М. Е. Салтыков-Щедрин, П. Д. Боборыкин, прославленный юрист А. Ф. Кони, терапевт, основатель школы русских клиницистов, лейб-медик императорской фамилии С. П. Боткин, композитор и дирижер Антон Рубинштейн, художник И. М. Крамской, философ Владимир Соловьев, с которым, Гинзбурга связывали особенно доверительные и близкие отношениях. Все это были люди хорошо знакомые Достоевскому, а некоторые, даже состояли с ним в близких дружественных отношениях. Таким образом, дистанцирование от дома столь известной и влиятельной в придворных, общественных и литературно-художественных кругах персоны явно было со стороны Достоевского «знаковым» жестом, хорошо понятным современникам, и, по-видимому, в немалой степени способствовало закреплению за ним характеристики «юдофоб».
Что же касается «черты оседлости», где проживало почти 90 % евреев Российской империи, то в этих краях Достоевский никогда не был. В частности «жидовская Одесса» — это в его устах такое же умозрительное понятие, как, скажем, Нью-Йорк, место, где по прошествию десяти лет после смерти писателя стали массово селиться евреи-эмигранты с Западного и Юго-Западного края Российской империи.
При всем этом Достоевский имел, несомненно, общее представление об условиях жизни еврейского населения в «черте оседлости», т. к. был знаком с автобиографической книгой одного из первых русско-еврейских писателей Григория Богрова «Записки еврея»[494].
Достоевский получил книгу <…> Г. И. Богрова (1825–1885), вероятно, от своей корреспондентки, студентки женских педагогических курсов С. Е. Лурье, которая в письме от 27 сентября 1876 г. пишет: «У Вас затерялся экземпляр “Записок еврея" Богрова, если для Вас не затруднительно, я бы просила отыскать его и назначить, когда я могу его получить, так как это подарок автора…» <…>). В своих полумемуарных «Записках» Богров описывает мир еврейского населения за чертой оседлости, его нищету и невежество, традиционные обычаи и обряды и выступает против дискриминации евреев в России (см.: Русские писатели. Т. 1. С. 304; Еврейская энциклопедия. М.: 1991. Т. 4. Стб.732–734). Д. нигде не упоминает о своем знакомстве с этим романом, но ему была известна другая работа Богрова — статья «Жить или не жить евреям повсеместно в России?» (Слово.1878. № 2I <…>) [БИБЛ-ФМД. С. 153].
Из всех литераторов, хороших знакомых Достоевского, к числу евреев, и то весьма условно — как по происхождению не-арийца (sic!) — можно отнести лишь очень известного в те годы поэта, переводчика и общественного деятеля Петра Исаевича Вейнберга[495].
В декабре 1859 г., вскоре после своего возвращения в Петербург, Достоевский знакомится с Вейнбергом. В марте 1860 г. Вейнберг направляет Достоевскому приглашение участвовать в спектакле «Ревизор» в пользу Литературного фонда 14 апреля 1860 г., в котором, кроме Вейнберга и Достоевского (в роли Шпекина), участвовали А. Ф. Писемский, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров, Д. В. Григорович, А. Н. Майков, А. В. Дружинин. Позднее Вейнберг вспоминал: «Единственным писателем <…>, выказавшим полнейшую, даже горячую готовность играть — не выйти только на сцену, а именно играть, — оказался, как это ни может показаться странным для знавших этого писателя, особенно впоследствии, — Федор Михайлович Достоевский (незадолго до того вернувшийся в Петербург). «Дело хорошее, очень хорошее, дело даже — прямо скажу — очень важное!» — говорил он с какою-то суетливою радостью и раза два-три, пока шли приготовления, забегал ко мне узнавать, ладится ли все как следует. Само собой разумеется, что и Писемский (без совета которого я не позволял себе ничего решать) и я предоставили Федору Михайловичу полную свободу в выборе роли, и он без всяких обдумываний остановился на роли почтмейстера Шпекина.
«Это, — сказал он, — одна из самых высоко-комических ролей не только в гоголевском, но и во всем русском репертуаре, и притом исполненная глубокого общественного значения… Не знаю, как мне удастся с нею справиться, но играть ее буду с большим старанием и большою любовью…» <…>.
Достоевский — которого петербургская публика узнала уже много позже тоже как отличного чтеца — обнаружил и хорошее сценическое дарование. Я думаю, что никто из знавших Федора Михайловича в последние годы его жизни не может себе представить его — комиком, притом комиком тонким, умеющим вызывать чисто гоголевский смех; а между тем это было действительно так, и Достоевский-Шпекин был за немногими неважными исключениями безукоризнен».
В 1861 г. фельетон Вейнберга «Русские диковинки» в журнале «Век» (№ 8), бестактный по отношению к движению за эмансипацию женщин, вызвал резкий протест Достоевского в его статьях во «Времени» (1861, № 3 и 5) «Образцы чистосердечия» и «Ответ “Русскому вестнику"». Как показывают опубликованные Г. В. Степановой все 12 писем Вейнберга к Достоевскому, встречи и контакты Достоевского и Вейнберга продолжались до конца жизни Достоевского. Вейнберг опубликовал воспоминания — единственный мемуарный источник, свидетельствующий о непосредственной реакции Достоевского на злодейское покушение Д. В. Каракозова на Александра II: «4 апреля [1866 г.], тоже в послеобеденное время, я пришел к поэту Аполлону Николаевичу Майкову <…>. На этот раз, то есть 4 апреля, мы мирно беседовали о чисто литературных, художественных вопросах, когда в комнату опрометью вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.
— В царя стреляли! — вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.
Мы вскочили с мест.
— Убили? — закричал Майков каким-то — это я хорошо помню — нечеловеческим, диким голосом.
— Нет… спасли… благополучно… Но стреляли… стреляли… стреляли!
И, повторяя это слово, Достоевский повалился на диван в почти истерическом припадке… Мы дали ему немного успокоиться, — хотя и Майков был близок чуть не к обмороку — и втроем выбежали на улицу…».
Однако три письма Достоевского к Вейнбергу за 1880 г., короткие, чисто деловые, о предполагаемых чтениях свидетельствуют о том, что близости между ними никогда не было, и монархиста и христианина Достоевского отталкивало либеральное западничество Вейнберга (например, в воспоминаниях о покушении Д. В. Каракозова Вейнберг признается, что уже в 1866 г. «резко расходился в политических убеждениях и взглядах» с А. Н. Майковым, который «был в ту пору ультраконсерватором»[496].
Примечательно, что Достоевский не водил знакомство с родным братом Петра Вейнберга — Павлом Исаевичем, известным писателем-юмористом и популярным актёром, с конца 1860-х годов выступавшим в качестве чтеца и рассказчика сцен из еврейского, русского, армянского быта, которые, как и его сборник «Сцены из еврейского быта», содержали оскорбительные для евреев «шутки»[497].
Глава VIII. На весах Иова
Если бы взвешена была горесть моя, и вместе страдание мое на весы положили: то ныне было бы оно песка морей тяжелее.
В «глубоких и мудрых» произведениях элементы мотивов, которые могут быть проблематичными сами по себе, подаются писателем в контексте, основанном на его этическом видении художника, которое неявно осуждает их и дает моральную перспективу.
«Кто сей народ? и что их сила,
И кто им вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?..»
В Гл. II и VII было отмечено, что первые обвинения Достоевского в антисемитизме на публичной сцене были выдвинуты против него со стороны сугубо русских критиков и писателей — Н. Г. Михайловский (в 1880 г.) и Максим Горький (в 1913 г.). Отметим здесь также позицию философа Владимира Соловьева, страстного поклонника личности Достоевского. В статье «Русский национальный идеал» (1891) он однозначно декларировал, что:
Если мы согласны с Достоевским, что истинная сущность русского национального духа, его великое достоинство и преимущество состоят в том, что он может внутренно понимать все чужие элементы, любить их, перевоплощаться в них, если мы признаем русский народ вместе с Достоевским способным и призванным осуществить в братском союзе с прочими народами идеал всечеловечества — то мы уже никак не можем сочувствовать выходкам того же Достоевского против «жидов»[500], поляков, французов, немцев, против всей Европы, против всех чужих исповеданий [СОЛОВЬЕВ Вл. С. (II)].
Из знаменитых мыслителей «Серебряного века», писавших о Достоевском, в 1906 г. косвенно бросил ему подобного рода упрек Лев Шестов (см. Гл. II) и Дмитрий Мережковский, в своей статье «Пророк русской революции» заявивший:
я люблю его достаточно благоговейною любовью, чтобы сказать о нем всю правду. Он — самый родной и близкий из всех русских и всемирных писателей не мне одному. Он дал нам всем, ученикам своим, величайшее благо, какое может дать человек человеку: открыл нам путь ко Христу Грядущему. И вместе с тем он же, Достоевский, едва не сделал нам величайшего зла, какое может сделать человек человеку, — едва не соблазнил нас соблазном Антихриста <…>.
<…> последний ужас в том, что, веря в «русского Христа», «русского Бога», нельзя верить в истинного Бога-Слово, во Христа вселенского. Мнимое Богочеловечество, «народобожество», так же как и подлинное человекобожество, есть неизбежный путь к безбожию.