истианских дискурсах Сандер Гилман, отмечает, что цель и причина предрассудков о феминизированном еврее по причине обрезания сводилась к тому, чтобы маркировать еврея гендерно и сексуально отличного от мужчин христиан. Гилман напоминает, что обрезание отождествлялось с кастрацией, и, как отмечал Зигмунд Фрейд, боязнь кастрации способствовала развитию физической неприязни к евреям со стороны мужчин в Христианской Европе. Известно, что Фрейд видел в (подсознательной) боязни кастрации один из корней антисемитизма [GILMAN][567]. Однако гендерные характеристики Бумштейна, данные повествователем в «Записках из Мертвого Дома», не реализуются в описании его тела как Другого именно в той обстановке, когда нагое тело могло обнаружить маркировки этнического и религиозного отличия. Следует заключить, что Достоевский не использовал антропологический материал, связанный с телесностью этнического Другого в эпизоде в бане. Поведение Бумштейна выдержано в комических тонах, хотя и другие арестанты «гогочут» и «орут во все горло», и «находятся в каком-то опьянелом, в каком-то возбужденном состоянии духа» [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 98].
Сравнение парилки с пеклом хоть и носит эсхатологический оттенок, но в этом пекле участвуют как христиане, так и еврей Бумштейн. В этом плане Достоевский не выделяет Бумштейна из среды всех арестантов. Поэтому следует отказаться от ассоциации еврея с адом, поскольку все каторжники оказываются в одинаковом положении[568].
Исходя из текстуальных данных следует отметить, что большая часть информации о Бумштейне повторяется в этой главе, особенно все, что связано с ходульными стереотипами о ростовщичестве и профессии ювелира. При этом важен тот факт, что автор повествователь оговаривает два раза, что сам он не был свидетелем сцены появления Бумштейна в казарме. Он передает эту информацию со слов «одного из поляков», о чем он предупредил читателя в четвертой главе [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 55]. Таким образом, сцена, в которой описывается смешной диалог, связанный с встречей Бумштейна арестантами и предложением взять тряпье под проценты, носит анекдотичный характер. Сам автор передает ее как анекдот, за достоверность которого он не ручается, отсюда и его второе напоминание, что это произошло до его прибытия в острог («ещё до меня, но мне рассказали» [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 93]).
Достоевский продуманно отстраняет своего повествователя от многих стереотипных характеристик Бумштейна, показывая при этом восприятие и отношение к нему различными арестантами. Такая тактика понадобилась Достоевскому, поскольку он понимал, что читатель будет воспринимать его собственное мнение через идентификацию писателя с автором повествователем Горянчиковым, и, в меньшей мере, с высказываниями преступников арестантов. Важно отметить, что Достоевский пользуется словом «еврей» во фразах от лица Горянчикова, и словами «жид» и «жидок», передавая характеристику Бумштейна арестантами из простолюдинов. В этом сказывается продуманная стратегия показать классовые отличия в восприятии еврея в 1850-х годах, когда образованный дискурс разделял семантическое поле, отличающее «еврея» от «жида». Этот момент важен, поскольку в дальнейшем Достоевский сам будет пользоваться двумя лексемами в зависимости от обстоятельств и характера текста. В дополнение к указанным повторениям между 4-ой и 9-ой главами относится и желание Бумштейна жениться, о чем автор сообщил ещё в четвертой главе. В 9-ой главе эта тема не развивается дальше сказанного при первом упоминании. Новым материалом в главе «IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина» является тема иудейской религии и обряда.
Вспомним о том, что кантонистам евреям не разрешалось пользоваться предметами, связанными с молитвой по иудейской религии. Описание предметов религиозного обряда, совершаемого Бумштейном, включает в себя «наручники», то есть тефиллин. Пестрая шерстяная накидка была талесом, и Достоевский даже описывает «какой-то деревянный ящичек», то есть филактеры. Причина, по которой Достоевский выбрал тон неопределенности в описании предметов иудейского ритуала вполне объясняется соображениями цензуры. Из своего знакомства и общения с кантонистом Н. Кацем Достоевский мог узнать о том, что начальство запрещало кантонистам евреям пользоваться ритуальными предметами иудейских обрядов. В «Мертвом Доме» повествователь не зря отмечает, что Бумштейну было разрешено законом не работать в субботу, молиться и также посещать синагогу. Учитывая тот факт, что цензоры «Записок из Мертвого Дома» были исключительно придирчивы, описание предметов молитвы Бумштейна должно было быть тщательно продумано автором. Стилистика описания совмещает юмор и элементы этнографии, вписываясь в общий нарратив «Записок из Мертвого Дома». Как квази этнограф Достоевский описывает в силу понимания повествователем Горянчиковым предметы материальной и обрядовой культуры «инородца» и «иноземца» Бумштейна. Тон описания молитв Бумштейна отражает реакцию первого впечатления от столкновения с неизвестным экзотическим ритуалом. Эта реакция выражена словами «какой-то нелепый и смешной мотив», «читал нараспев, кричал, оплевывался, оборачивался кругом, делал дикие и смешные жесты». Выражение «дикие» особенно симптоматично в этом дискурсе экзотического Другого. Бумштейн (и его исторический прототип Бумштель) был первым и единственным «экспонатом» еврея как для арестантов, так и для Достоевского.
Отметим, что повествователь описывает обряд не столько смешной сам по себе, а смешной за счет того, что Бумштейн «рисовался», актерствовал во время ритуала. Психологическая характеристика одного индивидуума не противоречит в данном случае серьезному интересу к сути молитвы, а также ее обрядовой стороне.
Исключительно важно отметить, что повествователь пишет о своем интересе к смыслу молитвы, ее ритуальной стороне: «рыданий и перехода к блаженству». Именно этот момент религиозного экстаза интересует простых арестантов, которые интуитивно понимают роль эмоционального переживания и феноменологического вживания во время молитвы: «Ишь как его разбирает! — говорят, бывало, арестанты» [ДФМ-ПСС. Т. 4. С. 95].
Особенно важным является тот факт, что Достоевский демонстрирует интерес к теме возвращения евреев в Иерусалим в «Записках из Мертвого Дома». Эта тема связана с мотивами, которые будут особенно развиты в его дальнейшем творчестве, поскольку они касаются вопросов мессианства и эсхатологии. Идея возвращения евреев на историческую родину из рассеяния связана с идеей исполнения миссии еврейского народа. Иудейский мессия появится именно на земле обетованной, и положит начало воскресению и избавлению не только евреев, но и других народов. Именно интерес Достоевского к эсхатологической тематике молитв Бумштейна объясняет такая многозначащая фраза как «замысловатое правило закона», которое Бумштейн разъясняет автору повествователю. Вспомним, что интерес Достоевского к иудаизму, выраженному в «Ветхом Завете», определился именно во время заключения и каторги. В письме от 27 августа 1849 г. из Петропавловской крепости он просил брата Михаила прислать ему Библию:
Но всего лучше, если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно. Но если возможно будет прислать, то пришли во французском переводе. А если к тому прибавишь и славянский, то все это будет верхом совершенства [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 1. С. 158].
Запрос, сделанный Достоевским, свидетельствует о том, что он намеревался заняться изучением Библии, вчитываться в нюансы перевода и таким образом самому понять то, что повествователь определил как «замысловатое правило закона» в беседах с Бумштейном в «Записках из Мертвого Дома». Возможно, что в реальных беседах Бумштель объяснял ему «замысловатые правила закона» из Талмуда, текста, который привлечет внимание Достоевского в 1870-е годы. Малограмотный Бумштель мог знать «правила закона» из уроков в школе Талмуд-тора, которые были частью образования, получаемого мальчиками евреями в еврейских общинах западного края Российской империи, откуда Бумштель был родом. Хотя историческая справка о Бумштеле свидетельствует о том, что он был безграмотен, имеется в виду его неумение читать и писать по-русски. Это не исключает того, что он умел читать на идиш или иврите.
«Записки из Мертвого Дома» были напечатаны в 1861 и 1862 годах, в период либеральных послаблений. Этим объясняется довольно открытое проявление Достоевским своего интереса к иудаизму.
Что касается многочисленных характеристик, которыми повествователь наделил Бумштейна, то сама их разнохарактерность свидетельствует о том, что Достоевский создает пародию не на евреев, а карикатуру на карикатуру евреев. Состоящий из перечисления противоречивых качеств, список редуцирует до абсурда своей «комичностью», или тем, что повествователь называет «комической смесью». Размышляя над комичностью Бумштейна, важно учесть, что Достоевский показывает восприятие Бумштейна разного типа арестантами, начиная от Лучки, который попал в острог за убийство шести человек, до анонимных каторжан, которые выражали самые грубые и расхожие представления о евреях. Заметим, что «Записки» изображают скорее всего приглаженное восприятие Бумштейна арестантами, при этом основанное на веками устоявшихся представлениях, суевериях и предрассудках. Одним из них является представление о еврее как Иуде: «Христа продал» [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 1. С. 94], говорит Лучка Бумштейну. Такое представление характерно для христианского восприятия, которое основывается дополнительно на фонетической близости слов Иудей и Иуда, — см. [LIVAK]. Хотя, скорее всего, исторический прототип Бумштейна на каторге подвергался множеству насмешек и обид, Достоевский обращает подобные сцены в комические эпизоды, тем самым сглаживая тему этнической и классовой вражды в ситуации, где такая вражда могла принять самый трагический исход.
В записной тетрадке, так называемой «Сибирской тетради», которую вел Достоевский в каторге, есть запись, которая свидетельствует о нападках, которым реальный прототип Бумштейна подвергался в остроге: