<…>). Эта заметка Д<остоевского> одна из первых, предваряющих главу вторую мартовского ДП за 1877 г. (I. «Еврейский вопрос»; II. «Pro и contra»; III. «Status in statu. Сорок веков бытия»; IV. «Но да здравствует братство!» <…>). Рассуждения Д. в июньском выпуске ДП за 1876 г. (Гл. 2, главка «Мой парадокс») [ФМД-ПСС Т. 23. С. 42, 370–371], несомненно, навеяны и этим сочинением Гриневича [БИБЛ-ФМД. С. 163].
В своей брошюре Гриневич настойчиво убеждает читателя, что:
Наши жиды <…> ведут свою исключительную жизнь, преследуют цели, чуждые всему остальному обществу, составляют таинственную и могущественную в своем кругу общину, которая деспотически управляет своими чинами, предписывает им антисоциальные законы и таким образом, представляет как бы государство в государстве. В с северо-юго-западном крае таких государств много. Некоторые из них всему свету уже заявили о своем действительном существовании кровавыми фактами. Эти общины жидов юго-западного края суть кагалы, которые на бумаге были уже давно уничтожены, но на самом деле благополучно существуют и теперь в местностях, где наиболее сплочены массы жидов. Жиды северо-юго-западного края, таким образом, имеют несколько своих маленьких государств, имеющих свое управление, свой суд, свои законы и т. п.
Кагал управляет общиной и держит ее в своих руках страхом. Подчинение общины выражается же платежом податей кагалу, власть же кагала над членами общины проявляется в том, что кагал правит над ними суд и расправу. Кроме того, кагал раздает членам своей общины, так сказать, в аренду или на откуп разные урочища на своей территории, т. е., говоря другими словами, распределяет между членами общины «гешефты» и «шпекуляции»: одним предоставляет эксплуатировать кабаки, другим хлебную торговлю, третьим леса и т. п. Кагал не только распределяет «шпекуляции» и «гешефты» но и обеспечивает определенный члену своей общины доход с предоставленной на эксплуатацию статьи устранением конкуренции со стороны других жидов <…>. Кагал деспотически управляет своей общиной, требует от нее безусловного, рабского повиновения. Худо тому, кто дерзнет не повиноваться: кагал не стеснится даже осудить его на смерть, если потребуют этого интересы кагальной общины. Понятно, что такие общины живут таинственною жизнью, где каждый член ее в каждом случае не должен выдавать своих и должен быть осторожным на каждом шагу, чтобы не быть замеченным со стороны гоев. В этих общинах господствуют талмудические законы и нравы, все темные дела и обороты их совершаются под покровом религии; сами же члены общины отличаются фанатизмом, невежеством, замкнутостью, суеверие и т. п. При всем том, между членами кагала существует необыкновенное единодушие и все они братски поддерживают друг друга. В Одесском кагале, напр. много бедных евреев: пред Пасхой нынешнего года кагал путем частной благотворительности собрал до 9000 руб., которые были розданы бедным евреям на праздник.
<…> Одесский кагал, более других многочисленный и сильный; здесь уже прославились кагальные цари, напр. Абрам Бродский, Гуровичи[446]…[ГРИНЕВИЧ. С. 26–27][447].
Значительную часть своей книги Гриневич посвятил «кровавому навету», обвиняя евреев, особенно хасидов, в том, что:
Они для своих религиозных целей и употребляют христианскую кровь и для этого похищают детей, мучат их, добывают кровь и убивают. <…> В европейских государствах евреи похищают и убивают исключительно детей, потому что убийство детей несравненно удобнее. Убийство христианских детей считается делом богоугодным: присутствовать при убийстве могут только религиозные из хасидимов. Убийство совершается в синагогах или молельне; только в крайнем случае бывает в каком-нибудь темном месте, куда глаз христиан не проникает. <…> Обычай похищения и убийства христианских детей, освященный Талмудом, не забывается евреями и до сих пор. В местностях, где наиболее сплочены массы жидов, обычай этот и ныне внушает боязнь остальному не жидовскому населению и производит даже волнения в населении и в позднейшее время [ГРИНЕВИЧ. С. 40, 41, 48].
Тему «кровавого навета», которая, несомненно, его очень волновала[448], Достоевский, однако, не решился поднять в «Дневнике писателя», но все остальные клеветнические измышления в адрес евреев и Талмуда в той или иной степени использовал в своих рассуждениях. Воспользоваться же серьезными источниками он не затруднился, хотя книг по тематике «Основы иудаизма», «Еврейская история», как на русском, так и немецком языке, было в те годы более, чем достаточно (sic!)[449].
Таким образом, Достоевский выступал с позиции «углубляться в вопрос не желаю, т. к. имею по нему свое твердое мнение», что, отметим, для него, как общественно-политического комментатора, было делом обычным. Тем не менее, в отличие от статей по «еврейскому вопросу» того же Ивана Аксакова, представляющих ныне лишь исторический интерес, эти публикации Достоевского до сих пор составляют предмет осмысления и научной дискуссии, как и сакраментальный вопрос: «Является ли Достоевский антисемитом?»
Здесь опять-таки налицо явный парадокс: почему речь идет о ВОПРОСЕ? — когда весь представленный выше документальный материал, дает основание УТВЕРЖДАТЬ: великий русский писатель и христианский мыслитель Федор Михайлович Достоевский смолоду был радикальным русским националистом[450], более того — русским шовинистом. А непременной составляющей такого рода мировоззрения всегда является антисемитизм.
Однако столь бесспорное, казалось бы, утверждение в научном достоевсковедении представляется нерелевантным, а посему мало кого удовлетворяет. Причиной этого феномена, в первую очередь, несомненно, является высочайший статус Достоевского: и как «русского национального мыслителя», и как гениального беллетриста, и как одного из основоположников философии христианского экзистенциализма и антропологического персонализма.
Достоевский всегда оставался моралистом, проповедующим (как, например, в знаменитой Пушкинской речи) универсалистское евангелие взаимной любви и уважения. Но на практике его трактовка Запада как местопребывания озабоченных только собою индивидуалистов и одновременное отождествление зла с эгоизмом приводили к тому, что направленность его идей оказывалась отнюдь не гуманистической, но конфронтационной и националистической. Его шовинизм, какими бы ни были его эмоциональные корни, был концептуально интегрирован с его пониманием эгоизма, зла и Западной культуры. Разумеется, у него не было достаточных оснований для нравственного противопоставления России и Запада: <…> его аргументация в пользу русского превосходства были наислабейшей в его интеллектуальном арсенале.
К счастью, «русская идея» Достоевского, сколь бы неотъемлема она ни была от системы его мировоззрения, каким бы большим влиянием, к сожалению, до сих пор ни пользовалась — не была реальным центром или кульминационным пунктом его философии. Концептуально, его национализм менее существенен, нежели те универсальные ценности, которым, как он считал, этот национализм служит, менее важен, нежели не покидавшая его мечта о совершенном обществе христианского братства. Если его представления о спасительной роли России для человечества и были ошибочны, то это была ошибка в выборе средств, но не цели. Национализм был лишь одним из элементов длившихся всю его жизнь попыток проникнуть в тайну человека — и лучшее в этом поиске будет жить намного дольше, чем «русская идея» [СКАНЛАН. С. 234–235].
Все вышесказанное относится и к антисемитской составляющей мировоззрения Достоевского. То обстоятельство, что Достоевский, заявляя о своем дружелюбии в отношении евреев, допускал при этом целый ряд оговорок, которые одновременно дезавуировали это утверждение, его апологеты характеризуют как «антиномии»[451].
Леонид Гроссман[452], например, полагает, что взгляды столь сложного и противоречивого писателя как Достоевский и «его отношение к еврейству нельзя исчерпать одной категорической формулой» [ГРОССМАН-ЛП (III)]. В далеком 1928 г. русско-еврейский философ Аарон Штейнберг, горячий апологет Достоевского[453], в статье «Достоевский и еврейство» писал:
Большинству читателей и почитателей Достоевского вопрос об отношении великого писателя к еврейству и к историческим судьбам еврейского народа представляется до чрезвычайности простым. Разве не ясно с первого же взгляда, что в лице Достоевского мы имеем дело с одним из типичных представителей того преисполненного вражды к еврейству течения, к которому сначала на Западе, а затем в России прочно привилось псевдонаучное, но отнюдь не двусмысленное название «антисемитизм»? Можно ли действительно хоть сколько-нибудь сомневаться в том, что Достоевский, попросту говоря, всю жизнь неизменно оставался непоколебимым в своей предвзятости «жидоедом»? Таково именно общее мнение — и у нас и за границей, среди не-евреев, как и среди евреев, взгляд, нашедший свое выражение уже и в литературе. <…> Нечего и говорить, что и «банальный антисемитизм» Достоевского <…> должен был бы представляться огромной загадкой, достойной обстоятельного исследования. Разве заурядное в незаурядном менее своеобразно и таинственно, чем все из ряда вон выходящее? Или Достоевский не был тем насквозь «своеобычным», как он сам иногда выражался, гением, печать которого должна лежать на всех его проявлениях без исключения? Не указывала ли бы сама «банальность» отношения Достоевского к еврейству на некую непреодолимую особенность в судьбах еврейского народа, на нечто роковое в его знаменательнейших исторических встречах и столкновениях? Достаточно поставить эти вопросы, чтобы сопоставление «Достоевский и еврейство» выступило во всей своей философской, я бы сказал, метафизической значительности. Подведением Достоевского под одно из ублюдочных (уже по самой своей этимологии) понятий современного политического языка дел