все крупные русские писатели, если и выступали как публицисты, то внешнеполитическую сферу в своих писаниях не затрагивали, ограничиваясь внутрироссийской проблематикой. Даже Максим Горький, столь же ангажированный советской властью, как Достоевский царской, в своем огромном публицистическом наследии внешнеполитических вопросов касался редко.
Что же касается Достоевского, то его внешнеполитический раздел в «Дневнике писателя»: «суждения» о будущем России, освещение событий русско-турецкой войны, антиклерикальные страницы, анализ отношений России с другими славянскими народами» ни у современников, ни у потомков никогда не вызывал особого интереса. Более того, в эпоху «Великих реформ» политические заявления и прогнозы знаменитого писателя воспринимали, если в дружеском кругу, — то преимущественно как чудачества, поэтические «фантазии», ну а в стане политических противников — как измышления реакционера (православный-обскурантизм, «славянобесие»):
Публицисты как либерального, так и радикального направления чаще всегоограничивались сожалениями по поводу того, что талантливый писатель обратился к чуждой его дарованию сфере политики. Публицист демократического журнала «Дело» (П. Н. Ткачев), обозревая в «Журнальных заметках» январский, февральский и мартовский выпуски «Дневника», писал: «Г-н Достоевский известен как даровитый беллетрист, но он берется вовсе не за свое дело, когда пускается в публицистику и политику. Уже с самого начала сербской войны г-н Достоевский забил тревогу и повел свое славянское пророчество» <…>. Критик называет Достоевского «турецким публицистом», «чудаком-мечтателем, который до сих пор верит в возможность крестовых походов в то время, как Европа уже давно пережила период религиозного воодушевления, а в России он и не бывал; насущные же потребности нового времени и переворот, созданный в жизни народов новейшими изобретениями, дали всему европейскому и русскому мышлению совсем иной характер»