Опущенная нами последняя часть письма Ковнера касается двух его произведений, которые он успел написать, находясь в заключении.
Два письма необычного «Бутырского сидельца», произвели на Достоевского сильнейшее впечатление. Особенно, можно полагать, взволновала его — человека с комплексом «недооцененного писателя», высочайшая оценка Ковнером его беллетристики, которую тот, будучи известным литературным критиком, поставил на самое первое место в ряду таких знаменитых писателей, как Тургенев, Гончаров и Толстой. Более того, Ковнер, заявил, что особенно ценит те произведения Достоевского, «которые и публика, и критика недолюбливает, в том числе «последние Ваши романы, <которые они называют> скучными» (sic!)[438].
Без сомнения, Ковнер, обращаясь к Достоевскому, преследовал еще и цель обрести в его лице влиятельного протеже, который дал бы ход для двух его произведений, что он «успел написать, сидя в замке»[439]. Однако, стремясь сойтись с Достоевским, которого как либеральный демократ он раньше критиковал в печати, Ковнер в то же время
счел возможным, <…> задать ему несколько неприятных вопросов и, более того, <…> решил <…> вступиться перед Достоевским за российских евреев. С недоумением и горечью он обращался к почитаемому им человеку с вопросами о причинах его нескрываемой неприязни к евреям, упрекал его в необъективности и предвзятости, обвинял в незнании жизни и истории еврейского народа. Он полемизировал с высказываниями Достоевского о роли евреев в России, стремился опровергнуть обвинения в их адрес. И без стеснения спрашивал, как согласуется вражда Достоевского к еврейству с его проповедью христианской любви и христианскими принципами.
Эти вопросы и упреки, видимо, столь задели писателя, что он счел необходимым дать на них ответ в своем письме [ГУРЕВИЧ].
В своем втором письме от 28 января 1877 г. Ковнер с позиций агностика-позитивиста вступает в дискуссию на тему о существовании Бога, души «и проч., и проч., и проч.» со страстным христианином Достоевским[440].
Начну с того, что Вы нелогично выражаете Вашу главную мысль» Вы говорите <…>: «А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие” идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают». Мне кажется, что все «высшие» идеи жизни должны вытекать не из идеи бессмертия души, а из идеи существования Бога, то есть такого существа, которое сознательно создает вселен<ную>, сознательно управляет и сознательно же интересуется всеми действиями всех живущих, или по крайней мере людей. Таким образом, самое существование души, не говоря уже о ее бессмертии, вполне зависит от существования Бога-творца, Вам, следовательно, с Вашей точки зрения, нужно было утверждать прежде всего существование Бога и говорить о душе как о логическом последствии его. Но предположим, что Вы отождествляете Бога и душу, что, говоря о душе, Вы думаете об источнике ее — Боге, — но ведь в этом главный и единственный вопрос и есть! Существует ли Бог, который сознательно управляет вселенной и который интересуется (это слово не вполне определяет мою мысль, но Вы наверно ее понимаете) людскими действиями? Что касается меня, то я до сих пор убежден в противном, особенно относительно последнего обстоятельства. Я вполне сознаю, что существует какая-то «сила» (назовите ее Богом, если хотите), которая создала вселен<ную>, которая вечно творит и которая никогда не может быть постигнута человеческому уму. Но я не могу допустить мысль, чтобы эта «сила» интересовалась жизнью и действиями своих творений и сознательно управляет ими, кем бы и чем бы эти творения не были. Не допускаю я этой мысли потому, что знаю, что весь мир, то есть вся наша земля, есть только один атом в солнечной системе, что солнце есть атом среди небесных светил, что млечный путь состоит из мириады солнц (это все говорит наука, которой никто из мыслящих людей не может отрицать), что вселенная бесконечна, что наша земля живет, относительно, немногое число лет, что геология свидетельствует о бесконечных перерождениях на ней, что гипотеза Дарвина о происхождении видов и человека весьма вероятна (во всяком случае разумнее объясняет начало жизни на нашей земле, чем все религиозные и философские трактаты, вместе взятые), что все инфузории, которых миллионы в каждой клетке воды, мушки, рыбы, животные, птицы, словом, все живущее имеет такое же право на существование, как и человек, что до сих пор есть миллионы, сотни мильонов людей, которые почти ничем не отличаются от животных, что наша цивилизация продолжается всего каких-нибудь 4000 лет, что всевозможных религий бесконечное число (из которых одна противоречит другой), что идея о единобожии зародилась так недавно, и т. д., и т. д., и т. д.
После всего этого, спрашиваю я, какой смысл имеет для меня (и для всех) еврейство, эта колыбель новейших религий, христианства, все эти легенды о чудесах, о явлении божием, о Христе, о воскресении его, о святом духе, все эти святые, угодники, наконец, все эти громкие, но пустейшие слова вроде: бессмертия души, человечества, прогресса, цивилизации, народного духа и проч., и проч., и проч.?..
Если говорить о бессмертии души человека, то почему же не говорить о таком же бессмертии души свиньи, собаки, крота, инфузорий наконец, которых мы глотаем в воздухе, в воде? — потому что человек относительно земли, земля относительно вселенной так же ничтожны, как инфузории относительно человека. Неужели творящая сила вселенной, или бог, так-таки интересуется ничтожными людскими помыслами, народами, даже целыми планетами? Вы скажете, что человек имеет искру божию, поэтому он стоит выше всех? Но сколько этих людей? Буквально капля в море. Вы должны сказать, что из 80 миллионов облюбованного вами русского народа, в котором думаете находить лекарство (<…> «они в народе, в святыне его (sic!) и в нашем соединении с ним»), положительно 60 миллионов живут буквально животною жизнью, не имея никакого разумного понятия ни о Боге, ни о Христе, ни о душе, ни о бессмертии ее… Вы совершенно справедливо замечаете, что без идеи о бессмертии (по-моему, о Боге) нет смысла и логики в жизни… но в самом существовании души, бессмертия, карающего и вознаграждающего (в каком хотите философском толковании этого) Бога еще меньше смысла и логики. <…> В Вашей искренности, честности никто не сомневается, — но не выйдет ли несколько смешно, если захотите разрешить положительно (по-моему) неразрешимое? Мне больно будет за Вас. Во всяком случае хотелось бы мне дожить до того времени, когда Ваши «утверждения» будут не «голословными». О, как бы я хотел утвердиться в этих убеждениях! Поверьте, что я первый буду преклоняться перед Вашими «истинами», когда будет доказано, что они «истины». Но боюсь, что никогда Вы этого не докажете. Примите уверение в моем глубоком уважении.
А. Ковнер [ДФМ-ПСС. Т. 29. Кн. 2. С. 280–281].
14 февраля 1877 г. Достоевский пишет Ковнеру свое первое ответное письмо, которое начинает с довольно-таки странной фразы: мол, переписку вести ни с кем нет сил и возможности, а с Вами «же особенно». Затем, однако, сменив гнев на милость, говорит, что «редко читал что-нибудь умнее Вашего первого письма ко мне», сознается, что ему приятен отзыв Ковнера о его прозе и соглашается помочь тому пристроить его писания в журналах:
Милостивый государь г-н А. Ковнер! Я Вам долго не отвечал, потому что я человек больной и чрезвычайно туго пишу мое ежемесячное издание. К тому же каждый месяц должен отвечать на несколько десятков писем.
Наконец, имею семью и другие дела и обязанности. Положительно жить некогда и вступать в длинную переписку невозможно. С Вами же особенно.
Я редко читал что-нибудь умнее Вашего первого письма ко мне (2-е письмо Ваше — специальность)? Я совершенно верю Вам во всём там, где Вы говорите о себе. О преступлении, раз совершенном, Вы выразились так ясно и так (мне, по крайней мере) понятно, что я, не знавший подробно Вашего, дела, теперь, по крайней мере, смотрю на него так, как Вы сами о нем судите. Вы судите о моих романах. Об этом, конечно, мне с Вами нечего говорить, но мне понравилось, что Вы выделяете как лучшее из всех «Идиота». Представьте, что это суждение я слышал уже раз 50, если не более. Книга же каждый год покупается и даже с каждым годом больше. Я про «Идиота» потому сказал теперь, что все говорившие мне о нем, как о лучшем моем произведении, имеют нечто особое в складе своего ума, очень меня всегда поражавшее и мне нравившееся. А если и у Вас такой же склад ума, то для меня тем лучше. Разумеется, если Вы говорите искренно. Но хоть бы и неискренно…
Оставим это. Желал бы я, чтоб Вы не падали духом. Вы стали заниматься литературой — это добрый знак. Насчет помещения их где-нибудь мною не знаю, Вам что сказать. Я могу лишь поговорить в «От<ечествепных> зап<исках>» с Некрасовым или с Салтыковым, и поговорю непременно, еще до прочтения их, но на успех даже и тут не надеюсь. Они, ко мне очень расположенные, уже отказали мне раз в рекомендованном и доставленном мною в их редакцию сочинением одного лица, в прошлом году, и отказали, не распечатав даже пакета, на том основании, что от такого лица, что бы он ни написал, им нельзя ничего напечатать и что журнал бережет свое знамя. Так я и ушел. Но об Вас я все-таки поговорю, на том основании, что если бы это было в то время, когда покойный брат мой издавал журнал «Время», то комедия или повесть Ваша, чуть-чуть они бы подходили к направлению журнала, несомненно были бы напечатаны, хотя бы Вы сидели в остроге [ДФМ-ПСС. Тт. 29. Кн. 2. С. 138–139].
Далее Достоевский подробно отвечает на:
Просьбу Ковнера дать нравственную оценку его преступления Достоевский удовлетворил решительно и не колеблясь. Исходя из законов высшей нравственности, он фактически выносит заключенному оправдательный приговор, заявляя, что смотрит на «дело» Ковнер так, «как Вы сами о нем судите». Однако свой акт морального прощения Достоевский сопроводил пожеланием: найти тот нравственный идеал, стремясь к которому осужденный никогда более не смог бы преступить в своих действиях границу доп