Итак, с одной стороны, «евреи — народ беспримерный в мире», с другой, — «лишний» — так дополнялся мир Достоевского как мир сплошных противоречий. В нем и народные типы вроде бы соответствуют этому принципу. Исайя Фомич («Записки из Мертвого дома») — убогий, коварный, но беспримерно предан своей вере. Русскому человеку бы так! Усугубляя недостатки еврея, писатель одновременно возвышал статус его религиозности, причастности национальной идее. Человек ценится не сам по себе, но как часть общего, которое он представляет.
Провозглашенная таким образом «русская идея», принимаемая ранее <Штейнбергом>, в принципе несовместима с ксенофобией. Теоретически Достоевский был с этим согласен: «сойдемся мы единым духом, в полном братстве на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей…», — писал он [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 87]. Но возвращаясь к вражде двух народов, он уверен, что ее виновником является не его народ.
Нельзя не отметить, что когда речь вплотную заходит о чувствах, которые обуревали Достоевского в его размышлениях о еврействе, стиль высказываний Штейнберга становится «уклончивый, так и пестрящий оговорками». Все они нужны для того лишь, чтобы определить вопрос об антисемитизме Достоевского как своего рода «вещь в себе», а значит, по существу неразрешимым. Его можно раскрыть в описательной форме, но нельзя дать на него однозначного ответа:
Достоевский остается и в своем отношении к еврейству неизменно верен последним глубинам своего существа, и сердце его, место битвы добра и зла, изборожденное мучительнейшими сомнениями и противоречиями, сохраняет и в этом вопросе последнее слово за собой. <…> тут следует отметить то благоговение, с которым Достоевский подходит к так называемому им самим заключенному в кавычки «еврейскому вопросу», чувство, которое в таком напряжении редко встречается даже у самых бурнопламенных еврейских националистов. <…>
«Не настали еще все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди». «И сильнейшие цивилизации в мире не достигали и до половины сорока веков и теряли политическую силу и племенной облик. Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а некая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в силах произносить своего последнего слова». «Евреи, — почти исступленно восклицает Достоевский в другом месте, — народ беспримерный в мире».
Слыханное ли дело, чтобы «антисемит» говорил таким языком? Потому Достоевский в этой столь изобилующей всякими pro и contra статье и протестует так решительно против «тяжелого обвинения», будто он ненавидит «еврея, как народ, как нацию». Это вторая в высшей степени своеобразная черта в личном отношении Достоевского к еврейству. Перед нами юдофобия, как бы стыдящаяся самой себя, вражда к еврейству, враждующая с самой собой, себе же перечащая, сама себя опорочивающая.
<…> он снова и снова чуть ли не клянется, что он не «враг евреев». «Нет, против этого я восстану, да и самый факт оспариваю». С такой упорной настойчивостью отрицает Достоевский свое враждебное отношение к еврейству на тех самых страницах, на которых <им> собраны ходячие, нелепейшие клеветы против евреев, и именно «как народа, как нации».
<…> Умонастроение, проявляющееся во всех <его> почти хаотических заявлениях, раскрывает перед нами уже не чисто теоретическое только, теми или иными средствами логики преодолимое противоречие, но бросает яркий свет и на ту страшную борьбу, которая раздирала сердце Достоевского, на тот острый внутренний конфликт, который обременял его совесть. Ведь еврейский вопрос представлял для него, как мы видели, не предмет отвлеченного умствования, а один из наиболее жгучих вопросов его личного исповедания, его веры в последний смысл и значение собственного жизненного дела. Так русский провидец Достоевский выступает перед нами в столкновении своем с Израилем как некий двойник и противообраз древнего прорицателя Валаама. Валаам готов был проклясть Израиль и не мог не благословить его; Достоевский, полный восторженного исступления, хотел бы прославить еврейский народ и все же не в силах не проклинать его. Он готов превознести еврейство, как превозносит сын отца своего по духу, и он не может не отречься от него, потому что всецело одержим тем ложно истолкованным мессианизмом, для которого историческая благодать в каждую эпоху покоится лишь на одном-единственном народе.
<…> несмотря на свою одержимость, Достоевский непрерывно мучим сомнением: он никогда не уверен вполне и до конца, что еврейский народ действительно лишь призрачная тень былого величия. «Что свой промыслитель с своим идеалом и с своим обетом продолжает вести свой народ к цели твердой, это-то уже ясно. Да и нельзя, повторяю я, даже и представить себе еврея без Бога»… Не значит ли это, другими словами, что и Бога без евреев представить нельзя? Не завела ли его безмерная любовь к русскому народу — так не мог не спрашивать себя сам Достоевский — на ложный путь? Кто порукой в том, что русская земля и русская народность воистину призваны родить в лоне своем Грядущего Спасителя? Ничтожнейший из «дежурящих» евреев казался ему как бы решающим свидетелем противной стороны, стороны, опровергавшей упование Достоевского в собственной его душе…
<…> Так на всех своих путях Достоевский сталкивается с евреями и еврейством: в мире диалектической мысли, во вздыбленной верою и сомнением душе своей, но также и в сфере злободневных политических вопросов. Впрочем, все эти измерения его духовного горизонта всегда пересекались для него в одной-единственной точке, в том последнем источнике его неиссякаемой творческой энергии, для которого он знал одно лишь священное имя: Россия. Поистине библейский по величию образ. Образ, невольно напоминающий древнейших еврейских провидцев, еще не удостоившихся вознестись на ту высшую вершину пророчества, с которой преемникам их и продолжателям скоро раскрылась во всей своей безмерности всеобемлющая и всепримиряющая всечеловечность [ШТЕЙНБЕРГ (I). С. 72, 73].
После таких экстатических высказываний становится невозможным вести разговор в примитивно-банальной плоскости антисемитизма — жидоедства. И Штейнберг так выстраивает заключительную часть своей статьи, что ксенофобский предрассудок русского гения в нем просто-напросто вытесняется на задний план его духовных исканий. Одновременно Штейнбергом до высочайшего уровня «осмысленного целого» поднимается национальная идея, причем у обоих кровно и духовно родных ему народов[530].
Тут являлась не только тема исторической избранности, но через нее утверждаемая Штейнбергом еще раз идея единства мира, «гармонического единства множества культурных миров и наций, в которое вписан человек» [ПОРТНОВА (I). С. 23–25].
В книге «Система свободы Достоевского» Штейнберг определил его как «русского национального мыслителя»:
У каждого исторического народа — своя философия. Философия эта сказывается всегда и во всем, она проявляется всегда и везде: в языке и в религии, в искусстве и в общественности, в народных нравах и в бытовом укладе. Но рано или поздно все это великое многообразие, развивающееся как непрерывное откровение национального духа в его истории, должно само осознать себя, как органическое «целокупное» единство; самому себе начинает предноситься тогда оно, как некий замысел стройной и объемлющей системы, системы, которая должна оправдать прошедшее, осмыслить настоящее, предуказать путь в грядущее. В ней создается новое средоточие национальной истории: как новый исторический факт она знаменует собою созревание национального духа и переход его из стадии непосредственной жизни в стадию национального самосознания. Тогда-то нарождается национальная философия. В лице Достоевского национальная философия в России стала историческим фактом [ШТЕЙНБЕРГ (II). С. 10],
Интересно, что в своих последующих работах Аарон Штейнберг никогда больше не возвращался к анализу еврейской проблематики у Достоевского. В его дневниках и воспоминаниях, — см. [ШТЕЙНБЕРГ (III)], это тема также никак не затрагивается. Тем не менее, именно он выделил в представлениях Достоевского о еврействе основные категории, которые в метафизическом плане являются концептуальными: русский мессианизм, профетизм с опорой на Ветхий Завет и Пророков, признание мистической исключительности исторического еврейства, как «великого племени» и его неразрывной связи с Богом. Он также сделал особый акцент на личном заявлении Достоевского: «я вовсе не враг евреев и никогда им не был!» и его согласие на решение «еврейского вопроса» в России путем предоставления еврейскому населению гражданских прав и свобод, коими пользуются христиане. Все это составило доказательную базу выводного утверждения Штейнберга, что Достоевский был «готов превознести еврейство, как превозносит сын отца своего по духу, и он не может не отречься от него, потому что всецело одержим тем ложно истолкованным мессианизмом, для которого историческая благодать в каждую эпоху покоится лишь на одном-единственном народе». В Новейшее время таким народом выступает русские, которым в осуществлении их всеобъединительной миссии противодействуют евреи, лишенные Богоизбранности из-за своего нежелания признать Иисуса Христа Мессией и Сыном Божьим. То обстоятельство, что приписывая Достоевскому подобного рода образ мыслей, он выставляет его проповедником маркионской ереси, Штейнберг во внимание не принимает.
В свете представлений Достоевского о «злокозненности евреев» нельзя не отметить малоизвестную работу Леонида Гроссмана «Достоевский и правительственные круги 70–80-х гг.» (1934), в которой он делает акцент на рецепцию писателем темы о «кровавом навете»:
В эпоху написания «Братьев Карамазовых» царское правительство было как раз занято очередным «ритуальным процессом» — так называемым «Кутаисским делом». В апреле 1878 г., как водится в таких случаях, в самые кануны еврейской пасхи исчезла из закавказского селения девочка-грузинка. Вопреки всем обстоятельствам следствия и даже медицинской экспертизе, девять евреев были преданы суду по ритуальному обвинению. Правая печать оживилась для пропаганды кровавого мифа и обработки общественного мнения к предстоящему процессу. Из архивов секретных канцелярий были извлечены старинные упражнения царских чиновников в кровавых наветах. В «Гражданине» рядом с фельетоном Достоевского «Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова» появляется статья «Сведения об убийствах евреями христиан для добывания крови (составлено тайным советником Скрипицыным, директором департамента иностранных исповеданий, по распоряжению министра внутренних дел графа Перовского для императора Николая I, наследника-цесаревича, вел. князей и членов гос. совета)», а в одном из следующих номеров «Подробное изложение фактов об убийствах евреями христиан для добывания крови». Продолжением этих публикаций в начале следующего года явилась статья «Жиды-изуверы и их защитники. По поводу дела о новом убийстве христианской девочки для добывания крови». Как характеризовала сама редакция, это — «ряд статей, в коих изложены на основании официальных данных ужасающие читателя подробности обо всех убийствах христиан, преимущественно детей, жидами для добывания христианской крови»… Причины такого усиленного внимания «Гражданина» к этой теме вскоре разъяснились. В начале 1879 г. журнал Мещерского сообщал: «Мы еще не кончили статей по этому вопросу, как уже в Кутаисе назначено к слушанию новое, самое, так сказать, современное, весьма интересное дело в этом род