Руфь и т. п. умиляется идеальный герой романа — старец Зосима, говорящий священнику: «Прочти им (т. е. простолюдинам — В. К.) об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пришел к Лавану и боролся во сне с Господом». Но реальное бытие героев Достоевского иное.
Он рисует свои художественные образы, погружая их словно бы в грозовую и трагическую атмосферу ранних христианских исканий, когда иудеи ждали Мессию наиболее нетерпеливо. Его герои несчастны, трагичны, но никогда не победители. Напомню еще раз, что ранние христианские секты практически полностью состояли из евреев. А Ницше, все время подчеркивавший зависимость христианства от иудаизма, справедливо как-то заметил, что есть на свете только один писатель, полностью передавший атмосферу раннего христианства. Он весьма точно описал мир романов Достоевского и его христианские аллюзии: «Тот странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, — мир как бы из одного русского романа, где сходятся отбросы общества, нервное страдание и «ребячество» идиота, — этот мир должен был при всех обстоятельствах сделать тип более грубым: в особенности первые ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это бытие, расплывающееся в символическом и непонятном, на язык собственной грубости. <…> Можно было бы пожалеть, что вблизи этого интереснейшего из decadents не жил какой-нибудь Достоевский, т. е. кто-либо, кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского». Вспомним хотя бы ту сцену, где Соня и Раскольников, блудница и убийца, читают сцену воскрешения Лазаря. Эта сцена мистически абсолютно внутри духовного пространства раннего христианства, даже и действие происходит в домике Капернаумова, напоминающего нам о городе Капернаум на берегу Тивериадского озера, где проходила основная деятельность Христа в Галилее. Пророчески Христос предсказал городу «горе», он и был разрушен во время иудейской войны.
Но с другой стороны, упоминания о евреях от лица рассказчиков его романов всегда резко негативны. <…> вот что его смущало в современном ему еврействе, особенно образованном, — это отказ от Библии и Бога. «Замечу в скобках и кстати, что всем этим господам из «высших евреев», которые так стоят за свою нацию, слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а из других, весьма высокого размера причин. Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя». <…> А забвение Бога приводит к поклонению Мамонне… <…> Получается, что ему за евреев обидно. Как можно простить переход творцов единого Бога к поклонению Маммоне? Не за это ли проклинали свой народ и ветхозаветные пророки? Стоит привести в этом контексте слова, скажем, пророка Иеремии: «И сказал Господь: за то, что они оставили закон Мой, который Я постановил для них, и не слушали гласа Моего, и не поступали по нему; А ходили по упорству сердца своего и во след Ваала, как научили их отцы их. Посему так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: вот, Я накормлю их, этот народ полынью, и напою их водою с желчью; И рассею их между народами, которых не знали ни они, ни отцы их, и пошлю вслед их меч, доколе не истреблю их» (Иер. 9, 13:16).
Но заметим и подчеркнем еще одно. Он все время меряется с евреями способностью к страданиям. А ведь без страдания, по Достоевскому, истины не достигнешь. Евреи страдали и достигли главного — утвердили единого Бога, а русские разве не страдали? Значит, и они избранный народ. И он бесконечно сводит счеты: вам плохо, а нам еще хуже было: «Подумайте только о том, что когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния, что, уж конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю; в западной окраине России и на юге вам на это ответят обстоятельно».
Он даже от метафизики готов перейти к бытовщине, прибегая к самым дешевым приемам антисемитской публицистики. Чтобы отвратить от еврейской идеи умы, он прибегает к социально лживым характеристикам, вдруг словно забыв о вечности религиозной идеи: «И вместо того, чтобы напротив, влиянием своим поднять этот уровень образования, усилить знание, породить экономическую способность в коренном населении, вместо того еврей, где ни поселялся, там еще пуще унижал и развращал народ, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безвыходная, бесчеловечная бедность, а с нею и отчаяние».
<…> Достоевский, как отмечали многие русские мыслители (например, Соловьев) «считал Россию избранным народом», но при этом «никогда не идеализировал народ и не поклонялся ему как кумиру». Божие избрание, однако, заслуживается веками, если не тысячелетиями страданий. Про тысячелетние мучения евреев Достоевский знал — и словно им завидовал. Русским христианским мыслителям, правда, казалось, что русский народ страдал не меньше, что он уже свою долю страданий получил и заслужил свое право на близость к Богу. Только не желали они помнить, во Имя чего или, точнее, Кого были мучения еврейского народа. Неслучайно Владимир Соловьев назвал евреев Богорождающим народом. Уже в ХХ в. французский мыслитель Жак Маритэн напишет: «В этом и состоит избрание: в лице евреев гонители преследовали Моисея и пророков, стремясь к преследованию Спасителя, вышедшего из среды этого народа. <…> Как христианство ненавидели за его иудейские корни, так и Израиль ненавидели за его веру в первородный грех и искупление и за христианскую жалость, которая вышла из Израиля. <…> не из-за того, что евреи убили Христа, а из-за того, что они дали миру Христа, ярость гитлеровского антисемитизма преследовала евреев на всех дорогах Европы».
<…> Стоит привести слова Владимира Соловьева: «Достоевский, говоря о России, не мог иметь в виду национального обособления. Напротив, все значение русского народа он полагал в служении истинному христианству, в нем же нет ни эллина, ни иудея. Правда, он считал Россию избранным народом Божиим, но избранным не для соперничества с другими народами и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам и для осуществления, в братском союзе с ними, истинного всечеловечества или вселенской Церкви».
Задача почти невозможная — соединить идею избранного Божьего народа с заветом Христианства, которое в принципе отвергает национальную идею, принимая все нации, но внутри христианского проекта. В решении этой задачи Соловьев виртуозен. Но нерешаемость проблемы, им и Достоевским поставленной, в том, что евреи были ДО Христа, когда не было идеи единения всех народов, они родили Христа с этой идеей, а потому избранность еврейского народа навсегда. Как писал вполне справедливо Бердяев: «Всякое мессианское сознание имеет своим истоком мессианское сознание еврейского народа. Дух мессианства чужд был арийским народам. Он раскрывался лишь в еврействе, в еврейском напряженном ожидании Мессии, в еврейском сознании себя избранным народом Божиим. Еврейское сознание не было националистическим сознанием и ещё менее было оно сознанием империалистическим; оно было сознанием мессианским. Христос-Мессия явился в еврейском народе, но Он явился для всех народов мира, для всего мира. И после явления Христа невозможен уже в христианском мире еврейский мессианизм. Не может уже быть избранного народа Божьего, в котором явится Мессия». Достоевский делал максимально возможное, чтобы приблизить русский народ к христианскому идеалу, а для того он обличал его, как некогда ветхозаветные пророки обличали свой народ. Но сделать его избранным Божьим народом он не мог. Хотя поставленная им задача в конце христианской эпохи — грандиозна. Словно он предвидел катастрофы, которые обрушатся на человечество, и со страстью иудейского пророка пытался поставить им христианскую преграду [КАНТОР (II)].
Тезис о ветхозаветном профетизме Достоевского, являющийся сегодня общепринятой точкой зрения, был сформулирован философами «Серебряного века»: Шестовым, Бердяевым и др. В наше время выдвинута смелая гипотеза о том, что Достоевский даже интересовался Талмудом и не мог якобы не знать об основных этических принципах, сформулированных в нем еврейскими мудрецами. Мол-де, «антижертвенная концепция романа «Преступление и наказание» в целом ряде моментов перекликается с этической программой Талмуда [КУРГ][515].
Тему об отношении Достоевского к евреям впервые на высокий уровень метафизического дискурса поднял младший представитель плеяды мыслителей «Серебряного века» — русско-еврейский философ неокантианец Аарон Штейнберг. Он же автор одной из первых двух книг о Достоевском[516], появившихся русском Зарубежье — «Система свободы Достоевского» (Берлин: «Скифы», 1923).
C книгой Гроссмана «Исповедь одного еврея» Штейнберг был к этому времени уже знаком, т. к. ее упоминает[517]. Более того, он повторяет ряд сформулированных в ней тезисов, давая им, однако, свое собственное метафизическое осмысление. Впрочем, никаких прямых высказываний или комментариев касательно работ советского достоевсковеда Леонида Гроссмана в опубликованных трудах и записках Штейнберга не обнаружено.
Как мыслитель Аарон Штейнберг являет собой уникальный примером русско-еврейского культурного синтеза, ибо он — единственный философом-иудей[518] в плеяде выдающихся русских мыслителей «Серебряного века»[519]. Оказавшись в начале 1920-х гг. в эмиграции «Штейнберг сблизился с деятелями русско-еврейской культуры: философами, критиками, историками, писателями, с немецкими евреями-интеллектуалами. Но оставался при этом верным «русской национальной идее»