исание об этническом составе острога дается другим голосом. Здесь мелкий дворянин Аким Акимович делится информацией с Горянчиковым. Учитель и разночинец, Горянчиков был выбран Достоевским как alter ego, хотя он попал в острог не как политический заключенный, а за убийство жены из ревности. Аким Акимович попал в Сибирь за самоличную расправу с провинившимся «мирным князьком» на Кавказе. Таким образов во мнении Акима Акимовича (как и у его литературного предшественника Максима Максимовича из «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова) изображено представление о народах и народностях Российской империи с позиции сознания имперского превосходства. Тактика Достоевского в «Записках из Мертвого Дома» состоит в том, чтобы дать более субъективно окрашенную информацию не через повествователя Горянчикова, который воспринимается читателем как автобиографический Достоевский, а другого персонажа, в данном случае Акима Акимовича — арестанта из дворян, бывшего армейский прапорщика, отбывающего по решению военного суда 12 лет каторги:
Да и посмотрите, сброд какой-то! Иной из кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый православный мужичек, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид, шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все они должны ужиться вместе во что бы то ни стало, согласиться друг с другом, есть из одной чашки, спать на одних нарах [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 28].
Острог в контексте того, что его описывает бывший прапорщик, служивший на Кавказе во время колонизации этой территории, служит микрокосмосом Российской империи с ее многонациональным населением. В списке Акима Акимовича поражает тот факт, что он начинается с кантониста, и также включает в себя покоренные и непокорные народы, как чеченцы, и также, таких «других» инородцев, как еврей и цыган. Присутствие в списке одновременно кантониста, т. е. скорее всего еврея, который был взят на солдатскую службу, где был принудительно крещён в православие, и также некрещённого еврея, называемого «жидом», заставляет задуматься над историческими реалиями. Так называемый «жид» в «Записках из Мертвого Дома», несомненно, Исай Бумштейн, с которым автор-повествователь познакомит читателя в главе «Первые впечатления». Что касается кантониста, то он в «Мертвом Доме» не освещается Достоевским, хотя среди близких знакомых Достоевского во время его солдатской службы в Семипалатинске был молодой кантонист еврей Н. Кац. Примечательно, что именно с ним Достоевский делил самовар, пил чай и спал если не на одних нарах, то на соседних нарах. Кантонист Н. Кац оставил самые теплые воспоминания о Достоевском того периода, о чем пойдет речь ниже. Ясно одно, что описание кантониста как часть «сброда» не идентично мнению самого Достоевского. Этот момент стратегии нарратива «Записок» важно отметить для того, чтобы учесть разницу в смысловых нагрузках разных голосов: автора, повествователя и других персонажей.
В исследовательской литературе Бумштель фигурирует как исторический прототип Исайи Бумштейна [GOLDSTEIN], [INGOJLD], [КАТЕ Е.]. Примечательно, что по некоторым неправильным документальным данным Бумштель был представлен как крещенный еврей, и Феликс Ингольд предполагает, что после каторги он вернулся в лоно иудаизма[562]. Само это предположение может быть исторически обоснованно тем фактом, что иногда насильно крещённые евреи-кантонисты, отслужив в армии срок, возвращались в родные места и в еврейские общины. В «Записках из Мертвого Дома» Бумштейн изображен как еврей-иудей, и автор «Записок» уделяет значительное внимание религиозным обрядам, исполняемым Бумштейном. Но само предположение о том, что Исай мог менять веру в зависимости от обстоятельств, т. е. находясь под давлением властей, свидетельствует о том, что этот персонаж и его исторический прототип вобрал в себя ареал кантонистов в контексте 1850-х годов. Нам представляется интересным рассматривать Исайю Бумштейна из «Записок из Мертвого Дома» не только как литературный персонаж, но и как контаминацию двух исторических личностей: Бумштеля с острога и Н. Каца, кантониста из Семипалатинска, с которым Достоевский служил в солдатах в 7-ом Сибирском линейном батальоне. При этом заметим, что Достоевский мог почерпнуть до сих пор неизвестные ему данные и представления о еврейской бытовой и обрядово религиозной культуре как от Бумштеля в остроге, так и от Каца во время службы в Семипалатинске.
Выше, в Гл. VII приведены важные справки свидетелей времени относительно Н. Каца и Достоевского, почерпнутые из исследований российского достоевсковеда Сергея Белова [БЕЛОВ С. В. (III) и (IV).
Воспоминания современников, см. — Гл. VII, рисуют отзывчивую, сочувствующую фигуру Достоевского-солдата, который покровительствовал молодому сослуживцу, еврею-кантонисту, оберегал его «от оскорблений казармы». Последнее замечание свидетельствует о том, что Кац подвергался насмешкам со стороны других солдат, а также и то, что, возможно, солдата-еврея излишне нагружало начальство. Вспомним, как уничижительно о кантонистах, именуя их «сбродом», отзывается честный, придирчивый, взыскательный и вздорный Аким Акимович. Поскольку с Кацем Достоевский познакомился, будучи сам уже в солдатах, т. е. по выходе из острога, он не пишет о нем в «Записках из Мертвого дома», оставив, лишь упоминание о присутствии там бывшего кантониста.
Судя по текстам воспоминаний, Н. Кац, будучи умелым портным, видимо прирабатывал в свободное от строевой службы время, а потому сумел обзавестись самоваром. Кац, в ответ на симпатию к нему Достоевского, часто приглашал его вместе чаевничать. Зная по письмам и по литературным произведениям Достоевского, как он любил чаепитие за самоваром, являвшееся в 1840-е и 1850-е годы весьма дорогим удовольствием, — см. [MONDRY (II)], отметим щедрость, проявляемую со стороны Каца к своему старшему сослуживцу.
В «Записках из Мертвого Дома» у Исайи Бумштейна тоже имелся самовар, что по описанию повествователя было как знаком материального достатка, так и свидетельством наличия у него в заключении какого-то дохода.
Мы не располагаем сведениями о том, что в последующие годы Достоевский как-то вспоминал о молодом солдате-кантонисте Каце, былом товарище по несчастью. Но в «Записках из Мертвого Дома» есть замечательная фраза, свидетельствующая о том, что жалкий и комичный еврей Исай Фомич Бумштейн был все же явно симпатичен автору повествователю:
лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме»; мы с ним были большие друзья» [ДФМ-ПСС Т. 4. С. 94, 55].
Так трогательно ни о каком другом персонаже автор «Записок из Мертвого Дома» не отзывался. Мы полагаем, что в эту фразу Достоевский вложил свои теплые чувства не только к арестанту Бумштелю (Бумштейну), но, отчасти, и к кантонисту Н. Кацу.
Теперь мы подробно обратимся к разбору образа Бумштейна в «Мертвом Доме». Впервые автор повествователь сообщает о нем в главе «IV. Первые впечатления», описывая свои отношения с дагестанским татарином Алеем, которого, как помнит читатель, Горянчиков учил грамоте по Евангелию. Горянчиков подробно описал трех братьев дагестанцев, попавших в острог за убийство и грабеж купца армянина. Эти подробные детали носят этнографический оттенок, отсылая к экзотике Кавказа, как места опасного и манящего, согласно литературной традиции романтического ориентализма. Описание это вписывается в общий колорит Мертвого Дома как микрокосмоса Российской империи в период ее колониальной экспансии на Кавказе. Сам Горянчиков при этом ведет просветительскую работу, одновременно приобщая дагестанца-мусульманина к Евангелию. Горянчиков отмечает, что особенно понравилась Алею Нагорная проповедь, с ее христианскими ценностями. При этом он делает такое доброжелательное — что несвойственно позднему Достоевскому в отношении мусульман (sic!) — замечание, как «чисто мусульманская улыбка (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки)» [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 54].
Первое знакомство читателя с Бумштейном следует за этим нарративом покровительственного отношения к горцам как инородцам, которые поддаются влиянию русского просвещения и, что более важно, даже влиянию христианского Евангелия[563].
Контраст в манере и тоне представления еврея Бумштейна в сравнении с описанием кавказца очень значителен и, как нам представляется, тщательно продуман автором «Мертвого Дома». Прежде всего, Достоевский группирует еврея вместе с поляками, таким образом представляя их как элемент исторически чуждый всему русскому. Как известно, Российская империя унаследовала огромное еврейское население, проживавшее на территории Польши только в ХУШ веке, и Достоевский явно учитывает этот факт, ассоциируя еврея с группой поляков. Как известно, повествователь сторонился поляков-каторжан и осуждал их высокомерное пренебрежение по отношению к русским:
Но поляки составляли особую цельную кучку. Их было шестеро, и они были вместе. Из всех каторжных нашей казармы они любили только одного жида, и может быть единственно потому, что он их забавлял [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 55].
Отметим, что «поляк» Симон Токаржевский, польский революционер, отбывающий каторгу одновременно с Достоевским, в своих воспоминаниях упоминает Исаака Бумштейна как представителя Омского еврейства. Примечателен тот факт, отмеченный исследователем Дэвидом Гольдштейном, что, согласно воспоминаниям Токаржевского, польские заключенные часто заступались за еврея от придирок и оскорблений других каторжан в остроге[564]. Достоевский рисует более добродушную картину отношения арестантов к Бумштейну в своем первом его описании, которое дается в комических тонах:
Нашего жидка, впрочем, любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись над ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем без смеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мне всегда приходил на память Гоголев жидок Янкель, из «Тараса Бульбы», который, раздевшись, чтоб отправиться на ночь с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же стал ужасно похож на цыпленка. Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на общипанного цыпленка. Это был человек уже немолодой, лет около пятидесяти, маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно глупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив. Весь он был в каких-то морщинках, и на лбу и на щеках его были клейма, положенные ему на эшафоте. Я никак не мог понять, как мог он выдержать шестьдесят плетей. Пришел он по обвинению в убийстве. У него был припрятан рецепт, доставленный ему от доктора его жидками тотчас же после эшафота. По этому рецепту можно было получить такую мазь, от которой недели в две могли сойти все клейма. Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал своего двенадцатилетнего срока каторги, после которой, выйдя на поселение, непременно намеревался воспользоваться рецептом. «Не то нельзя будет зениться, — сказал он мне однажды, — а я непременно хоцу зениться». Мы с ним были большие друзья. Он всегда был в превосходнейшем расположении духа. В каторге жить ему было легко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в котором не было ювелира,