«Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной»[477] [ЛОТМАН М.].
В этой же статье Михаил Лотман дает, как ученый-семиотик, очень интересную характеристику текстов Достоевского, которая высвечивает, в частности, семантически-конструктивную особенность его «еврейских» статей в «Дневнике писателя»:
Логическая структура текстов Достоевского достойна самостоятельного исследования. Конституируется она постоянным напряжением между полюсами неожиданности и нелогичности («вдруг») и сверхсвязанности и сверхлогичности («если… то»). При этом, последняя связка чуть ли не демонстративно обнажает то, что позже будет названо парадоксом импликации (высказывание: «Если снег черен, то человек смертен» истинно, поскольку человек смертен), т. е. в приведенном суждении Достоевского с точки зрения логики релевантна лишь его заключительная часть: «мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». Интересно, однако, и то, как Достоевский этот тезис подготавливает: сначала гипотетически предполагается, что некто может доказать Достоевскому, что Христос — вне истины (здесь важен не только вопрос, кто бы этот некто мог быть и каковы его доказательства, но и то что «доказал мне» — Достоевский заранее готов принять еще не предъявленное ему доказательство), затем это утверждение как бы верифицируется: «и действительно было бы, что истина вне Христа» — Достоевскому исключительно важно доказать, не только то, что он останется с Христом, но и то. что Христос — вне истины. (Позже к обсуждению этого вопроса, правда с принципиально иных позиций, вернется Шестов, для которого «истина», «добро» и т. п. применительно к Богу — наивный антропоморфизм.) — здесь и выше [ЛОТМАН М.].
В статье «Г-н — бов и вопрос об искусстве» Достоевский так сформулировал определение художественности:
художественность, например, хоть бы в романисте, есть способность до того ясно выразить в лицах и образах романа свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение [ДФМ-ПСС. Т. 18. С. 80].
Следовательно, по мысли Достоевского-писателя его
читатель может — и даже должен — понять произведение точно так, как его понимал автор, когда его создавал. <…> мы не можем позволить себе игнорировать это высказывание Достоевского как предполагаемую им основу его собственного писательского мастерства.
И именно в силу указанных обстоятельств Достоевский в этих текстах выстраивает свои основные концепты практически впрямую, не скрываясь, не отступая от открытого высказывания в стремлении максимально оберечь свободу читателя [КАСАТКИНА (III)].
Итак, отказавшись по требованию самого Достоевского от какой-либо «множественности интерпретаций», как и от бытующего в достоевсковедении представления «о недостижимости адекватной интерпретации» его текстов, мы вынуждены признать, что первые три статьи второй главы мартовского выпуска «Записок писателя» 1877 г., даже по прошествии почти 150 лет, звучат как антиеврейские памфлеты.
Сопоставляя критические в отношении еврейства тезисы Достоевского с озвученными в Гл. V высказываниями классиков немецкой философии и видных немецких мыслителей националистов, нельзя еще раз не подчеркнуть их явную близость, а то и идентичность «в Духе» и, таким образом, доказательно классифицировать великого русского писателя Федора Достоевского как «убежденного антисемита».
Однако, придя к столь, казалось бы, непреложному выводу, мы тут же сталкиваемся с очередным «парадоксом Достоевского». В своей последней статье все того же мартовского выпуска «Дневника писателя» 1977 г. — «Но да здравствует братство!», он, словно очнувшись от дурного наваждения, вдруг вопрошает:
Но что же я говорю и зачем? Или и я враг евреев?
После чего писатель, круто меняет тональность своих пылких высказываний, образно говоря, — поворачивает копье другим концом. В результате этого диалектического маневра Достоевский из жидоеда-охранителя превращается в либерала-прогрессиста, декларирующего радикальнейшее по европейским демократическим меркам решение «еврейского вопроса». Хотя и с оговорками и все теми же пессимистическими «фантазиями», Достоевский твердо заявляет, что
с русской, с коренной стороны нет и <я> не вижу препятствий в расширении еврейских прав.
<…>
«всё, что требует гуманность и справедливость, всё, что требует человечность и христианский закон, — всё это должно быть сделано для евреев». <…> несмотря на все соображения, уже мною выставленные, я окончательно стою, однако же, за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением <…>. <И> несмотря на все «фантазии» и на всё, что я написал выше, я все-таки стою за полное и окончательное уравнение прав — потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип. <…> Но «буди! буди!» Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав! <…> да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 86].
В антисемитских книжках Брафмана и Гриневича Достоевский для раздела III. Status in statu, главы «Еврейский вопрос», позаимствовал, как отмечалось, «факты» о существовании тайного еврейского самоуправления — «Государства в государстве», а также — скорее всего, у Гриневича, и «талмудические наставления», и искаженные цитаты из «Мишне Тора» («Второзаконие»). Опираясь на собственное высказывание, что:
Нелепость весьма часто заключена не в книге, а в уме читающего [ДФМ-ПСС. Т. 24. С. 220],
— Достоевский на этом псевдонаучном материале сконструировал нелепый антииудейский тезис, озвученный им как якобы «цитата»:
Выйди из народов и составь свою особь и знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби, или в рабов обрати[478], или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что всё покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, политической личности своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — всё равно, — верь всему тому, что тебе обещано, раз навсегда верь тому, что всё сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай… [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 81–82],
Что же касается призыва «Но да здравствует братство!», то в предисловии к своей книге Милослав Гриневич делает заявление, выдержанное вполне в таком же духе:
Мы касаемся религиозных нравов и убеждений евреев, их общественной жизни и отношений к нееврейскому населению, потому что это составляет основу всех мелких и крупных фактов жизни наших жидов, на этом основывается и в этом находит себе оправдание вся изворотливая, юркая и паразитная деятельность и жизнь сынов Израиля. При этом мы предлагаем меры по устранению вредных действий и влияний еврейского элемента на экономическую и общественную жизнь обитаемой ими местности. Мы не проповедуем истребления евреев <…>; не сочувствуем никаким преследованиям, хотим только вести разумную борьбу со злом, с еврейским фанатизмом, и с их антисоциальными обычаями, и для блага и пользы самих же евреев… С другой стороны, мы предлагаем меры к поднятию экономического быта юго-западного края, к развитию в нем снова промышленности и торговли и вообще к улучшению жизни. Мы утешаемся только тем, что говорим искренне и что желания наши исходят от души… Не с тем, чтобы навредить нашим согражданам евреям, изобличаем мы их антисоциальные обычаи, бесчеловечные отношения к обществу нееврейскому, паразитную жизнь насчет других, а с тем, чтобы помочь евреям сделаться более лучшими гражданами России [ГРИНЕВИЧ. С. V–VII].
«Антисоциальные обычаи» евреев по мнению Гриневича и его многочисленных единомышленников проистекала из низкой нравственности евреев, а поскольку:
Всякая нравственность выходит из религии, ибо религия есть только формула нравственности [ДФМ-ПСС. Т. 24. С. 168],
— то, естественным образом вера евреев с их «древним Иеговой» — талмудический иудаизм, оказывается безнравственным и вредным для соседствующих с евреями христиан учением.
В компаративном плане следует подчеркнуть, что призывы к «братству», пусть даже и лицемерные, — это сугубо русский феномен христианского антисемитизма второй половины ХХ в. Со стороны западных мыслителей-антисемитов, например, немецких, такого рода обращений в адрес евреев никогда не звучало, хотя и они порой делали всякого рода примирительные оговорки. Например, Рихард Вагнер, декларировавший и в частной жизни и публично патологический расовый антисемитизм, и во всех своих бытовых трудностях и конфликтах, винивший исключительно «подлых евреев»[479], заявлял:
«Многие из моих лучших друзей евреи». Вагнер всегда следовал этому золотому правилу антисемитизма прошлого, <в котором> это алиби, имеет и обратную сторону; психологически выгода легко становилась взаимной. В окружении Вагнера <…>случаем такого рода была история с виртуозом Иосифом Рубинштейном. Их связь началась с письма, отправленного этим музыкантом со своей родной Украины автору «Иудаизма в музыке», в котором он писал, что согласен с ним по всем пунктам и что поэтому ему остается выбор между самоубийством или искуплением под сенью Метра. Вагнер согласился оказать ему отеческое покровительство, принял его в 1872 году в число своих домочадцев, и он стал его любимым пианистом; мелодии Зигфрида, Вотана, Валькирий исполнялись для гостей в обработке для клавишных этим евреем. Его преданность Вагнеру не знала границ, а его смерть пов