чем же прикажете оправдать Вас самих, когда у Вас вырываются подобн<ые> слова? А эти слова вырываются у Вас, и тоже т<аким> об<разом>, что Вы сами этого не замечаете; мало того, Ваши слова имеют еще более важный и глубокий смысл: Когда Ваш корреспондент говорит Вам, что он гораздо больше любит и жалеет трудящуюся массу русского народа, чем еврейскую, Вы отвечаете, что «это уже слишком для еврея сильно сказано.» Я не знаю Вашего корреспондента, и не могу поэтому ни подтвердить, ни отрицать его слова. Но почему Вы полагаете, что это так сильно сказано для еврея вообще, для какого бы то ни было Еврея? А те, которые писали Вам, полагаясь вполне на Вашу справедливость, как относятся к христианину? (А они, я почти уверена, не цвет еврейского общества.) Хотите, я Вам дам случай обвинить в том, в чем Вы обвиняете Вашего корреспондента, и меня? Когда я писала Вам первое письмо, я много думала о русском народе, и чуть было не написала тоже самое, (т. е. то, что если я люблю русский народ не больше еврейского, так во всяком случае и не меньше). Если я не написала этого, так только потому, что я боялась подобного именно отношения; что прикажете делать? Может быть это и не похвально, только я почти не умею переносить несправедливых оскорблений, и в силу этого ограждаю себя от них; если я говорю правду, я желаю, чтобы эта правда была свята, чтобы честные люди не топтали ее.
Некоторые евреи могут не только любить, но и жалеть русский народ больше еврейского, поверьте; если они ратуют за евреев, так это, может быть, не столько потому, что они так жалеют их (о, конечно, не все.), сколько потому, что к ним относятся так несправедливо. Существующий у евреев девиз: «все за одного, один за всех» возник в средние века, именно в века самых страшных и сильных гонений на них; не в силу отчуждения самых евреев, следовательно, возник этот девиз, не в силу веры их в то что «других народов следует истребить, обращать в рабов или эксплуатировать». Вы ли это говорите, Федор Михайлович? О, право, «это было бы смешно, если бы не было так грустно». Что делали христиане во времена гонений на них, не сплотились? В силу какого же девиза? Но я еще не кончила вопроса о том, какие слова вырываются и у Вас: Говоря о том, что Вы предчувствовали, что евреи набросятся на негров, Вы к слову «евр<е>и» прибавляете слова: «которых так много на свете». Вы жалеете? Помилуйте, Федор Михайлович, что это значит? Ведь эти слова — молитва за смерть евреев! И эту молитву Вы произносите громогласно? Эту молитву Вы отдаете на суд света и потомства? Полно однако, полно, оставим вырывающиеся у Вас слова. Вы славянефил, и я знаю как глубоко следует уважать людей умеющих всецело предаться идее<курсив мой — М. У.>; но прежде, чем Славянофил, Вы человек и общественный деятель; если Вы сердечны в одном отношении, будьте же им и в других. Вы говорите, что «в целом мире нет другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество» (Какое глубокое и безжалостное оскорбление, какое отношение к бедным евреям, к их страданиям.)
Здесь мы прервем изложение письма Татьяны Брауде, чтобы еще раз обратить внимание читателя на видение идейного облика Достоевского большинством его современников. Для них он ни есть нечто «особенное» в идейном отношении, никакой не «почвенник», а самый что ни на есть «славянофил», причем крайнего толка — теоретик-догматик, как характеризует его Аполлон Майков, былой друг-приятель по разработке почвеннической идеологемы:
…Что же это такое, наконец, что тебе говорила Анна Григорьевна, что ты писать не хочешь? Что муж ее мучителен, в этом нет сомнения, — невозможностью своего характера, — это неновое, грубым проявлением любви, ревности, всяческих требований, смотря по минутной фантазии, — все это не ново. Что же так могло тебя поразить и потрясти? Не могу понять, хотя, признаюсь, часто у меня вопрос рождался, что они оба не по себе, т. е. не в своем уме, и где у них действительность, где фантазия — отличить трудно. Федор Михайлович, например, такие исторические факты приводит иногда, что ясно, что он их разве что видел во сне — например, что Петр Великий сам выкалывал глаза младенцам. Это он говорит или говорил серьезно, может быть, после и забыл. Насчет расточаемого им титула дураков — ключ вот какой: все, что не есть крайний славянофил, тот дурак. Словом, он в своей логике такой же абстракт, как и все головные натуры, как и нигилисты, такой же беспощадный деспот, судящий не по разуму жизни, а в силу отвлеченного понятия[486].
Далее Брауде пишет:
Вы, однако, не заметным для себя образом сами себе противоречите: «если бы у евреев не существовало «status in statu», говорите Вы в другом месте, у них не хватило бы упорства в самосохранении на 40 веков, надоело бы и сохранять себя такой срок». Сильно же, должно быть, они страдали, если и Вы удивляетесь, что у них достало упорство в самосохранении! Вы говорите, что русский простолюдин несет тягостей чуть ли не больше еврея? О, может быть, я и не буду спорить с Вами об этом (хоть я и не подтверждаю этого); но в этом не вся суть дела. Дело в том, к<а>к относятся к этому страданию. За крестьян кричали все; делу крестьян посвящено было много прекрасных и благородных сил; за дело крестьян еще недавно проливали на могиле Самарина горячие слезы благодарности. Знали ли об этом русские евреи? Много ли таких, которые протянули им руку помощи? За крестьян ратовали высшие классы, русская интеллигенция; у евреев же и самая эта интеллигенция страдала и страдает как народ. Последнее обстоятельство, Федор Михайлович, не маловажно. Крестьяне, по крайней мере, не страдали нравственно; то, что было делом людей, они принимали за желание Бога, и этому Богу покорились; они не могли поэтому озлобляться, не могли сделаться такими обидчивыми, щепетильными и раздражительными, какими сделались, по Вашему выражению, образованные евреи. (Это, впрочем, еще Бог знает, пишут ли Вам такие уж образованные евреи, а если последнее предположение верно, то такими сделались не только образованные, но и мало-мальски развитые евреи.). Кто знает, может быть, нравственно-то какой-нибудь Милютин выстрадал за крестьянское дело гораздо больше, нежели сами крестьяне? С евреями не то: они знают, что страдают по милости людей; знают, что их презирают; знают, что когда-то были свободны; огромная часть их знает, наконец, что такое человеческое достоинство и что люди, такие же люди, как и они, тоже созданные по образу и подобию Божьему, не имеют права попирать это достоинство. Повторяю, к крестьянам относились человечно, над их страданиями не насмехались. Если евреи и не ратовали за крестьян, то, с другой стороны, пусть назовут мне тех, которые были против их освобождения. Мне кажется, странно было бы даже требовать, чтобы они хлопотали за крестьян. Не известно разве, что того, чего люди не могут добиться для себя, они не станут добиваться и для других? С другой стороны, давно ли евреи стали образовываться? Подобно тому, как и сами крестьяне, масса евреев могла и не понимать этой реформы. Что же касается до мало-мальски образованных, то как им было выразить свое сочувствие? действующих друзей народа было много и без них.
Нет сомнения, что если бы и за еврейский вопрос взялись хоть некоторые хорошие и сильные люди, пишущая Вам эти строки не вздумала бы затрагивать его; она предоставила б этот вопрос более образованным, высшим и лучшим людям; она не осмелилась бы писать Вам эти строки даже в том случае, если бы и тогда охотно пожертвовала 10 лет своей жизни за одно только, по видимому, ничтожное право своего народа, хоть бы за одно только право местожительства напр. Если бы Вы знали сколько из-за этого происходит зла, Вы ужасались бы не меньше меня; да и шутка ли это в самом деле? Я русская под<д>анная, отчего же бы мне нельзя было жить в России, везде, во всей России, где бы я ни захотела? Что я, в самом деле, за язва, которой все так боятся? (Впрочем, я не совсем то о себе говорю; я, кажется, привилегированная особа) <…>. Подумайте, Федор Михайлович, о том, что крестьянская реформа есть вместе с тем и реформа государственная, что крестьян в России не три миллиона, что крестьянская реформа требовала больших жертв и более крепкого обсуждения. (Да и для чего говорить о том, что было, благо теперь нет!) Вы говорите, что права евреев относительно местожительства весьма и весьма расширились в последние 20 лет? Но зачем же Вы хотите заткнуть рот какой-нибудь ничтожной конфеткой? Что из того, что в последние 20 лет права эти несколько расширились? В это время ведь переменились и люди. К счастью 20 лет жизни развивают людей и заставляют их сознательнее относиться к действительности. Для нас эти лучшие законы имеют такое же значение, как для прежних людей прежние, худшие законы. То, чего усиленно требовала не одно только время, но и справедливость, для евреев еще не было сделано.
Говоря, что евреи постоянно жалуются на ненависть, Вы указываете на то, как относится к ним русский народ. Еще бы! Смейтесь надо мною, Ф. М., но и я все таки люблю русский народ; я и прежде знала как этот народ относится к евреям. Но Вы, должно быть, не знаете на что именно евреи жалуются. Они не на народную ненависть жалуются, не на народ (об отношениях которого к евреям я бы сама могла Вам кое-что сказать), а на интеллигенцию, на образованных русских. Обратите внимание хоть бы на следующее: еврей не ест с мужиком, и последний объясняет, что «у него вера такая»; Вы рассказываете об этом, и в Ваших словах слышен укор и даже презрение. «И эти-то евреи, говорите Вы, не хотели есть с ними!». Простолюдин сознает высшую причину, и от всей души извиняет еврея; Вы же укоряете его за это. Вы не хотите понять, что свою пищу еврей ест и с христианином; что, если он не ест с христианином, так только потому, что ему нельзя есть той пищи, которую употребляет последний. В чем же здесь обида? Христианин и его пища — две вещи совершенно разные. Далее, евреи молятся, и крестьяне не мешают им: «это у них такая вера, говорят они почти с одобрением», а между тем евреи хотят построить синагогу в Петербурге, и им говорят, что нельзя; но я уже затрагиваю посторонние факты, а я решилась не затрагивать их, довольно об этом.