Утверждение Достоевского об отсутствии притеснений солдат-евреев в русской императорской армии выглядит не только весьма спорным, но и мало правдоподобным. Вот сведения из статьи о кантонистах в [ЭЕЭ], из которых мы отобрали наиболее релевантные для периода «Мертвого Дома» и службы Достоевского в Сибири, когда он встречался с этой категорией евреев:
КАНТОНИ́СТЫ, в 1805–56 гг. название в России несовершеннолетних солдатских сыновей, числившихся с рождения за военным ведомством, а также взятых принудительно в кантонисты малолетних бродяг, детей евреев, раскольников, польских повстанцев, цыган и прочих.
Евреи, согласно указу императора Николая I о введении для них натуральной воинской повинности (26 августа 1827), принимались к призыву с 12 лет. Еврейские дети-рекруты до 18 лет направлялись в батальоны кантонистов, откуда большинство их попадало в школы кантонистов (от общего числа всех кантонистов туда брали только 10–13 %; так, в 1842 г. — 37,5 тысяч из 293 тысяч, а в 1856 г. — 37,2 тысяч из 372 тысяч), а немногих определяли в села на постой, либо в ученики к ремесленникам. Годы пребывания в кантонистах евреям не засчитывались в срок военной службы (25 лет). Квота призыва для еврейских общин составляла десять рекрутов с одной тысячи мужчин ежегодно (для христиан — семь с одной тысячи через год).
Военной службе евреев власти придавали особое значение как «воспитательной» мере, направленной на искоренение в их среде «фанатизма», то есть на обращение их в христианство.
В школе кантонистов еврейским детям запрещалось переписываться с родными, говорить на родном языке и молиться, у них отбирали и сжигали тфиллин, цицит, молитвенники. Основным предметом, наряду с военной муштрой, обучением грамоте и счету, был «закон Божий».
Во время Крымской войны (1853–56) набор среди евреев проводился дважды в год, и брали по 30 рекрутов с одной тысячи лиц мужского пола.
Коронационным манифестом императора Александра II 26 августа 1856 г. институт кантонистов был упразднен. Солдаты из евреев и кантонисты до 20 лет возвращались семьям, а принявшие христианство — отдавались под опеку новых единоверцев. Отслужившие полный срок солдаты из кантонистов (как и все «николаевские солдаты») и их потомки получали право жить на всей территории Российской империи, то есть вне черты оседлости [ЭЕЭ].
Обратимся к известному описанию кантонистов-евреев в «Былом и думах» А. И. Герцена. На пути в ссылку, около Вятки, писатель встретил группу детей, которых везли в Казань. Он спросил у конвойного, кто эти дети и куда их везут. Между ними случился следующий разговор:
…И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.
— Да в чем дело-то?
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилет-него возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.
— Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари — опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Я молчал [ГЕРЦЕН (II). Ч. 1. С. 223].
Весьма примечательно, что Достоевский, пристально следивший за всеми новинками, появляющимися на русской литературной сцене, игнорирует мемуары Виктора Никитина «Многострадальные» (1871) [НИКИТИН] и книгу Г. Богрова — «Записки еврея» (1871), повествующие тяжелой доле евреев-солдат в русской армии[470].
Рассказывая о наблюдавшейся им в остроге исключительной терпимости русских сидельцев в отношениях с их товарищами по несчастью евреями, Достоевский тут же сообщает, что последние, напротив, «выражали гадливость и брезгливость к русскому». В обоих случаях он использует один и тот же прием — озвучивание собственных фантазий[471]. Ссылаясь на одну такую не раз якобы посещавшую его фантазию, писатель задается риторическим вопросом:
ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?
Хотя вопрос задан в форме сослагательного наклонения и не содержит ответа, читатель «Дневника», знающий библейскую историю[472], понимает, что покладистым, мягкосердным русским под властью жестоковыйных [473] евреев несдобровать. Однако это не более чем предположение автора, хотя, несмотря на название второй главы «Pro и Contra», и — безальтернативное (sic!). В заключение этой главы Достоевский считает нужным еще раз бросить камень в еврейский огород, заявив, что:
в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже, может быть, очень сильная <в остроге при тяжелейших условиях бытования эта несимпатия странным образом никак по Достоевскому не проявлялась (sic!) — М. У.>.<…> но происходит это вовсе не от того, что он еврей, не из племенной, не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 76–81].
Бросается в глаза, что и в сугубо «примерительной» четвертой статье «Но да здравствует братство!» Достоевский представляет еще одну мрачную contra-фантазию, что ему «приходит тут же на ум»:
ну что если пошатнется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол, — ну что если тут же к этому освобожденному мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община, — нахлынет всем кагалом еврей — да что тут: тут мигом конец его: всё имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 86].
Достаточно спорным — в свете рассмотренных нами в Гл. III народных представлений «о жидах» и погромной волны, прокатившейся по России в 1881–1882 гг., выглядит утверждение Достоевского о повсеместном дружелюбии русского народа по отношению к евреям. Не вдаваясь в подробности этой щепетильной темы, приведем здесь один пример из сокровищницы русского критического реализма того времени — рассказ И. С. Тургенева «Конец Чертопханова» (1872) в «Записках охотника», где его главный герой спасает «жида Лейбу» из рук мужиков, которые бьют его ни за что ни про что, просто как еврея, за то, что «Христа распял»:
Проезжая однажды верхом по соседней деревне, Чертопханов услыхал мужичий гам и крик толпы около кабака. Посреди этой толпы, на одном и том же месте, беспрестанно поднимались и опускались дюжие руки.
— Что там такое происходит? — спросил он свойственным ему начальственным тоном у старой бабы, стоявшей у порога своей избы.
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашонке, с кипарисным крестиком на голой грудке, сидел, растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
— А господь ведает, батюшка, — отвечала старуха, — и, наклонившись вперед, положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, — слышно, наши ребята жида бьют.
— Как жида? какого жида?
— А господь его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе его принесло — кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!
Баба спугнула цыпленка, а Вася ухватился за ее паневу.
— Так вот его и бьют, сударь ты мой.
— Как бьют? за что?
— А не знаю, батюшка. Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он, батюшка, Христа распял!
Чертопханов гикнул, вытянул лошадь нагайкой по шее, помчался прямо на толпу — и, ворвавшись в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить мужиков направо и налево, приговаривая прерывистым голосом:
— Само…управство! Само…у…правство! Закон должен наказывать, а не част…ны…е ли…ца! Закон! Закон!! За…ко…он!!! Двух минут не прошло, как уже вся толпа отхлынула в разные стороны — и на земле, перед дверью кабака, оказалось небольшое, худощавое, черномазое существо в нанковом кафтане, растрепанное и истерзанное…
Бледное лицо, закатившиеся глаза, раскрытый рот… Что это? замирание ужаса или уже самая смерть?
— Это вы зачем жида убили? — громогласно воскликнул Чертопханов, грозно потрясая нагайкой.
Толпа слабо загудела в ответ. Иной мужик держался за плечо, другой за бок, третий за нос.
— Здоров драться-то! — послышалось в задних рядах. — С нагайкой-то! этак-то всякий! — промолвил другой голос.
— Жида зачем убили? — спрашиваю я вас, азиаты оглашенные! — повторил Чертопханов.
Но тут лежавшее на земле существо проворно вскочило на ноги и, забежав за Чертопханова, судорожно ухватилось за край его седла. Дружный хохот грянул среди толпы.
— Живуч! — послышалось опять в задних рядах. — Та же кошка!