<…> Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться Бога истинного, и оставили миру Бога истинного». В наиболее проблематичных утверждениях Достоевского о евреях кроется стремлении и одновременно неспособность писателя примирить универсалистское, всеобъемлющие видение вопроса с узко-приходскими и ксенофобскими импульсами. Похоже, что Дмитрию Мережковскому лучше всех удалось обозначить эти трения в работе «Пророк русской революции», написанной им по случаю двадцатипятилетия со дня смерти Достоевского: «когда христиане называют евреев "жидами”, они произносят хулу на Христа во чреве Матери его, в тайне Рождества Его, во святом Израиле. Истинные "жиды” — не евреи, а те христиане, которые возвращаются от Нового Завета к Ветхому, от Христа вселенского к Мессии народному». В этом же абзаце Мережковский пишет «о национально-исключительном, суженном "обрезанном”, жидовствующем <т. е. по сути своей не кафолическом[548], а узко-национальном — М. У.> православии самого Достоевского».
<…> В Пушкинской речи Достоевский декларирует: «ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих к всемирности и ко всей человечности?» [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 146–147].
Обладал ли сам Достоевский всемирным даром, который он воспел в своей Пушкинской речи? [ШРАЕР С. 159].
Максим Шраер явно затрудняется с однозначным ответом, да и не хочет рассматривать этот вопрос. Он ограничивается тем, что полностью солидаризируется с обобщающим утверждением Леонида Гроссмана о Достоевском:
Но в глубине и на вершинах своего творчества, там отпадало всё наносное и выступало абсолютное, он изменял своим журнальным программам и публицистическим тенденциям. Достоевский как художник и мыслитель в мелькающих обрывках своих страниц неожиданно обнаруживает глубокое влечении к сложным сущностям библейского духа [ГРОССМАН Л. П. (I). С. 167].
В заключение этой главы отметим еще несколько примечательных исторических фактов, касающихся отношения к личности Достоевского. Похороны Ф. М. Достоевского (31.01.1881 г.) вылились в событие огромного общественного значения. Однако никто из самых видных поэтов того времени, состоявших с ним в дружеских отношениях, — ни Яков Полонский, ни Аполлон Майков, ни Алексей Плещеев[549], не откликнулся на его кончину в стихотворной форме — см. [ДоВПК], [КАТКОВА], как — отметим, того требовала русская культурная традиция. Это выглядит, по меньшей мере, странно, поскольку сам покойный писатель всегда превозносил их лирику. В своих письмах, например, он называл Полонского «бесценным другом», а в романе «Униженные и оскорбленные» почти полностью процитировал полюбившееся ему стихотворение поэта «Колокольчик». И о петрашевце Плещееве[550], которому он посвятил свою повесть «Белые ночи» и который стал прототипом Мечтателя в этом произведении, он также отзывался с большой похвалой: «Плещеев — хороший поэт, и стихи его большею частью — прекрасные стихи»[551]. А вот, что он писал Аполлону Майкову по поводу одного из его стихов 11 (23) декабря 1868 г.:
Ваше: «У часовни» — бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших, — всё прелестно, [БИТЮГОВ].
Из числа знаменитых поэтов-современников Достоевского его кончину отметил только Семен Надсон, самый значительный после Некрасова представитель направления гражданской лирики ХХ — начала XIX в. Сразу же, как стало известно о смерти Достоевского, им было написано два памятных стихотворения, одно из которых приводится ниже.
Напомним, что Надсон, в советскую эпоху практически выпавший из истории отечественной литературы, пользовался исключительной популярностью в широких слоях тогдашней интеллигенции. Как «поэт скорби и печали» он, помятуя о своих еврейских корнях[553],[554], декларировал глубокое уважение к еврейству, — см. его знаменитое стихотворение «Я рос тебе чужим, отверженный народ.», цитируемое в Гл. III. Ниже приведены отрывки из стихотворения Семена Надсона
Как он, измученный, влачился по дороге,
Бряцая звеньями страдальческих цепей,
И как томился он, похоронен в остроге,
Под стражею штыков и ужасом плетей, —
Об этом пели вы, но из его страданий
Вы взяли только то на песни и цветы,
Что и без пошлых фраз и лживых восклицаний
Сплело ему венок нетленной красоты.
………………..
Но между строк его болезненных творений
Прочли ли вы о том, что тягостней тюрьмы
И тягостней его позора и лишений
Был для него ваш мир торгашества и тьмы?
Прочли ли вы о том, как он страдал душою,
Когда, уча любви враждующих людей,
Он слышал, как кричал, ломаясь пред толпою,
С ним рядом о любви — корыстный фарисей?
Сочтите ж, сколько раз вы слово продавали,
И новый, может быть прекраснейший цветок,
И новый, может быть острейший терн печали
Вплетете вы в его страдальческий венок!..
Из всех поэтов «Серебряного века» единственные два лирических шедевра среди нескольких стихотворений, посвященных-Достоевскому[555], принадлежат Владимиру Сирину (Набокову):
ДостоевскийТоскуя в мире, как в аду,
уродлив, судорожно-светел,
в своем пророческом бреду
он век наш бедственный наметил.
Услыша вопль его ночной,
подумал Бог: ужель возможно,
что все дарованное Мной
так страшно было бы и сложно?
На годовщину смерти ДостоевскогоСадом шёл Христос с учениками.
Меж кустов, на солнечном песке,
Вытканном павлиньими глазками,
Пёсий труп лежал невдалеке.
И резцы белели из-под чёрной
Складки, и зловонным торжеством
Смерти заглушён был ладан сладкий
Тёплых миртов, млеющих кругом.
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
Полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
Сгорбленный поморщился Матфей,
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пёс, и смерть его нага,
Мерзостна,» Христос же молвил просто:
«Зубы у него — как жемчуга,»
(1921)
Как очередной парадокс, связанный с именем Достоевского, отметим, что В. Набоков в своих высказываниях касательно истории русской литературы, всегда отзывался о писателе неприязненно, а то и уничижительно:
Мне совершенно не нравится Достоевский. По-моему, он просто журналист;…категорически неприемлю «Братьев Карамазовых» и отвратительное морализаторство «Преступления и наказания»; Его все-таки любят, почитают его как мистика, а не как художника. Он был пророком, журналистом, любящим дешевые эффекты, никудышным комедиантом [НоНиП. С. 92, 153].
Весьма примечательным представляется и тот исторический факт, что — по воспоминаниям Анны Григорьевны Достоевской — сразу же после кончины писателя:
Посетил нас знаменитый ныне скульптор Леопольд Бернштам, тогда еще никому не известный, и снял с лица моего мужа маску, благодаря которой имел потом возможность сделать поразительно похожий его бюст [ДОСТОЕВСКАЯ. С. 439].
Леопольд Бернштам — русско-французский скульптор еврейского происхождения, является одним из трех — вместе с Марком Антокольским и Паоло Трубецким, крупнейших представителей монументальной русской и европейской скульптуры конца ХIХ — начала ХХ вв. Ниже приводится статья о нем из Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
Бернштам, Леопольд (Бернар) Адольфович — скульптор; род. в Риге в 1859 г. Тринадцати лет поступил в мастерскую профессора скульптуры Д. И. Иенсена в Риге, а через год переехал в Петербург, где посещал рисовальную школу Общества поощрения художеств. С 1879 до 1881 гг. он был в Академии художеств. Уже в 1883 г. Б. приобрел известность, как скульптор-портретист, сделав целый ряд бюстов русских писателей, ученых, музыкантов и т. д. Лучшими из них считаются бюсты Фонвизина, Достоевского, Гончарова, Салтыкова, Каткова, А. Рубинштейна, Пушкина. В 1884 г. Б. уехал сначала в Рим, а затем во Флоренцию, где добывал средства к жизни, делая портреты с фотографий, и работал под руководством проф. Ривальти (Rivalti). За этот год им были выставлены в Риме скульптуры «Неаполитанский рыбак», «Давид» и «Голова монаха», вызвавшие лестные отзывы итальянской критики. — В 1885 г. он переехал в Париж и вскоре стал известен там благодаря бюстам многих выдающихся людей Франции — Ренана, Флобера, Сарду, Галеви, Коппе, Деруледа, Золя и мн. др. В 1890 году Б. выставил в галереях Жорж Пети (George Petit) целую коллекцию статуэток, представляющих в удивительном разнообразии поз и костюмов все типы иностранцев, посетивших всемирную парижскую выставку 1889 г. Толпы народа шли на эту выставку, которую посетил и президент республики Карно. — С 1887 г. Б. ежегодно выставляет свои работы в Салоне Елисейских полей. Талант его крепнет и темы становятся разнообразнее. Он — автор скульптур «У позорного столба», «Первая стрела» и «Палач Иоанна Крестителя». В 1889 г. жюри выставки присудило ему за разные группы и бюсты серебряную медаль. В то же время он сделал гипсовый слепок «Флокэ», мраморный бюст на тему «Скромность» (приобретенный итальянским графом Торелли). В 1891 г. французским правительством пожалован Б. орден Почетного легиона. В 1894 г. он вылепил группу «Христос и неверная жена», в 1895 г. сделал бронзовый бюст «Жюль Шере» (Chéret). В 1896 г. он был приглашен в Царское Село делать бюсты царствующих особ. Для парижской выставки 1900 г. Б. приготовил группу «Петр Великий целует Людовика XV». В 1901 г. ему была заказана СПб. консерваторией статуя Рубинштейна из мрамора, находящаяся при входе в большой зал. Работы Бернштама покупались, главным образом, императором Александром III и итальянским правительством. В Париже Б. заведует художественным отделом музее Гревен. — В Петербурге, кроме статуи А. Г. Рубинштейна, имеются работы: бюст Пушкина в фойе Александринского театра и бюст Флобера в музее Александра III. Сила Б., как скульптора, в его портретах-бюстах: он прекрасно улавливает сходство и выражение. — Ср.: Булгаков, «Наши художники», 1890, т. I [ЕЭБ-Э. Т. 4. Стлб. 309–310].