— Спустя много лет, — привожу подлинные слова Каца, — я уже вышел в отставку и жил на свободе, занимаясь своим ремеслом, вдруг далеко прогремело имя Федора Михайловича… Тогда только я узнал, кто был Достоевский. Как досадовал, как злился я на себя за то, что, живя бок о бок с таким гениальным человеком, я не только не умел оказывать ему самых пустяшных услуг в солдатском обиходе, но даже, стыдно вспомнить, сам пользовался его услугами нередко…
Глубоко запечатлелась в памяти Н. Ф. Каца одна экзекуция, а именно — наказание шпицрутенами, когда Достоевский находился в строю и, конечно принужден был нанести и свой очередной удар по обнаженной спине несчастного осужденного…»[456].
История о дружбе Достоевского с Н. Ф. Кацем нуждается в некоторых пояснительных комментариях. Судя по мелким бытовым деталям: совместной трапезе, отсутствия в презрительном обращении к солдату Кацу этнической составляющей, он был, как и большинство кантонистов, выкрестом, а значит, в глазах сослуживцев, уже не «жидом». О личности кантониста Н. Ф. Каца разговор еще будет продолжен, мы вернемся к этому николаевскому солдату в Гл. IX.
Несмотря на тесное приятельское общение с Кацем, его образ никак не отразился в беллетристике Достоевского. В то же время другой еврейский товарищ по несчастью Достоевского — Исай Фомич Бумштель:
из Смоленской губернии, из евреев, мещанин, в крепости с 24 августа 1850 г. за смертоубийство, на 11 лет, наказан плетьми 65 ударами с постановлением штемпелевых знаков, золотых дел мастер, грамоты не знает[457],
— вместе с которым писатель отбывал каторгу в омском Остроге, стал под именем Бемштейн одним из колоритнейших персонажей в «Записках из Мертвого дома». В «Дядюшкином сне» Бумштель фигурирует под фамилией Бумштейна[458]. Подробно речь о нем пойдет ниже, в Гл. IX, здесь же отметим, что хотя в глазах обычного читателя «Записок» Исай Фомич предстает фигурой жалкой и комичной, отношение повествователя к нему подчеркнуто доброжелательное.
«Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на общипанного цыпленка», — живописует его Достоевский, и для пущей зрительной убедительности напоминает читателю, что именно таким был и «Гоголев жидок Янкель из “Тараса Бульбы”» — уничижительный типаж еврея, созданный «отцом русской прозы» в лучших традициях европейского романтизма начала XX в. Это дает дополнительные основания для критиков Достоевского обвинить его в неприязненным отношении к евреям.
Да, Достоевский неприязненно относился к евреям, — это несомненно. Более того, он пытался как-то теоретически обосновать свой антисемитизм. Чувство юдофобии усиливалось у него со временем и наиболее остро проявилось в последний период жизни — с начала 70-х годов. Прежде всего — в публицистике, особенно на страницах «Дневника писателя», много слабее — в художественных произведениях. Можно, конечно, отметить, что Достоевский немногим лучше относился к представителям и других народов, напомнить о карикатурно-издевательских образах поляков в его повестях и романах, о презрительно-иронических характеристиках немцев и французов в его статьях. Это так. И все же никогда и нигде в его печатных выступлениях не скапливалось столько желчи и яда, как в текстах, где он высказывался о евреях.
Но это был странный антисемит. Он не похож на многих юдофобов — как прошлого, так и современных. Он не одержим ненавистью к евреям и не теряет способности воспринимать аргументы, опровергавшие его доводы. Да и не столь уж постоянен в своих суждениях о качествах этого несимпатичного ему народа. Юдофобские высказывания чередуются у него с признанием исторической роли «великого племени», его необыкновенной жизненной силы и констатацией того, что существует «некая идея, движущая и влекущая» этот народ. «Нечто такое, мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего последнего слова».
<…> Достоевский так и не нашел достойного ответа на вопросы и обвинения Ковнера <…>, аргументы, которыми <он> пытался оправдать свое враждебное отношение к евреям — от вековечного стремления к эксплуатации других народов с помощью «золотого промысла» до ненависти к русским, — не выходят за границы хорошо знакомого и привычного круга утверждений на эту тему. Однако именно Достоевский впервые свел в своеобразную систему все возможные реальные доводы и фантастические измышления, которые постоянно предъявляют как обвинение еврейскому народу. <…> некоторые идеи <Достоевского> стали одним из основных аргументов, используемых во все времена русскими расистами и особенно антисемитами в их пропаганде, направленной против «инородцев», прежде всего — против евреев. Не случайно современные российские национал-патриоты пытаются превратить Достоевского в свое знамя, цитируя и перепечатывая его высказывания, в частности из указанной главы. Для этого у них есть основания. Такие же, как у гитлеровцев, разбрасывавших во время войны над окопами советских бойцов листовки с цитатами из той же главы Достоевского (см. об этом в Гл. V).
<…> Именно в ходе полемики Достоевского с Ковнером отчетливо высветились две ипостаси великого русского писателя, два его духовных лика. В ходе этой полемики Достоевский непрерывно борется с собой. Провозглашает взаимоотрицающие положения, выдвигает очередное обвинение и вскоре предполагает возможность оправдания. Опускается до самых черных наветов на еврейство и затем со страстью уверяет читателей, что он не враг евреев. Ярче всего это видно, наверное, в последнем разделе его главы из «Дневника писателя», который он напечатал под многозначительным заголовком «Но да здравствует братство!».
Достоевский призывает здесь к «прекрасному делу настоящего братского единения» между русскими и евреями. Но как бы сам пугается сказанного и спешит его перечеркнуть. Для этого излагает пришедшую ему на ум «фантазию» о том, что, получив равные с русскими права, евреи могут «всем кагалом» нахлынуть на освободившихся от сельской общины мужиков, и тогда настанут времена похуже крепостничества и татарщины. Опомнившись, скажет, что все-таки стоит «за полное и окончательное уравнение прав потому, что это Христов закон», потому что это христианский принцип, и тут же — не переборщить бы! — замечает, что видит здесь препятствия не столько со стороны русских, сколько в гораздо большей степени со стороны самих евреев. Поскольку именно сами евреи с предубеждением относятся к русским и, часто соединяясь с врагами русского народа, обращались в его гонителей. Правда, фактов, подтверждающих это тяжкое обвинение, Достоевский не приводит, и оно, как и многое другое, остается на его совести [ГУРЕВИЧ].
В дополнении к этому суждению отметим, что уже своим обидчивым по тону вопрошанием в начале «постановочной» статьи «Еврейский вопрос»: «как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации?» — писатель косвенно подтверждает отмеченный выше исторический факт: за ним, как общественно-политическим публицистом, в обществе закрепилась репутация антисемита. Достоевский, со своей стороны, эту нелестную и в его также представлении (sic!), аттестацию своей личности категорически дезавуирует:
Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 75].
Поскольку у Достоевский слыл человеком «исключительно искренним», что в частности подчеркивали еврейские корреспонденты Ковнер и Брауде, это его утверждение сомнению не подлежит. Более того, несмотря на угрюмость, раздражительность и мизантропию, по натуре он, как свидетельствуют современники, был вовсе не злой, склонный к доброходству, а антисемиты — это обычно люди озлобленные. Но вот ссылка писателя на евреев, «которые знакомы со мной и были в сношениях со мной», представляется некоей абстракцией, т. к. у Достоевского — мы уже отмечали этот факт — ни друзей, ни близких знакомых, ни деловых партнеров из числа евреев не было. Поэтому столь часто поминаемые им «жиды» являлись по существу идейным концептом, но отнюдь не реальными евреями. По мнению А. Штейнберга:
Важное место в произведениях Достоевского занимают «идеи», представленные как реальные сущности. <…> Как Платон, так и Достоевский под «идеей» понимали реальную вещь <…>. Достоевский чётко различал между «идеями» и общими понятиями, полученными в результате обобщения (Ср. «Дневник», 1876, октябрь, Гл. I, II). «Идея» для Достоевского была настолько же реальна, как и конкретная человеческая душа. Каждая душа по сути своей уникальна, неделима и единична во множестве своих проявлений. Наиболее ясно и полно душа выражается при помощи идеи, действие которой может осознаваться или не осознаваться. «Есть идеи, писал он в статье о «философии среды», — невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, — до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью народ. В стремлениях к выяснению себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни» («Дневник», 1873, № 2). Эти несколько строчек ёмко выражают общую теорию идей Достоевского. Как видно из них, в системе Достоевского идеализм был способен разгадать загадки индивидуальной жизни или жизни народа и приоткрыть истинное значение всеобщей истории [ШТЕЙНБЕРГ (III). С. 342, 344].
В статьях «Дневника писателя» критическую полемику по «еврейскому вопросу» Достоевский вел в присущей для него манере платоновского или «сократического диалога» [СТОЛОВИЧ. С. 19], используя высказывания Ковнера в качестве «тезисов» и противопоставляя им свои возражения («антитезисы»).