В плане описания Достоевским религиозного обряда и молитвы Бумштейна различные комментаторы заметили неточность ритуала и ритуальных предметов. Один из самых вдумчивых исследователей темы еврейства в творчестве и мысли Достоевского, философ Аарон Штейнберг в своей работе «Достоевский и еврейство», к которой мы будем обращаться в последующих главах, отметил, что «Достоевский описывает, со всеми подробностями, как встречал Исай Фомич в пятницу вечером наступление субботнего дня и рисует при этом своего героя в молитвенном облачении с филактериями на лбу и на руке — вещь совершенно невозможная, противоречащая всем основным правилам еврейского ритуала» [ШТЕЙНБЕРГ (I). С. 70]. Однако Штейнберг также отмечает, что когда речь идет о замысловатом правиле закона, тогда повествователь проявляет интерес к молитве Бумштейна. Таким, образом, Достоевского интересовала суть молитвы. Молодой Лев Выготский, которому суждено было стать культовой фигурой в современной педагогике и психологии, дал подробное описание ошибок, допущенных Достоевским в описании обрядов Бумштейна. В своей ранней работе «Евреи и еврейский вопрос в произведениях Ф. М. Достоевского», написанной в 1911/1913 годах, но впервые увидевшей свет в 1997 году, молодой Выготский писал:
Русский читатель будет после этого описания <молитвы, — Г. М.> очень поражен, если узнает, что евреи никогда по вечерам и никогда по субботам не надевают филактерей («теффилин»), так что Исай Фомич вдвойне не мог вечером, да еще в пятницу, накануне субботы, когда по еврейским верованиям уже наступает суббота, навязать «наручники и ящичек». Далее, «тефиллин» навязывается не на обе руки, как это делал герой Достоевского, а только лишь на одну левую; да и тут навязывается не наручник, а точно такой же «ящичек», как и на голове [ВЫГОТСКИЙ. С. 82].
Выготскому важно показать, что образ Бумштейна «выдуман»:
Немезида искусства не прощает изображения неведомого: вы не верите в еврея Достоевского — он выдуман» [ВЫГОТСКИЙ. С. 82].
Выготский подчеркивает в своей работе, что Достоевский создал карикатурный образ еврея, далекий от реальных людей. Он делает очень справедливое замечание, что описание этнокультурных обрядов неправдоподобно без знания этих обрядов. К этому добавим, что жанр «Записок из Мертвого Дома» позволил Достоевскому смешивать вымысел, кеази-этнографический материал и мемуарные воспоминания, которые, как известно, всегда зависят от неточностей, связанных с лакунами в памяти. Именно такой же смешанный жанр представляет собой его «Дневник писателя», в котором он выражал самые противоречивые мнения, пользуясь многоголосием разных нарративов, что вызывало недоумение и возмущение читателей. Как будущий психолог, Выготский заметил множество противоречий в высказываниях Достоевского о евреях в «Дневнике писателя», которые он соотнес с оправданиями Достоевского о том, что русский народ не обижал евреев, опираясь на свой опыт, описанный в «Мертвом доме». Отметим, что шовинистическая политическая позиция Достоевского в конце 1870-х годов в отношении «Еврейского вопроса» была особенно актуальна в 1911/13 годах, когда Выготский писал свою статью. Процесс Бейлиса (1911/13) был кульминацией юдофобских предрассудков, подогреваемых антисемитской риторикой черносотенной публицистики. Изображение Бумштейна, созданное в 1850-х годах, несмотря на неточности в описании обрядов, свидетельствует о имевшемся у Достоевского интересе к иудейской религии.
Говоря об этнографическом дискурсе, следует привлечь современные академические подходы к нарративам этнографического характера, которые отмечают, что в ХIХ веке записные сведения об описываемых народах всегда делались с позиции превосходства доминантной культуры. Было бы наивно полагать, что этнографические описания являются строго научной констатацией фактов. Выбор объекта описания, предметов быта и церемониала, ритуальные предметы, одежда, прическа, голос, т. е. весь комплекс описываемого зависит от выбора, сделанного уже априорно описывающим субъектом. Записи, внесенные Достоевским в его записную «тетрадь», есть результат выбора и отбора материала самим Достоевским по его вкусам и интересам и комплексу знаний. В конкретном примере записей об еврее из острога поражает совпадение литературного образа евреев из известных Достоевскому произведений, (включая гоголевского Янкеля), и комедийного поведения самого исторического прототипа. Здесь же заметим, что в личных записях Достоевского в «Сибирской тетради» он пользуется словом «жид», что показывает достоверность реальной ситуации в остроге, где «еврея» арестанты не называли бы иначе, как «жид». Этнографический материал содержит смесь действительности и вымысла, при этом выбор эмпирического реального материала всегда политически мотивирован. Как недавно отметили исследователи темы еврейской этнографии [KILCHER], все, относящееся к этой сфере, всегда является политическим дискурсом.
В завершении этой главы отметим, что в изображении Достоевским Бумштейна намечаются характерные черты интереса Достоевского к еврейству как народу, прежде всего связанному с религией, и также обозначается интерес писателя к самому иудаизму. Отсюда и мимоходом оброненные слова Бумштейна о том, что он пойдет и дальше Сибири, если там есть «пан бог». Что касается самого Достоевского, то его больше всего заинтересовала тема возвращения евреев в Иерусалим, которая проявится в дальнейшем на разных этапах его жизни и творчества. В контексте «Мертвого дома» как микрокосмоса народов Российской империи также отметим, что, в то время как автор повествователь обучал магометанина Алея грамоте по Священному Писанию, сам он интересовался у еврея Бумштейна о «замысловатом правиле закона», почерпнутому из иудейских источников и традиций, передаваемых и письменно, и устно из поколения в поколение[570]. Как отмечалось выше интерес Достоевского к иудаизму никогда не вырос в систематическое изучение истории еврейского народа и иудейской религии. Нам представляется, что исторический прототип Бумштейна был первым евреем, вызвавшим некоторый интерес у Достоевского к иудейским обрядам. Этот интерес, однако, не получил основательного развития глубины, хотя и всплывал иногда в различных формах в беллетристике писателя.
Ниже мы еще вернемся к темам еврейства и иудаизма, обращаясь к еврейской проблематике, затронутой в «Дневнике писателя». Здесь же приведем мнение о Бумштейне, высказанное Леонидом Гроссманом в середине 1920-х годов в главе «Достоевский и иудаизм» в своей книги «Исповедь одного еврея»:
Даже на каторге, где Достоевский вообще держался особняком, и к некоторым иноверцам, как, например, к полякам, относился с резкой неприязнью, — он, по его собственным словам, был в большой дружбе с Исаем Фомичем Бумштейном.
Это было первым подлинным сближением Достоевского с евреем. Оно не прошло даром. В своих беседах с острожным товарищем Достоевский нашел неожиданное подкрепление тем своим бессознательным влечениям к библейской мудрости, которые зародились в нем еще в детстве. Он оживил художественные образы и как бы конкретизировал идеи древней книги, наблюдая своего загнанного товарища, вслушиваясь в его рассказы и священные песни.
Бедный польский еврей, сосланный в конце 40-х годов в Омский острог, бессознательно оказал великую услугу своему народу. Своими незлобными репликами на насмешки каторжников, своими рыданиями об утраченном Иерусалиме, наконец, и непосредственными рассказами Достоевскому о надеждах и заветах своих предков он невольно укрепил в душе своего собеседника зревшее в ней семя бессознательного сочувствия к его народу [ГРОССМАН-ЛП (III)].
Оценка Гроссманом Бумштейна как литературного персонажа окрашена судьбой его исторического прототипа, Бумштеля. Гроссман пишет о «семени бессознательного сочувствия» Достоевского еврейскому народу. В контексте классовой риторики 1920-х годов, такое определение вполне соответствовало представлению о роли среды в формировании мировоззрения автора. Оценка, данная Гроссманом, типична для советского литературоведения, которое объясняло консервативные взгляды классиков русской литературы влиянием идеологии их времени.
В этом отношении интерес подход, выбранный в экранизации «Записок из Мертвого Дома» в фильме «Мертвый дом», поставленном по сценарию Виктора Шкловского. Фильм вышел в 1931 году, к 50-летию со дня смерти Достоевского. Как известно, в 1930-е годы многие сочинения Достоевского не печатались по идеологическим причинам [SEDURO]. В начале фильма есть эпизод, изображающий аудиенцию Достоевского у К. П. Победоносцева, который с 1872 г. был членом Государственного Совета, а с 1880 г. четверть века являлся Оберпрокурором Святейшего Синода. В этой сцене, которая относится к 1880 году, Победоносцев одобряет политический курс последних выпусков «Дневника писателя» и сообщают Достоевскому, что государь император ждет с нетерпением новых статей «Дневника». Замечателен тот факт, что антисемитское высказывание в фильме автор сценария вложил в уста Победоносцева, придав ему при этом пародийно-абсурдный характер. Победоносцев обвиняет «жидов и велосипедистов» в бедах современной России, и призывает Достоевского продолжать его публицистическую деятельность. Показательно, что сцена заканчивается припадком эпилепсии у Достоевского, который увидел в Победоносцеве Великого Инквизитора. В этой сцене припадок Достоевского объясняется страхом, который ему внушает Победоносцев. В дополнение, однако, имплицитно художественное воображение Достоевского также является источником испытываемого им страха, поскольку он увидел в Победоносцеве Инквизитора, созданного им самим в «Братьях Карамазовых». Описывая силу страха, испытываемого Достоевским в аудиенции с Победоносцевым, сцена служит в некоторой степени объяснением политической позиции Достоевского, занимаемой в «Дневнике писателя». Сценарий Шкловского помогает объяснить политическую позицию Достоевского давлением властей и болезненным страхом перед властью, который берет свое начало в трагедийных событиях его жизни (т. е. арестом, смертным приговором, каторгой).