Другое важное заключение Штейнберга состоит в том, что:
Уже ко времени «Записок из Мертвого дома» у Достоевского, значит, сложилась некая цельная идея о существе современного еврея, наперед определявшая в каждом отдельном случае образ его и подобие.
<…> Одно несомненно: еврей как тип обладает у Достоевского вполне устойчивыми чертами, и для известного рода человеческого характера, отталкивающего и в то же время по-своему занимательного, опасного и вместе с тем до уморительности смешного, самым подходящим вместилищем представляется Достоевскому современный, все равно — преданный вере своих или крещеный, еврей. Вот почему и самые светлые из героев Достоевского не свободны от жидобоязни, от жидоедства.
<…> Методологический педантизм мог бы, правда, выдвинуть возражение: не следует ли строжайшим образом различать личность художника, автора и то лицо, от имени которого ведется рассказ, не говоря уже о созданных творческой фантазией автора героях? <…> Чтобы снять с очереди и эти последние, не совсем неосновательные сомнения, обратимся к тем писаниям Достоевского, в которых он говорит о евреях и о еврействе уже не через подставных лиц, а от собственного имени и собственными словами.
От собственного имени и собственными словами Достоевский говорит о евреях и о еврействе при всяком удобном случае, прежде всего в своем «Дневнике Писателя».
<…> Достоевский выдвигает против евреев обвинение, которое поистине иначе как «банальным» никак не назовешь: «евреи, которых столь много на свете», по его словам, прирожденные эксплуататоры, только и ждущие, на какую бы им «свежую жертвочку» наброситься: в Америке эта жертва, по свидетельству последней книжки «Вестника Европы», — негры, в России такая же участь ожидает освобожденное от крепостного ига крестьянство. Да и как бы иначе: ведь для евреев другие народы «хоть есть, но все рано надо считать, что как бы их не существовало». И вот евреи, полные гадливости и презрения ко всем прочим попутчикам своим на земном пути, ныне воссели в Западной Европе на золотом мешке, чтобы оттуда направлять свою разрушительную политику против последнего оплота христианства на земле — против России. Политика Биконсфильда-Дизраэли, <…> была бы непонятна, если бы не допустить, что она ведется «отчасти с точки зрения жида». Если сорок веков весь мир единодушно ненавидит и преследует еврейство, «то с чего-нибудь да взялась же эта ненависть и что-нибудь значит же эта всеобщая ненависть. Ведь что-нибудь значит же слово все». И Достоевский спешит найти достаточное основание и оправдание для этой вековечной ненависти: оно — в «неизменной идее еврейского народа», «в идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо неудавшегося христианства», в том присущем евреям «материализме», в «слепой плотоядной жажде личного материального обеспечения», которая прямо противоположна «христианской идее спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей».
Практический вывод, к которому приходит на основании всех этих «соображений» Достоевский, сводится к тому, что за евреями в России хотя и следует признать «все, что требует человечность и христианский закон[524]», т. е. «полнейшее равенство прав с коренным населением», однако лишь после того, как сам еврейский народ докажет способность свою принять и воспользоваться правами этими без ущерба коренному населению. Впрочем, и эта оговорка еще не является последней. Статья кончается вопросительным знаком: удастся ли евреям когда-либо доказать, что они «способны к… братскому единению с чуждыми им по вере и по крови людьми?». Что удивительного, что при таком подходе к «еврейскому вопросу» Достоевский в конце концов дошел даже и до полного исключения еврейства из братского союза человечества? Со всей откровенностью он это, правда, никогда не выразил, но заключение это напрашивается само собой при более пристальном изучении завершающей всю его деятельность речи о Пушкине. В этом слове, в котором Достоевский так проникновенно превозносит всечеловеческий и истинно христианский дух русского народа, появляется неожиданно новое понятие: понятие «Арийского племени». До последней глубины постигнутое и «с любовию» воспринятое русским народом всечеловечество неожиданно отождествляется лишь с «племенами великого Арийского рода», т. е. того, из которого <…> исключены, конечно же, не монголы или «семиты», а евреи. Под конец своей жизни Достоевский, таким образом, стал, вероятно, не без влияния Победоносцева, пользоваться даже недвусмысленной терминологией плоского западноевропейского расового антисемитизма.
Последнее высказывание Штейнберга звучит довольно странно. Уж он-то, как еврей, получивший образование и степень доктора философии в Гейдельбергском университете, а значит вполне укорененный в немецкой культуре, не мог не заметить, что корни идейного антисемитизма Достоевского тянуться из германской «почвы». Возможно, объявив пятью годами ранее в книге «Система свободы Ф. М. Достоевского» своего кумира «национальным философом России», вторым, после Пушкина, нашим всё, ему было не с руки начинать разговор о «Blut und Boden». Ибо Штейнберг при всем своем талмудическом иудействе являлся горячим русским патриотом[525], для которого:
Вопрос о Достоевском есть вопрос об единстве русского сознания и об истинном соотношении разных возможностей его творческого проявления. В последнем счете это, следовательно, вопрос о русском самосознании: в чем ином могло бы воплотиться единство русского сознания, как не в единстве его самосознания?
Россия и Достоевский, Достоевский и Россия — как вопрос и ответ, как ответ и вопрос. Только с Россией и соизмерим Достоевский, только с Достоевским соизмерима и она. Понять Достоевского — это то же, что понять Россию; понять ее — это то же, что пережить ее в творческом умозрении Достоевского. В его системе свободы русское мировоззрение впервые предстало, как конкретное индивидуальное целое, как человеческим духом порожденное, а потому и как человеческому духу родное [ШТЕЙНБЕРГ (II). С. 10].
Итак, при «поверхностном» взгляде на личность Достоевского Штейнберг, скрепя сердце, вынужден признать, что:
Недоброжелательное отношение Достоевского к еврейству несомненный факт (sic!),
— и носит сугубо идейный характер, ибо
представление Достоевского о евреях ни в какой мере не было обобщением его случайного жизненного опыта, как это часто бывает у дюжинных «антисемитов», а, напротив того, само являлось конкретизацией некой априорной идеи о еврействе, которая тем самым определяла для него и индивидуальный облик отдельных изображенных им евреев.
Сделав такого рода выводы, Штейнберг, обращает особое внимание на стиль рассуждений Достоевского о еврействе:
извилистый и скользкий, уклончивый и сбивчивый, так и пестрящий оговорками и оговорочками, контраргументами в квадрате и контраргументами в кубе, — что, по его мнению, — придает антиеврейскому настроению Достоевского какой-то особенно загадочный характер и заставляет напряженно искать его скрытые глубоко под поверхностью корни [ШТЕЙНБЕРГ (I). С. 67–69, 71].
Далее Штейнберг задается целью «спокойно-философски» раскопать и обнажить эти таинственные корни. Он начал с анализа противоречивости оценок Достоевского, который говорил о еврействе по-разному. «Вопрос этот не в моих размерах», «так сильна еврейская идея в мире», «поднять такой величины вопрос <…> я не в силах» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 74, 75], употреблял и такие определения: «великое племя»; «окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 81]. Но главное — он нашел в корневище «духовной судьбы» русского гения, что тот
обязан был душою своей души, ожившим в нем с новою силою Словом Божиим — «сей книге»: Закону, Пророкам, Писаниям.
В качестве доказательства этому Штейнберг приводит выдержку из письма писателя Анне Григорьевне Достоевской от 10 июня 1875 года из Эмса:
«Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате; чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был тогда еще младенцем».
В глубоком интересе Достоевского к ветхозаветной части Библии, нет (sic!), ничего исключительного, особенно если речь идет о христианине, сосредоточенном на осмыслении нравственно-этических проблем человеческого бытования. Однако Штейнберг усматривает в этом таинственное «нечто», благодаря которому
«банальный» антисемитизм Достоевского перестает вдруг казаться заурядным и простодушным и облекается в какую-то загадочную, чтобы не сказать противоестественную, форму,
— ибо, по твердому убеждению еврейского мыслителя:
Казалось бы, у человека столь просвещенного в истории иудео-христианских отношений, как Штейнберг, должно быть известно, что преклонение перед библейским Израилем и его Пророками для христианина никоим образом не мешает тому, чтобы в его
сердце могла зародиться и расцвести вражда к тому народу, который понес божественную книгу в мир, который ради нее принял на себя всю муку исторического существования.
Не претендующий на звание философа Леонид Гроссман, как явствует из вышеприведенных текстов, не преминул обратить в своем анализе особое внимание на это обстоятельство. Не вызывает никакого сомнения, что Штейнбергу был хорошо известен христианский принцип подразделение евреев на «ветхозаветных» — Народ Божий, и «презренных» — тех, кто сохранил приверженность Моисееву Закону после проповеди Христа. Именно такого рода «классификация» лежит со времен первых Отцов Церкви в основе «банального» христианского антисемитизма. Вот, например, речения «Против иудеев» Св. Иоанна Златоуста