<…>).
Критик «Дела» сожалеет о некоторых «странностях» Достоевского-публициста, но он не относится к «Дневнику» враждебно, отмечая одновременно разлад с действительностью и благородную убежденность, искренность автора: «Мы вовсе не отрицаем, что идея «общечеловека» имеет законное право на существование. Мы бы желали только, чтобы вы нам доказали, что идея эта принадлежит специально нам, русским, и изобретена нами, а не Европой. <…> Г-н Достоевский вовсе и не подозревает, что в его мечтаниях решительно нет никакого фактического содержания, и мыслит он не реально, а бог знает как, — хоть святых вон выноси. В то же время сколько искренности, сколько любви и сколько фанатизма в его привязанности к народу, к России» <…>.
Либеральный критик «Одесского вестника» С. И. Сычевский осудил политические идеи и пророчества Достоевского, опираясь па содержание выпусков «Дневника» за июль — август и (особенно) сентябрь, еще резче, квалифицируя его как «фантаста», «мистика», «фанатического приверженца партии». «Человек бесспорно чрезвычайно умный и с огромным литературным талантом, — писал Сычевский, — он является в последнее время решительным чудаком в политике. В последнем нумере своего «Дневника» он делает одно из чрезвычайно широких политических обобщений и сводит все настоящие вопросы на борьбу между православием и католицизмом. Но, по странной нелогичности, православие у него стоит рядом с протестантизмом, а католицизм — смешивается с исламом и с пресвитерианством. Выходит очень странный маскарад, далеко не говорящий в пользу логичности его обобщения <…>. Я чувствую себя совершенно неспособным говорить серьезно о прорицаниях и откровениях г-на Достоевского. Настолько же, насколько я уважаю его талант — настолько же болезненно действует на меня его славянофильское кликушество. Он говорит, не поморщившись, такие вещи, от которых вчуже подирает мороз по коже. Про Константинополь и говорить нечего… По мнению г-на Достоевского, он давно уже наш…» <…>.
Политические идеи «Дневника» встретили противодействие и у постоянного оппонента Достоевского в те годы, критика-народника А. М. Скабичевского. Последний иронически отозвался о сентябрьском выпуске «Дневника»: «…сдается мне, что заключительные предсказания г-на Достоевского относительно окончания боя в пользу Восточного вопроса представляются очень и очень сомнительными и несбыточными. Я не скажу, чтобы способность предсказывать лежала вне человеческой природы, но только беда вся в том, что, имея дело с такою сложною комбинациею, какова человеческая жизнь, предсказатели никак не могут обнять и сообразить всю перекрестную сеть взаимно действующих элементов этой комбинации; иногда по ошибке <…> а иногда ради упрощения выводов, они очень часто опускают из виду то тот, то другой элемент, а этот самый опущенный элемент в будущем может повести ход событий совсем в другую сторону, чем они предполагают. В такую ошибку впадает, по моему мнению, и г-н Достоевский» <…>. Далее, коснувшись рассуждения Достоевского об «известном эпизоде» из романа Сервантеса, критик язвительно заметил, что более всего похож на Дон-Кихота Достоевский-прорицатель, «воображающий, что одним ударом меча в одни сутки можно решить все европейские, западные и восточные вопросы…».
Завершил Скабичевский статью характерным вообще для народнической критики противопоставлением Достоевского-публициста Достоевскому-художнику: «…я не могу выразить, как мне жалко, что, наполняя свои дневники мистико-фантастическими рассуждениями и высокопарно-туманными фразами, г-н Достоевский забыл совсем о своем истинном призвании изобразителя русской жизни. Единственными страницами наиболее дельными и памятными в течение двух лет издания «Дневника писателя» остаются все-таки те две-три повести, которые были напечатаны в нем. Приобретя таким образом довольно плохого мыслителя и политика, мы потеряли весьма талантливого беллетриста. Как же не пожалеть об этом?» (там же). Еще резче реагировал Скабичевский па спор Достоевского с Н. Я. Данилевским «о владении Константинополем» в ноябрьском номере «Дневника писателя», прибегая по его адресу к таким энергичным выражениям, как «дилетант славянобесия», а его суждения характеризуя как «трескучие фразы», «исступленные завывания» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 339–340].
Примечательно, что уже первая книжка «Дневника писателя» за 1873 год во многом посвящена Достоевским отмыванию собственного имени от клеветы (см. часть VI. «Нечто личное»). Недруги из стана демократов обвинили писателя в том, что он якобы в своей повести «Крокодил» (1871 г.) «не постыдился надругаться над несчастным ссыльным Н. Г. Чернышевским и окарикатурить его». Достоевскому пришлось оправдываться:
Чернышевский никогда не обижал меня своими убеждениями. Можно очень уважать человека, расходясь с ним в мнениях радикально[424].
В историческом литературоведении существуют разные оценки рецепции «Дневника писателя» со стороны современной Достоевскому русской общественности, особенно учащейся молодежи. Отмечается, что:
Читательский успех «Дневника», в том числе и среди учащейся молодежи, несомненен. Он подтверждается свидетельствами многих корреспондентов Достоевского. Однако у П. Н. Ткачева были основания отнестись к вопросу о восприятии «Дневника» революционно настроенной молодежью более трезво: «… г-н Достоевский <…> если верить его заявлениям, — иронизировал Ткачев, — пользуется большою симпатиею и любовью молодежи, она даже смотрит на него (опять-таки если верить его заявлениям) в некотором роде как бы на своего учителя. Очень может быть, что на этот счет г-н Достоевский немножко и ошибается…» («ДП». 1878. № 6. С. 19). Ткачев имел в виду ту студенческую молодежь, об отношении которой к «Дневнику писателя» вспоминает Е. Н. Леткова-Султанова: «В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер “Дневника писателя” давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому “еврейскому вопросу” <…> в “Дневнике писателя” было совершенно неприемлемо и недопустимо. <…> молодежь <…> отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием приводила его проповедь “союза царя с народом своим” <…> непрерывно вела счеты с Достоевским и относилась к нему с неугасаемо критическим отношением после его “патриотических” статей в “Дневнике писателя”» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 342].
Что касается реакции на высказывания Достоевского со стороны еврейских интеллектуалов, то ни в еврейской, ни в русской прессе никакого особого отклика на его публикации в «Гражданине» не последовало, хотя статьи в мартовском номере «Дневника писателя» за 1877 г., несомненно, были адресованы в первую очередь еврейской улице. Читатели «Дневника», обычно живо реагирующие в своих письмах на злободневные темы, раскрываемые Достоевским, к озвученной им еврейской проблематике тоже проявили полное равнодушие. По всей видимости, современники Достоевского» не увидели в его высказываниях по «еврейскому вопросу» чего-то нового, что принципиально отличало бы их от подобного рода манифестаций на страницах правоконсервативной прессы[425]. Лишь через добрых три десятка лет в статье «Достоевский» для «Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона» (1909) знаменитый в те годы критик А. Г. Горнфельд расценил мартовский выпуск «Дневника писателя» за 1877 год как «главное антисемитическое произведение» Достоевского [ЕЭБ-Э. Т. 7. С. 311] (об этой статье подробно см. ниже, в Гл. VIII).
Всего лишь три корреспондента писателя — русско-еврейский литератор А. Г. Ковнер и врачи из Ст. — Петербурга Татьяна Васильевна Брауде и Рувим Моисеевич Кулишер[426], высказали в письмах Достоевскому свое резкое несогласие с его позицией в отношении «еврейского вопроса». В частности
Р. М. Кулишер — текст его письма от 27 апреля 1877 г. из 20 страниц до сих пор не опубликован (sic!), категорически опровергая и отрицая позицию писателя в еврейском вопросе, обвинял, тем не менее, не его самого в антисемитизме, а антисемитские настроения, распространенные во всех слоях общества, от семьи до школы, в литературе, печати и политике. Одновременно Кулишер оправдывал еврейское status in statu необходимостью защиты традиций от внешней ненависти, а не презрением к другим народам [VASSENA. С. 62].
Реакцию евреев-современников на высказывания писателя в их адрес в целом можно, на наш взгляд, представить следующим образом: «Он нам не враг, но мы ему чужие, наша еврейская судьба занимает его не в пример меньше, чем горе и унижение русского народа. А пожалуй что, и вовсе не занимает. Но, мы и сами националисты, а потому не вправе требовать национального альтруизма от других».
Корреспонденцию от Кулишера и Брауде (текст ее письма приведен нами ниже) Достоевский оставил без ответа[427], а вот другим своим корреспондентом — русско-еврейским литератором Аркадием Григорьевичем Ковнером, у него завязалась переписка. Часть первого письма Ковнера, касающаяся положения евреев в России, и послужила основанием для Достоевского, поднять в «Дневнике писателя» за март 1877 г. «Еврейский вопрос» (название первой из 6-х статей), — см. [ДФМ-ПСС. Т. 25. Гл. 2 и 3. С. 74–92]. В основе этих статей явно прочитывается сюжет известной в разных вариантах апокрифической истории о споре «христианина с жидовином»[428], восходящей к легенде «Спор Язона и Паписка», упоминаемой Оригеном в книге «Против Цельса». Естественно, Достоевский выступает в роли христианина, критически-осудительной по форме и нравоучительной по тону. Подробно об этих статьях речь пойдет ниже, здесь же отметим только, что Достоевский первым из писателей-классиков вынес «еврейский вопрос» на публичное обсуждение и был