ергла Рубинштейна в такую растерянность, что он совершил самоубийство на могиле своего метра. В официальной биографии Вагнера написано: «Он не смог вынести того, что вынесли все приверженцы Метра — пережить его».
В биографии Достоевского, столь насыщенной парадоксами, такого рода эксцентричные крайности не встречаются. Впрочем, это явно связано с тем, что — подчеркнем еще раз! — в отличие от Вагнера у него не было никакого еврейского окружения. Все «евреи» и всё «жидовство» Достоевского — это мыслительные конструкты, плод его художнической фантазии, а не отражение наблюдаемой им реальности и, тем более, эмоций в связи с межличностными отношениями, как у того же Вагнера. Контакты русского писателя с евреями были единичными и носили случайный или поверхностный характер. Даже при большом желании представить Достоевского другом еврейского народа, показать, что с «Достоевским были “знакомы” и “были в сношениях”» многие евреи, известному достоевсковеду Сергею Белову не удалось найти никого, кроме нескольких случайных персон, среди которых им были упомянуты
знаток и исследователь еврейского быта Я. А. Брафман, арестант Омского острога И. Ф. Бумштель, О. Г. Каган, С. Е. Лурье[480] и ряд других евреев.
В этом «ряду» отмечены также факт знакомства
с крещеным евреем<курсив мой — М. У.>, издателем Ильей Абрамовичем Ефроном (1847, Вильно — 19. IV. (2. V) 1917, Петроград), основавшим в 1889 году вместе с немецкой фирмой «Брокгауз» в Петербурге издательство Брокгауза и Ефрона для выпуска знаменитого Энциклопедического словаря. <…>
Еврей, писатель Николай Осипович Линовский (1846 — после 1911), печатавшийся под псевдонимом Н. Пружанский, в 1911 году в своей «Автобиографии» признавался, что к литературному творчеству его приобщил Достоевский, и первый рассказ по-русски он написал под влиянием великого русского писателя, — при этом встречались они всего один раз по несущественному поводу и, по воспоминаниям Пружанского, то, о чем:
с необычайным воодушевлением <говорил Достоевский > — это была чудная импровизация о роли славянства <…>, о роли России как носительницы славянских идеалов среди всего славянства <…>. Но когда он кончил о славянстве, я уже не помню, каким образом у нас с ним зашла речь о литературе и русской журналистике <…>. Часа два продолжалась наша беседа, которая произвела на меня сильное впечатление. И ни до, ни после этой встречи, мне кажется, я не встречал такого обаятельного и увлекательного человека, каким оказался Федор Михайлович. Он меня до того очаровал, что я даже забыл, по какому поводу я к нему пришел.» [БЕЛОВ С. В. (III). С. 41–42].
Тот же факт, «что якобы антисемит Достоевский сдает часть <своей[481]> дачи еврейской семье!», на наш взгляд, вопреки мнению Сергея Белова, ни о чем не свидетельствует, кроме лишь того, что писатель и его семья постоянно нуждались в деньгах. Что касается пафосных заявлений уважаемого ученого о том,
что христианин не может быть антисемитом, так как сам Христос был еврей, а если речь идет о таком гениальном христианине, каким был Достоевский, то надо всегда помнить: гений и злодейство — две вещи несовместные,
— то в свете всего нами вышеизложенного их можно воспринимать не иначе, как «беспочвенные иллюзии». Более того, в тех случаях, когда Достоевский горячо выступает против еврейства, он делает это именно как христианин (sic!).
Михаил Лотман писал, что в тезисе Достоевского «с точки зрения логики релевантна лишь его заключительная часть». В этой связи призывы писателя к окончанию вражды и его радикальная декларация о необходимости предоставлении евреям равных гражданских прав «с коренным населением», на наш взгляд, во многом дезавуируют все его высказывания банально-антисемитского толка. В формальном же плане мы склонны видеть в противоречивых суждениях Достоевского о еврействе типичный пример антиномии — ситуации, когда и то и другое высказывание имеют логически равноправное обоснование, и их истинность или ложность нельзя обосновать в рамках принятой парадигмы.
Гегель считал антиномии вполне естественными (тезис — антитезис — синтез), так как они отражают диалектический характер познания.
Совершенно особое значение имеют антиномии в христианском мышлении: они связаны с непостижимостью основных догматов церкви, которые не могут быть поняты умом и по этому должны быть приняты на веру. Христианские антиномии отражают также противоречивость человека, его греховность и одновременно принадлежность к Богу, чьим образом он является. Евангелия полны различных антиномий (Василий Розанов называл их «темными лучами»). Иисус Христос пришел утвердить заповеди Моисея (а не отменить), в частности — «Чти отца и матерь свою», но юноше, который отпрашивался на похороны отца, сказал: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов»; Он проклял смоковницу, которой не время было приносить плоды; на Тайной Вечери Он первым преподал причастие Иуде, предавшему Его и сказал: «Иди и делай, что задумал»; там же ученикам Иисус говорит еще одну загадочную фразу: «Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня»; Он победил смерть смертью (смертию смерть поправ).
Антиномичны многие ситуации Ветхого и Нового Завета: Сатана (воплощение зла) — это бывший сияющий ангел; Спаситель родился от никому неизвестной девушки в пещере, где обитали овцы; въехал Христос в Иерусалим на ослике (не на коне); учениками Его стали простые рыбаки, а раввины предали на смерть своего Мессию; воскресение было возвещено грешницей Марией Магдалиной; первым вошел в Рай преступник (раскаявшийся разбойник) и т. п.
Основная христианская антиномия содержится и в православном Символе Веры — «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…». Действительно, Бог видим (в своих проявлениях в природе, например) и одновременно невидим (непосредственно), и здесь нет никакого противоречия; одно не исключает другого. Логика уступает место диалектике.
Об этих особенностях христианского мышления замечательно писал русский философ Серебряного века Павел Флоренский. В своем фундаментальном сочинении «Столп и утверждение истины» он посвятил этой проблеме целую объемную главу (Письмо шестое. Противоречие). По мнению Флоренского, Истина всегда есть антиномия, в том смысле, что она не поддается постижению человеческим рассудком — «Для рассудка истина есть противоречие, и это противоречие делается явным, лишь только истина получает словесную формулировку. Каждое из противоречивых предположений содержится в суждении истины и потому наличность каждого из них доказуема с одинаковой степенью убедительности — с необходимостью. Тезис и антитезис вместе образуют выражение истины. Другими словами, истина есть антиномия, и не может не быть таковою» [ТАТАРИНОВА. С. 45–46].
Достоевский — христианский мыслитель, но его статьи о «еврейском вопросе» — это в первую очередь все-таки социальная публицистика, причем направленного характера — в сторону «общества»[482], а в нем, уже как личное послание — еврейской интеллигенции.
Достоевский был не только художником, но и очень страстным, горячим, на все отзывающимся публицистом <…>. Казалось бы, поэтому, что в публицистике Достоевского и надо искать его миросозерцание. Но <…> всякая публицистика, как форма творчества, не может, как бы талантлив не был публицист, дышать на той высоте, на которой дышит художественное произведение. <Поэтому> опасно превращать публициста Достоевского в истолкователя его миросозерцания. На этом пути можно легко снизить и исказить его глубокие мысли [СТЕПУН].
Можно полагать, что «послание» Достоевского было прочитано еврейскими интеллигентами все же как обвинительное. Трудно ожидать от широкого круга читателей «Дневника писателей» способности осмысливать диалектически апории, коими изобилуют умозаключения Достоевского. Все философские рассуждения на сей счет лежат вне рамок актуального публицистического поля, на котором выступал со своим обращениям к евреям Достоевский. Несомненно, что его сентенции понимались евреями прямолинейно и воспринималась очень болезненно, а их «примирительная» часть, если и звучала, то совсем не убедительно. Об этом свидетельствует отклик на статьи Достоевского уже упомянутой выше эмансипированной еврейки — женщины-врача из Ст. — Петербурга Татьяны Брауде. Свое первое письмо она написала Достоевскому 6 февраля 1877 г. Оно носило интимный характер и по жанру может быть охарактеризовано, как «крик души». Корреспондентка Достоевского обращается к нему как писателю, которого она глубоко уважает, которому «доверяет», и чья «литературная деятельность… доставляет <ей много> светлых минут». В то же время, как она признается, писатель глубоко ранит ее чувства:
Вы возбуждаете такие страдания, которых, я уверена, Вы сами ужаснулись бы, если бы знали. Вы оскорбляете, унижаете и подавляете. <Ибо >я принадлежу к тому несчастному жидовскому племени (курсив мой — М. У.), на которое Вы при всяком удобном случае так жестоко нападаете. Конечно, Вы не распространяетесь; но это понятно; это было бы уже слишком недостойно Вас; к тому же Вам этого и не нужно; Вы и одним словом можете выразить довольно. Ваше презрение к жидовскому племени, которое «ни о чем, кроме себя, не думает» и т. д. и т. д., очевидно.
Далее Т. В. Брауде ставит вопрос ребром:
Федор Михайлович, Вы психолог, Вы знаете жизнь, Вы можете, кроме того, вникнуть в такие явления, в которые может вникнуть далеко не всякий; неужели же Вы так-таки не видите в этом племени ничего, кроме порока? Неужели оно по Вашему одно только безусловное и при том неисправимое зло? Подумайте, подумайте также, что ведь это говорит Федор Михайлович Достоевский; говорит тот, голосу которого с доверием внимает тысяча других голосов.